А сейчас отдыхайте, знакомьтесь с Москвой.
Получив место в гостинице, я обращаюсь к Мясникову за разрешением навестить брата. Он учится под Москвой в школе лейтенантов. Само собой разумеется, разрешение получено. Скорее на Рязанский вокзал! Сорок минут езды на электричке, и я вижу большие деревянные казармы, живописный, весь в зелени, военный городок. Спрашиваю, не здесь ли размещается пулеметная школа лейтенантов. Да, она размещается здесь.
Начальник школы, высокий, общительный человек, приветливо встречает меня, расспрашивает, кто я и с какою целью прибыл, хорошо отзывается о моем брате.
— Он, кажется, старше вас?
— Да, на восемь лет...
Это один из самых скромных и образованных курсантов, — говорит капитан. — Впрочем, он не только курсант. Александр Каберов ведет в школе военную топографию и пулеметное дело. Скажу по секрету: при выпуске он получит звание старшего лейтенанта и будет оставлен у нас. Нам нужны хорошие преподаватели.
Я благодарю капитана за добрые слова и выхожу на улицу. В ожидании брата (его уже вызвали ко мне) брожу по шлаковой дорожке. И вот смотрю — бежит он. В гимнастерке необычного, свинцового, цвета, в бриджах, ботинках с обмотками, с винтовкой и скаткой на плечах, бежит Шура к зданию штаба. Мимо меня проходит строевым шагом, по всем правилам отдает честь и снова бежит. Не узнал. Да и не мудрено, В последний раз мы виделись в 1934 году. Я тогда учился в школе ФЗУ, а он на физико-математическом факультете педагогического института в Вологде. Окончив институт, брат уехал работать в одну из районных школ. Сначала он преподавал, потом директорствовал. Перед самой войной возвратился в Вологду и некоторое время тоже был директором средней школы-десятилетки. Но меня в ту пору уже не было дома.
— Шурка!
Он замирает на месте, потом поправляет пилотку и поворачивается ко мне. Поворачивается и стоит, будто на посту.
— Шурка, это же я, Игорь!
Мы бросаемся друг к другу.
Глаза брата становятся влажными. Он с радостью и недоверием смотрит на меня:
— Неужели это ты, Игорь?
— Как видишь!
Он трогает мои ордена:
— Ты сам сбивал фашистские самолеты?.. А я вот никогда не видел воздушного боя... Наверное, это очень страшно... Не на земле ведь...
Разговор идет то о Ленинграде, то о Вологде. Я рассказываю о своей поездке домой, спрашиваю у Шуры, получает ли он письма от жены. Перед самой войной ома с четырьмя детьми поехала отдохнуть к родителям на Кавказ. Война застала их в Орджоникидзе. Выехать обратно было уже невозможно.
Зайдя к начальнику школы, мы с Шурой оформляем увольнительную для него и едем в Москву. Новая выходная форма защитного цвета хорошо сидит на Шурке. Вечер мы проводим в гостинице среди моих боевых друзей. Я знакомлю брата с командиром нашей эскадрильи Мясниковым, с комиссаром Ефимовым, получившим недавно звание Героя Советского Союза. Широкий кругозор брата, его техническая осведомленность, способность свободно ориентироваться в вопросах внешней политики производят впечатление. Далеко за полночь продолжается наша беседа.
Утром мы едем смотреть Москву. Погуляв по улицам и площадям, направляемся в ЦПКиО на выставку трофейного оружия. Здесь представлены сбитые нашей авиацией и зенитной артиллерией немецкие самолеты Ю-88, Ме-109, «Хейнкель-111», «Дорнье-217». Рядом с самолетами стоят вражеские танки, толстенная броня которых насквозь прожжена советскими бронебойными снарядами.
Из ЦПКиО мы направляемся в цирк, из цирка — в кино. Поздно вечером я провожаю брата в его военную школу.
