Но бог с ними, с газетами. Сколько человеческих сердец сжалось при этой горестной вести, ощутив эту потерю как свою.
Когда-то, чуть не полстолетия тому назад, когда Старый Доктор подходил лишь к середине своей жизни, он написал о людях, которые много значили для него в детстве и юности и кого уже унесла смерть:
«Сколько раз с чувством стыда повторял я про себя над могилой слова, которые должен был бы сказать усопшим, когда знал их живыми».
Как много людей повторили про себя эти слова теперь, когда весть о смерти Старого Доктора облетела мир!
Во всем мире его называли Великим Человеком. В этом мнении сходились (может быть, впервые за свою жизнь) президенты и философы, поэты и врачи, ученые и священники, политики и музыканты. Австрийский писатель Стефан Цвейг писал о нем почти в таких же словах и с таким же пафосом, как Мариэтта Шагинян; Вальтер Ульбрихт — с таким же почтением, как Уинстон Черчилль; Альберт Эйнштейн — с таким же пиететом, как настоятель Кентерберийского собора Хьюлетт Джонсон или папа Павел VI; Ганди и Неру — с такой же нежностью, как Отто Нушке или Отто Гротеволь; Ромен Роллан — с такой же теплотой и дружбой, как Пабло Казальс.
Кого считают великими людьми? Не так-то просто ответить на этот простой вопрос. Того, кто умеет найти свой собственный путь и всегда последовательно идти своим путем? Того, кто умеет реализовать полностью заложенные в человеке потенции добра и таланта? Того, кто отдает себя без остатка служению людям и умеет преуспеть в этом бескорыстном служении? А вероятней, того, кто совмещает в своей личности и своем пути все это и еще многое...
Великие люди называли великим Старого Доктора из джунглей. Ну, а что говорили о нем невеликие, малые мира сего?
Американский прораб-дорожник сказал, что у человека этого хватило мужества сделать то, что каждый из нас сделал бы, если б у него хватило мужества. После мировой войны какой-то беженец, истрепанный голодом и тысячью смертей, написал, что это счастье — знать, что «в дни, когда вянет сердце, где-то существует Ламбарене».
Что же сделал Старый Доктор? Кто он был?
Американский математик и музыкант профессор Ирвинг Каплан рассказывал одному из биографов Швейцера, что однажды, сидя рядом со своим другом-физиком в кабинете Чикагского университета, он читал книжечку Швейцера об органах. Потом, оторвавшись от чтения, профессор заглянул в книгу, которую читал его друг, и увидел, что это «Философия культуры» и что на обложке философской книги стоит то же имя, что и на обложке его книжечки об органах, — Швейцер.
— Любопытно, — сказал профессор. — Мы читаем книги однофамильцев.
При разговоре этом присутствовал еще и третий профессор, биохимик, специализировавшийся в области тропической медицины, — Табинхаузер.
— Это один и тот же Швейцер, — сказал он. — Тот самый, чьи отчеты о тропических болезнях я использую в своей работе.
Если бы мы захотели продолжить этот рассказ профессора Каплана, мы могли бы добавить, что если бы при этом присутствовал знаток органной музыки, он сказал бы, что это знаменитый музыкант-органист Альберт Швейцер, один из зачинателей баховского ренессанса в Европе и один из самых интересных исполнителей Баха. Музыковед не преминул бы добавить, что это знаменитый музыковед Швейцер, автор классического труда о Бахе. Философ добавил бы, что этот Швейцер — специалист по Канту, что он разрабатывал проблемы этики и выдвинул принцип абсолютной и универсальной этики, принцип «уважения к жизни». Если бы в кабинете оказался еще и теолог (что вполне могло случиться в американском университете), он непременно добавил бы (почтительно, а может быть, и с раздражением), что человек этот, Швейцер, — знаменитый теолог, что он бог знает что понаписал и о поисках «исторического Иисуса», и о тайной вечере, и об апостоле Павле, и о царстве божием, так как он теолог совершенно недогматический и непонятно вообще, что у него остается от христианства. Если бы в кабинет зашел индолог, он упомянул бы весьма любопытную, хотя и не бесспорную, книжку Швейцера об индийской философии. А если бы разговор этот случился в пятидесятые годы и в кабинет забрел журналист-международник, он попросил бы отметить, что это знаменитый лауреат Нобелевской премии мира, так сказать, борец за мир, который что-то слишком часто критикует американскую позицию и, похоже, довольно сочувственно относится к русским предложениям о прекращении ядерных испытаний, к Московскому соглашению, к плану польского министра Рапацкого... Профессор-африканист сказал бы, что все это не так важно, как роль Швейцера в истории отношений черной и белой расы, в критике колониализма, в истории африканского здравоохранения, в спорах о прошлом, настоящем и будущем Африки...
