И ушел. А я ему тогда сказал, что я действительно отклонение, как любое существо, находящееся в переходном состоянии, и этим горжусь, что жить - значит дерзать, а дерзание - всегда против природы, взять хоть первых христиан, и видал я эту природу, извиняюсь, в одном месте. Мне, говорю, не хватает любви и ласки, и пошел ты на фиг.
- Правильно. Молодец. Все это впрямую относится к полиции.
- Не в обиду вам будь сказано, господин комиссар, но это не вас я называл отклонением от природы. Вы приняли мои слова как комплимент на свой счет, а я просто накручивал узлы и петли, приводя ход мысли в соответствие с избранной темой. Полиция, напротив, явление самое природное, законен мерное и органичное.
- Благодарю за лестное мнение, месье Кузен,
- Не за что. Вы спросили, почему я завел удава, вот я и отвечаю. Я принял это благое для себя решение во время турпоездки в Африку вместе со своей будущей невестой, мадемуазель Дрейфус, там родина ее предков. Меня поразил тропический лес. Влажность, испарения, миазмы... словом, питомник цивилизации. Заглянешь - многое проясняется. Кишение, деление, размножение... Забавная штука - природа, особенно как подумаешь о Жане Мулене и Пьере Броссолете...
- Ну-ка, ну-ка, повторите имена.
- Да нет, это я так. Можете не трудиться - с ними уже разобрались.
- Если я правильно понял, вы завели удава, окунувшись в дикую природу?
- Дело в том, что я подвержен комплексу. Приступам страха. Мне кажется, что из меня никогда уже никого не получится. Что мой предел желаний нефранкоязычен. Декарт или кто-то еще из великих сказал по этому поводу нечто замечательное - точно знаю, что сказал, только не знаю точно что. Так или иначе, но я отважился посмотреть правде в глаза, надеясь пересилить страх. Комплекс тревоги, комиссар, - мое больное место.
- У нас вы в безопасности. Под защитой полиции.
- Так вот, когда я увидел удава около гостиницы в Абиджане, то сразу понял: мы созданы друг для друга. Он так туго свернулся, что я вмиг догадался: ему страшно, и он хочет уйти в себя, спрятаться, исчезнуть. Видели бы вы, как брезгливо скорчились все дамы нашей группы при виде бедного животного. Кроме, конечно, мадемуазель Дрейфус. А недавно она обратила на меня внимание на Елисейских полях. И на другой день очень деликатно дала мне это понять. "Я, говорит, вас видела в воскресенье на Елисейских полях". Короче, я взял удава, даже цену не спросил. В тот же вечер в номере он забрался ко мне под одеяло и приголубил, вот почему я назвал его Голубчиком. А мадемуазель Дрейфус из Гвианы, и ее так зовут из франкоязычных соображений, постольку поскольку там очень чтят облыжного капитана Дрейфуса - который на самом деле ничего не сделал - за все, что он сделал для страны.
Я бы охотно продолжил беседу, и в конце концов мы бы, возможно, подружились. Не зря же между нами росло взаимное непонимание - залог того, что у людей много общего. Но комиссар заметно утомился и смотрел на меня почти с ужасом, это сближало нас еще больше, поскольку и я его жутко боялся. Однако он нашел в себе силы проявить еще немного внимания и спросил:
- А налог за автомобиль у вас уплачен?
Этот налог я аккуратно плачу каждый год для поддержания духа, чтобы чувствовать, что могу вот-вот купить автомобиль. Так я и сказал комиссару и прибавил:
- Давайте как-нибудь в выходной сходим вместе в Лувр, хотите?
Он испугался еще больше. Я его заворожил, это ясно. Классический случай. Он сидел, а я ходил кругами, как бы невзначай подступая к нему все ближе, целых полчаса я кружил, а он следил за мной с неотрывным интересом. По натуре я привязчив. И всегда испытываю потребность кого-нибудь опекать, с кем-нибудь делиться. А чем комиссар полиции хуже кого-нибудь другого? Правда, у него был смущенный вид, может, оттого, что я ему нравился. В таких случаях люди отводят глаза. Как от нищего бродяги. Взглянуть прямо неловко, вот и смотришь в сторону. Однако еще великий французский поэт Франсуа Вийон предсказывал: "О люди - братья будущих времен..."4 Стало быть, знал: придут такие времена.
Комиссар встал:
- У меня обед.
Открыто пригласить меня пообедать он не осмелился, но я уловил его мысль. Я взял карандаш, бумагу и написал свое имя и адрес: может, как-нибудь заглянет патруль.
- Мне было бы приятно. Полиция обнадеживает.
- У нас туго с кадрами.
- Понимаю, самому, бывает, туго приходится.
Комиссар поспешно пожал мне руку и отправился обедать. Я намеренно выделяю обед, чтобы подчеркнуть, что я не сбился и продолжаю начатую тему о "яствах земных".