— Шурка, а что, если тебя после выпускных экзаменов оставят в школе на преподавательской работе? Может такое быть? — спрашиваю я.
Брат молчит, обдумывает что-то.
— Нет, Игорь, — отзывается он наконец, — Мне это не подходит. В Вологде я четыре рапорта написал — все добивался, чтобы меня отпустили на фронт. А меня зачислили в эту школу. Но теперь-то уж я добьюсь своего.
— Поразмысли хорошенько, — осторожно говорю я. — Ты здесь куда нужнее, чем там, на поле боя.
— Я уже поразмыслил. — Шурка начинает горячиться. — Пойми ты. Отец наш воевал. Юрка воевал и погиб на Карельском перешейке. Борька — и тот финскую отстукал! Вот и ты воюешь. А я, значит, некая избранная личность? Получил высшее образование, военную подготовку и отсиживайся в тылу? Так выходит?
— Думаю, что не так. Твои отличные знания нужны курсантам школы. Плохо обученные командиры гибнут на войне, хорошо обученные — побеждают. Это была бы и твоя победа...
Переубедить его мне не удалось. С последней электричкой я возвратился на Рязанский вокзал и уже глубокой ночью добрался до гостиницы.
Нет, не внял моему совету Шура. Позже я узнал, что он не захотел остаться в школе. В бою под Орлом, командуя ротой, брат был тяжело ранен. Выздоровев (он лежал в одном из госпиталей Тулы), Шура снова ушел на фронт. В боях под Тернополем, выводя роту из окружения, он погиб... Ни тогда в Москве, ни позже мне больше не довелось увидеться с братом...
Остался в памяти день, когда мы покидали столицу. Я запустил двигатель самолета и ждал, когда он прогреется. В это время и подкатила ко мне легковая автомашина. Из автомашины вышел человек в кожаной куртке на молнии:
— Чей самолет?
— Мой самолет, — говорю я, а сам думаю: какое знакомое у этого человека лицо!
— Я Коккинаки, летчик-испытатель, — представляется он. — Нельзя ли подлетнуть на вашем истребителе, посмотреть, что собой представляет английская техника?
— Можно, конечно, — отвечаю я.
Коккинаки задает мне несколько технических вопросов, садится в кабину и поднимается в воздух. Полет занимает немного времени. Выполнив на «харрикейне» ряд фигур высшего пилотажа, Владимир Владимирович ведет самолет на посадку.
— Спасибо! — говорит он, вылезая из кабины. — Конечно, это не Як, но с такими пушками, какие теперь поставлены на «харрикейне», воевать, я думаю, можно...
Распрощавшись, Коккинаки уезжает. А через час наша группа из десяти самолетов делает прощальный круг над Москвой и берет курс на свой аэродром.
Горы причудливых кучевых облаков величественно проплывают мимо покачивающихся «харрикейнов». «Харитоша» идет-идет, кланяется-кланяется», — сказал как-то об английском истребителе Костылев. И это действительно так. Особенность конструкции: в спокойном горизонтальном полете самолет сам то опускает, то поднимает нос. Так и летит — кланяясь.
Под широко распростертыми крыльями машины видны Волга и город Калязин. «А не приходилось ли им, этим крыльям, парить над Темзой и Лондоном?» — думаю я. А еще я думаю, что название «харрикейн» (это слово в переводе на русский язык означает «ураган») вряд ли соответствует техническим данным машины, оружие на ней теперь доброе — две двадцатимиллиметровые пушки и два крупнокалиберных пулемета. Одна очередь — и от любого самолета полетят щепки. И бронеспинка лагговская хороша. За ней — как за каменной. Авиагоризонт — тоже великолепная вещь. С ним в облаках летать можно запросто. Радио великолепно работает, как домашний телефон: ни шуму, ни треску. Но скорость, скорость... Нет, далеко этому самолету до урагана. Высоту набирает медленно, пикирует плохо. Вертикальный маневр? Какой там маневр! Правильно сказал как-то наш комиссар Ефимов: «Самолет хороший, металлический, не загорится. Стрелять есть из чего. А вместо маневра и скорости — русская смекалка!»