Разговор этот грозил бы затянуться надолго: одни специалисты говорили бы об огромных заслугах Швейцера, другие критиковали его просчеты в их узкой сфере.
И все это было бы правда: и то, что человек этот был огромен, универсален, талантлив, и то, что он был небезупречен. И все это было бы неполной правдой, потому что истинная заслуга его и отличие его от других людей заключались в другом, что сумел еще четыре десятилетия назад сформулировать профессор философии Оскар Краус: «В чем значение Альберта Швейцера? Без сомнения, достижения его в области искусства, науки и религии интересны и ценны. Но еще более ценно и незыблемо то, чего он достиг силой своей личности и своей этической воли. Человечество богато людьми, которые сослужили ему великую службу в отдельных областях прогресса и специальных разделах человеческого знания. Но оно было и остается бедно великими беззаветными людьми, которые поднимают над землей путеводный свет, бедно людьми сильной этической воли. Таков Альберт Швейцер...»
Что же это была за деятельность? Что за жизнь прожил этот человек, если она могла на протяжении полвека волновать столь многих, зажигать людей примером?
Наш Пушкин сказал как-то, что следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная. Швейцер был человек мысли, и мысль его всегда неотделима была от его действий. Философия Швейцера оптимистична и плодотворна, призывает к добру и состраданию, к строительству лучшего мира. Сострадание Швейцера активно. Сострадание это побуждает к этическому поведению, к борьбе за мир. Прогрессивные организации всего мира (такие, например, как Немецкий совет мира и политические партии ГДР) все чаще говорят и пишут сейчас об учении Швейцера, обращаются к самым оптимистичным его сторонам. И Швейцер, отмечая это в последние годы своей жизни, с удовлетворением писал в ответном письме Вальтеру Ульбрихту: «Я сердечно благодарю Вас за Ваше дружеское письмо от 20 июля 1961 года. Из него я усматриваю, что Вы согласны с моими высказываниями о мире и относитесь с симпатией к идее уважения к жизни».
Универсальная этика Швейцера, воплощенная в его принципе уважения к жизни, имеет много в высшей степени продуктивных черт. В век, когда техника, вооруженная мощными средствами разрушения, эффективно вторгается в природу, крупнейшие ученые мира все чаще вспоминают о швейцеровском принципе уважения к живой природе. Проследив за последними выступлениями виднейших советских ученых в печати, можно заметить, что люди науки у нас все чаще и чаще говорят об удивительном и еще плохо познанном единстве механизма природы, о бережности в обращении с ним, об уважении к нему. И при этом все чаще и чаще ученые всего цивилизованного мира ссылаются на Швейцера.
Сфера действия человека расширяется. Человек вторгается в космос. И как верно отметил недавно молодой советский философ В. Петрицкий в своей диссертации, посвященной философии Швейцера, здесь человечеству тоже придется вспомнить принципы универсальной этики Швейцера, потому что человек должен будет искать приемлемые принципы для своих новых отношений со всеми возможными обитателями космоса.
Воздействие Швейцера на современников объясняется прежде всего редкостным слиянием человеческой мысли и деяния, полнотой самоотдачи и самоотречения. Швейцер сказал как-то, что нет героев действия, а есть герои самоотречения. Он был героем действия, а действие это диктовало ему самоотречение...
И именно в силу этого слияния и этого действия Швейцер стал источником вдохновения для стольких поколений людей, посвящающих себя служению другим людям, их счастью и спокойствию, сохранению их жизни и мира на земле.
Ведь уже автор одной из первых книг о Швейцере, вышедшей в двадцатые годы (профессор Оскар Краус), отмечал, что Альберт Швейцер стал «силой, объединяющей нации и способствующей миру между ними, силой, постоянное и благотворное воздействие которой заключается в выполнении долга сохранения цивилизации».
И почти в те же годы знаменитый австрийский писатель Стефан Цвейг писал о жизни Швейцера:
«Эта жизнь стоит того, чтобы стать когда-нибудь объектом героической биографии. Хотя не героической в старом, военном смысле, но в новом смысле морального героизма...»
Еще через четверть века американский публицист Норман Казинс, отмечая самодовольство, отупление и утрату свободы, грозящие Америке, писал, что именно Швейцер нужен американцам, изнывающим от духовного голода; что величие Швейцера даже не в том, как много сделал он для других, «а в том, как много другие сделали и сделают, движимые силой его примера...».