Итак, предстояло отыскать другую пищу для Голубчика: скармливать ему мышей и морских свинок я не мог - мне делалось дурно. У меня вообще очень чувствительный желудок
Все это я и изложил отцу Жозефу. Как видите, я необыкновенно последователен, и это главная моя беда.
- Я не способен накормить его. При одной мысли, что несчастная белая мышка будет проглочена, меня мутит.
- Кормите серыми, - предложил священник.
- Серые, белые - все равно тошнит.
- Накупите их побольше. Тогда перестанете различать. Вы так относитесь к ним, пока берете по одной особи. Обособляете. А возьмите безликую массу острота поуменьшится. Вблизи видна личность. Недаром убивать знакомых всегда труднее. Я знаю, что говорю, - во время войны служил капелланом. Издалека, когда не видно, в кого стреляешь, гораздо легче. Летчики, например, сбрасывают бомбы и мало что чувствуют. Поскольку смотрят с большой высоты.
Он задумчиво помолчал, сделал затяжку-другую и продолжал:
- Ну, а в общем, ничего не поделаешь. Таков закон природы. Каждый жрет что ему по нутру. Голод не тетка...
И он тяжело вздохнул, вспомнив о голодающих всего мира.
В мышах особенно трогательна невыразимость. Им тоже внушает страх окружающий мир, но все их выразительные средства - пара глазок-бусинок. Мне же для этой цели служат великие писатели, гениальные художники, композиторы.
- Как это прекрасно выражено в Девятой симфонии Баха, - сказал я.
- Бетховена.
Ну, достанут они меня, консерваторы твердолобые!
- Мне больно за всех: за белых, серых - каких угодно.
- Ну, это уже больное воображение. К тому же, помнится мне, удавы не пережевывают пищу, а заглатывают целиком. Какая же тут боль!
Мы явно не понимали друг друга. Но вдруг аббата осенило.
Не можете сами - наймите кого-нибудь, пусть кормит пашу тварюгу, сказал он.
Меня взяла оторопь: почему я сам не дошел до такой простой мысли! И сразу всколыхнулся комплекс. Нет, у меня явно что-то не в порядке.
Я сидел как дурак и хлопал глазами. Проще ведь некуда. Колумбовы яйца - вот чего мне не хватает.
Наконец я оклемался и сказал:
- Я говорю о боли не в физическом, а в моральном смысле, имея в виду сострадание.
- У вас его скопилось через край, - сказал отец Жозеф. - В избытке. От избытка вы и страдаете. По-моему, месье Кузен, нет ничего хорошего в том, что вы расходуете запасы не на ближних своих, а на удава.
Взаимопонимание убывало.
- Страдаю от избытка?
- Вас переполняет невостребованная любовь, но, вместо того чтобы поступать как все люди, вы привязываетесь к удавам и мышам.
Протянув руки поверх лежащего на столике счета, он взял меня за плечо и сказал:
- Вы неважный христианин. Надо уметь покоряться. Есть вещи непостижимые, недоступные нашему разуму, и их следует принимать. Это называется смирением.
Я вдруг с симпатией подумал о нашем уборщике.
- Сделать удавов привлекательными, а мышей неуязвимыми невозможно, месье Кузен. Вы направили естественные чувства не в то русло, и это не доведет до добра. Женитесь-ка на простой работящей девушке, заведите детишек и увидите: вы и думать забудете о законах природы,
- Что же это тогда за жена! Мне такой не надо, отец мой. Сколько я вам должен? - Последнее относилось к официанту.
Не сговариваясь, мы с аббатом встали и пожали Друг другу руки. Рядом посетители играли в механический бильярд.
- Впрочем, практически решение вашей проблемы найдено, - сказал аббат. - У вас есть прислуга? Пусть она раз в неделю и покормит удава в ваше отсутствие.
Он замялся, не желая быть назойливым, но не удержался и напоследок добавил:
- Не забывайте, в мире умирают с голоду дети. Думайте о них время от времени. Это пойдет вам на пользу.
Он сокрушил меня этим ударом и оставил на тротуаре, рядом с раздавленным окурком. Я пошел домой, лег и уставился в потолок. Мне так не хватало дружеских объятий, что я готов был удавиться. На мое счастье, Голубчик замерз - я сам коварно перекрыл отопление именно с этой целью, приполз и обвился вокруг меня, блаженно мурлыча. Удавы, конечно, не мурлычут, но я успешно делал это за него, помогая ему выразить удовольствие. Получался диалог.
На другой день я примчался на работу на час раньше, чтобы застать уборщика, просто поглядеть, что у него написано на лице, но мне не повезло. Экспедитор у входа сказал, что парнишки нет, он на тренировке. Спрашивать, что за тренировка, я не стал - зачем знать лишнее.
А на обратном пути в метро выбрал, по обыкновению, приличного, внушающего мне уверенность в себе человека и подсел к нему. Он почувствовал неудобство - вагон-то был наполовину пустой - и сказал:
- Вы не могли бы пересесть, места, кажется, хватает?
Так всегда. Людей стесняет близость.