ЛЕТЕЛА НАД ЗАЛИВОМ «ЧАЙКА»…
В дни нашего кратковременного пребывания на тыловой базе меня ожидал еще один приятный сюрприз. 10 августа мы с утра подготовили машины к полету, упаковали вещички. Баян я тоже положил в самолет. Сидим, ждем, когда будет дано разрешение подняться в воздух. Но разрешения все нет. И вот после обеда под окном штаба останавливается машина. Я выглядываю в окно и вижу: в кузове машины сидит моя жена. Выбегаю из дома:
— Валя!
— Игорь!.. Как хорошо!.. Все же я тебя нашла!..
— Но как ты добралась сюда?
— Очень просто. Из Вологды — поездом. А из Пестова ваш шофер подвез...
Веселая, радостная, спрыгивает она на землю, стряхивает с платья пыль, откидывает упавшую на глаза прядь волос.
— Здравствуй!.. Что же ты со мной не поздороваешься?..
Мы входим в дом. Как со старыми приятелями встречается Валя с Ефимовым, Костылевым и Суховым. Потом она знакомится с Чепелкиным и Львовым, которых раньше не знала.
Из своей комнаты выходит командир.
— Это ваша супруга? — спрашивает он у меня, — Очень приятно.
Он галантно представляется Вале и целует ей руку.
— А орденов-то у всех! — удивляется жена. — Какие же вы молодцы!.. Только вот не очень уютно у вас... И ни одного цветочка!..
Поле рядом, мы с Валей идем за цветами и приносим целый букет ромашек и незабудок.
Жена быстро наводит порядок в нашей комнате. Поставленные на стол цветы придают холостяцкому жилью некоторый уют.
Улетаем мы только на следующий день. Жена провожает нас на аэродроме. Она поднялась на крыло, и я, сидя в кабине, знакомлю ее с самолетом.
— Ух как здесь много-то всего! — Валя рассматривает кабину. — Да, это не У-2!
Потом я по радио веду разговор с Чепелкиным.
— Где Валя? — спрашивает он.
— Здесь, рядом.
— Валюша! — кричит Петро. Я снимаю с головы шлем, чтобы было слышно жене. — Валюша, — между тем продолжает Чепелкин. — Привет тебе от всей нашей гвардии. Поцелуй дочку. Ждите нас с победой!..
— Желаю вам всем удачи! — кричит в наушник шлемофона Валя. Я передаю по радио Чепелкину ее слова.
Взлетает ракета, и мы запускаем двигатели,
— Игорек! — торопится Валя. — О нас не беспокойся. Пиши, мы очень ждем твоих писем.
Она целует меня и спрыгивает с крыла.
Мы взлетаем и, сделав круг над аэродромом, собираемся в группу.
На жене светлое платье, и я еще некоторое время вижу ее на земле. Потом она превращается в белое пятнышко и наконец совсем исчезает из виду. До свидания, родная! Когда-то теперь мы встретимся?..
Группа минует Тихвин, Новую Ладогу, Ленинград, пересекает Финский залив и приземляется на небольшой площадке, окруженной со всех сторон лесом. Это и есть наш теперешний аэродром.
Адъютант Дармограй и писарь Дук обживают новую эскадрильскую землянку, поставленную для нас аэродромными строителями. Сколько сделали эти люди за время войны различного рода укрытий, сколько вырыли, перекрыли, утеплили таких вот землянок, оборудовали командных пунктов! Сколько они построили новых аэродромов! Аэродромов, которых не было до войны и не будет наверняка после нее. Их распашут, и заколосятся на них тучные колхозные нивы...