...Тех, кто исполнился решимости пройти вместе с нами по следам жизни и мысли этого удивительнейшего человека современности, автор приглашает открыть первую страницу этой жизни и перенестись в Вогезы.
Глава 1
«Я сосна Вогезских гор».
Напрасно вы будете искать эту строку у немецких или французских поэтов. Так сказал о себе однажды философ и врач Альберт Швейцер, и в этом высказывании, похожем по своей образной афористичности на стихотворную строку, слились пантеистическое гётевское ощущение природы, столь характерное для Швейцера, и нежная привязанность к живописному уголку старой Европы, привязанность, которую он не переставал чувствовать и тогда, когда посвятил себя новой, африканской родине.
Швейцер родился в маленьком городке Кайзерсберге, что среди Вогезских гор, в Верхнем Эльзасе. Он был эльзасец. Как сообщают энциклопедии, авторитетные источники мудрости, эльзасцы — это маленькая народность, основное население многострадальной французской провинции Эльзас. Когда Швейцер появился на свет, Эльзас был немецким (пруссаки захватили его во время франко-прусской войны), и полжизни у Швейцера был немецкий паспорт, за который в первую мировую войну его посадили во французский лагерь. При жизни Швейцера Эльзас успел еще дважды перейти из рук в руки и сейчас снова является французской провинцией. Как сообщают те же энциклопедии, более чем полуторамиллионное население Эльзаса двуязычно. Семейство Швейцеров не представляло в этом смысле исключения. Сам Альберт Швейцер говорил по-французски и на эльзасском диалекте немецкого языка, письма писал на французском и немецком языках, молился по-немецки, книгу о Бахе впервые написал по-французски, остальные книги — по-немецки. По-французски он говорил со многими друзьями, с пациентами, с африканской администрацией. И все же родным языком он считал немецкий, настаивая на том, что «у человека не может быть двух родных языков».
Французская провинция, Эльзас впитал в себя две культуры — французскую и немецкую. Сын Эльзаса, Альберт Швейцер учился в Страсбурге, Париже и Берлине, был поклонником Гёте, Канта и Баха, французской школы игры на органе и органостроения, французских и немецких просветителей. Сын Эльзаса, он был озабочен бедами всего человечества и не раз говорил: «Корни мои уходят в землю Вогезов. Но я прежде всего занят тем, что я могу как человек сделать для человечества».
Эльзас был захвачен пруссаками за несколько лет до рождения Швейцера. Жан Поль Сартр вспоминает о ненависти к пруссакам в тогдашнем Эльзасе, о патриотических и даже националистических настроениях, царивших тогда во многих эльзасских семьях. В дом, где рос Альберт Швейцер, эти страсти, кажется, не проникали. Напротив, описывая Эльзас своего детства и отчий дом, Швейцер неоднократно упоминает о терпимости: терпимости национальной и религиозной.
Мы не случайно упомянули Жана Поля Сартра. Он ведь тоже из Эльзаса и притом довольно близкий родственник Альберта Швейцера. В своих «Словах» Сартр даже начертал верхушку генеалогического древа Швейцеров. Альберт Швейцер, который, по собственному признанию, был «не силен в генеалогии» почему-то никак не мог разобраться, кем ему приходится Сартр — кузеном или племянником. Западные биографы Швейцера, вероятно опасаясь повредить серьезному и возвышенному настрою своего повествования, избегают цитировать насмешника Сартра. И напрасно. Вот она, эта удивительная страничка из «Слов» Сартра:
«В конце сороковых годов прошлого века многодетный школьный учитель-эльзасец с горя пошел в бакалейщики. Но расстрига-ментор мечтал о реванше: он пожертвовал правом пестовать умы — пусть один из его сыновей пестует души. В семье будет пастырь. Станет им Шарль. Однако Шарль предпочел удрать из дому, пустившись вдогонку за цирковой наездницей. Отец приказал повернуть портрет сына лицом к стене и запретил произносить его имя. Кто следующий? Огюст поспешил заклать себя по примеру отца, он стал коммерсантом и преуспел. У младшего, Луи, выраженных склонностей не было. Отец занялся судьбой этого невозмутимого парня и, недолго думая, сделал его пастором. Впоследствии Луи простер сыновнюю покорность до того, что в свой черед произвел на свет пастыря — Альберта Швейцера, жизненный путь которого всем известен».
Вот вам групповой портрет Швейцеров, нарисованный изящной и злой кистью Сартра. Вероятно, не очень точно, без сомнения, иронично и гротескно. Шарль, тот самый, что, не догнав наездницу, стал учителем французского языка и дедом писателя, любил, по утверждению внука, повторять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63