Как-то раз вообще получилось смешно: мы с другим приличным господином вместе вошли в абсолютно пустой вагон на Венсенской линии и сели рядом. Минуту-другую терпели, а потом встали и пересели на разные сиденья. Все тот же комплекс! Я ходил к специалисту, доктору Пораду, и он сказал, что страдать от одиночества в большом городе, где трутся и толкутся с десяток миллионов человек, вполне нормально. В Нью-Йорке, я читал, есть особая телефонная служба, куда можно обратиться, когда начинаешь сомневаться, правда ли ты есть на свете. Женский голос подбадривает, уговаривает жить дальше. А в Париже снимешь трубку, так не только слова доброго не услышишь от почтово-телеграфного ведомства, но частенько и гудка не добьешься. Наши мерзавцы хладнокровно выкладывают вам всю правду: вы пустое место, на вас даже гудка жалко. А еще нападают на бордели - видите ли, защищают человеческое достоинство, как будто оно помещается в гениталиях. Всему виной политическое чванство. Не мне судить, что хорошо и что плохо для свободного развития абортариев, и критиковать общественные установления. Сидя внутри, смотреть со стороны неудобно. Я всего лишь стараюсь собрать максимум информации для возможных в будущем изысканий. Так всегда бывает: пройдет время, и ученые займутся выяснением и объяснением что да почему.
Я знаю, в природе нет недостатка в объектах любви: цветы, перелетные птицы, собаки - люби что хочешь, только бедный одинокий удав никому не нужен.
Поэтому я и решил развернуть информационную кампанию: люди должны наконец узнать, увидеть, понять меня. Сие грандиозное решение ничего не изменило, зато придало мне решимости, а решимость величайшее благо.
Так вот, выбрав погожее утречко, я посадил Голубчика себе на плечи и вышел с ним на улицу. Гулял себе как ни в чем не бывало со своим удавом и гордо поглядывал по сторонам.
Ну что сказать - интерес я, безусловно, возбудил. На меня, наверно, никогда не обращали столько внимания. Меня окружили, шли за мной следом, со мной заговаривали, интересовались, что эта змея ест, кусается ли, ядовита или нет. Все задают одни и те же вопросы, когда впервые сталкиваются с удавом. А Голубчик знай себе спал - такова его обычная реакция на эмоциональную нагрузку. Кое-кто отпускал и колкости. Одна особа с пышным бюстом выкрикнула:
- Да он просто хочет, чтоб его заметили!
Да, хочу. Что же, мне из-за этого удавиться?
С тех пор я стал часто гулять с Голубчиком, иногда целыми днями. Люди мало общаются, мало знают друг друга, отсюда предрассудки, конфликты, распри и все такое. Вот я и понес информацию в массы.
Надо сказать, Голубчик на вид очень славный. Смахивает на симпатичный слоновий хобот. С первого взгляда его, как правило" принимают за кого-то другого. Впрочем, я-то знаю - от близкого знакомства он только выигрывает. На вопросы я отвечал вежливо, на все, кроме одного: не терплю, когда спрашивают, что он ест. Что ест, то и ест, кому какое дело! Однако в пространные разъяснения я не пускался, агитация ни к чему. Люди должны сами во всем разобраться, научиться понимать Друг друга, а это приходит со временем.
Но скоро вмешалась полиция, и нашим с Голубчиком прогулкам пришел конец. Оказывается, появление на улицах Парижа с животными, которые считаются опасными, запрещено и расценивается как нарушение общественного порядка.
Что ж, тогда перейдем к конкретным наблюдениям по интересующему нас вопросу.
Самый, пожалуй, вопиющий случай - пенсионер из тридцать седьмой квартиры. Ни с того ни с сего он начал вдруг со скорбным видом рассказывать всем и каждому - а раньше не заговаривал ни с кем, не желая, чтоб его жалели, - что потерял любимую собачку. Все сочувствовали, пока не вспомнили, что никакой собаки у него сроду не было. Просто пришла старость, и ему захотелось всех уверить, будто и у него в жизни была любовь, было что терять. Ему не перечили - какая, в конце концов, разница. Так он и умер с горя, счастливый сознанием, что прожил не пустую жизнь.
Я уже говорил, что Голубчик ужасно красивый. Особенно когда в комнате солнце и он проворно скользит по полу, чешуйки отливают зеленью, охрой и гармонируют с цветом линолеума. Я нарочно подобрал густо-зеленый с землистым оттенком, самый натуральный. Не линолеум, конечно, натуральный, а фон для нас с Голубчиком, из соображений естественной среды. Я, правда, не уверен, различает ли он цвета, но делаю что могу. Зубы у него посажены косо и чуть загнуты внутрь, так что когда он берет мою руку в рот, давая знать, что проголодался, я вынимаю ее очень осторожно, чтобы не оцарапаться. Днем приходится оставлять его одного, не брать же его с собой на службу. Пойдут еще кривотолки. Хотя жалко - я ведь занимаюсь статистикой, для одиночки профессия - хуже нет! Целый день у тебя миллиарды, а домой приходишь ничтожной малостью, близкой к нулю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18