К нашей стоянке вплотную примыкает чудесный сосновый бор. Воздух здесь, что называется, курортный. Но у нас нет времени наслаждаться красотами природы. Уже на следующий день мы заступаем на боевое дежурство. Из штаба предупреждают, что финские истребители, как никогда раньше, проявляют активность. Большими группами барражируют они над Финским заливом и зачастую вступают в бой с нашими самолетами. Были случаи, когда авиаторы противника летали на «чайках» с нашими опознавательными знаками.
— Ну, это уж хамство! — говорит Костылев (мы с ним вдвоем сегодня дежурим). — То на наших СБ летали, а теперь на «чайках»...
Я сижу в кабине и чувствую, как ко мне подкрадывается дрема. На мгновение закрываю глаза и слышу тревожный голос техника:
— Товарищ командир, ракета!.. Вам вылет!..
Запускаю двигатель и, едва поспевая за Егором, взлетаю.
По радио получен приказ идти курсом на Кронштадт. Где-то там, на высоте пяти тысяч метров, появились вражеские истребители. Пять тысяч метров — это примерно пятнадцать тысяч футов. Мы с Костылевым лезем вверх, скребем эти «футы-нуты». Но ни над Кронштадтом, ни на подступах к нему самолетов противника мы не обнаруживаем. Только минут через десять из района Териок показывается какой-то самолет. Он идет на бреющем прямо на Кронштадт.
— Егор! — кричу я Костылеву. — Смотри — над самой водой... По-моему, «чайка» со стороны Финляндии.
Костылев молниеносно снижается. Я следую за ним. Теперь мы видим «чайку» уже более отчетливо.
— Звездами замаскировалась! — кричит Егор и заходит в атаку.
Идущий над водой самолет разворачивается к аэродрому, где стоит 4-й гвардейский полк нашей бригады. Мы не отстаем от «чайки». Костылев открывает огонь. Она переворачивается в воздухе. Я тоже даю по ней очередь. Машина падает возле самого аэродрома.
— Хорошо, что успели, — кричит Егор, — А то бы она наделала дел!
Мы набираем высоту и еще минут десять барражируем над заливом, пока не получаем команду на посадку.
Приземляемся. Егор докладывает Мясникову:
— Товарищ командир, задание выполнено.
Мясников стоит спиной к нам. Егор снимает шлем и, устало покряхтывая, вешает его на гвоздь.
— Обнаружили финскую «чайку», — говорит он. — Ну и...
— Не надо! — обрывает Мясников. — Что сбили, знаю. А вот знаете ли вы, кого сбили?!
Мы в недоумении переглядываемся. Командир по-прежнему стоит лицом к тусклому окну землянки.
— Называется, открыли счет, истребители хреновы!..
— Товарищ командир, — подаю я голос. — «Чайку» мы заметили почти у самых Териок. Шла курсом на Кронштадт. В чем же наша ошибка?
— В чем? Вы сбили начальника штаба четвертого полка подполковника Бискупа.
Меня прошибает озноб. Костылев точно окаменел. Мы хорошо знаем Бискупа. Как же так получилось?
Раздается телефонный звонок. Майор снимает с аппарата трубку.
— Так, ясно... Невредим?.. Вас понял... А самолет?.. Вдребезги...
Не вешая трубки, Мясников смотрит на нас. Лицо его несколько проясняется. Он пытается улыбнуться, но тут же снова становится серьезным.
— Так, понимаю... Облетывал после ремонта?.. Но по чему же он к Териокам-то пошел?.. Ах, решил прогуляться... Так, ясно... Есть, товарищ полковник, всыпать обоим за... бдительность!..
Командир вешает трубку на рычаг телефоне. Целый день все мы ходим под впечатлением происшедшего. Да мне, признаться, и ночью не дает покоя мысль о Бискупе и его «чайке».
Утром на зеленом пригорке, служащем крышей командного пункта полка, летчики собираются покурить. Ко мне подсаживается Сережка Сухов:
— Да, теперь вам с Егором в четвертый полк лучше не наведываться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43