---------------------------------------------------------------
/"Meetings With Russian Writers in 1945 and 1956" Isaiah Berlin 1980
Впервые опубликовано в книге: Isaiah Berlin Personal Impressions, The
Hogarth Press, London, 1980.
© Copyright Isaiah Berlin 1980.
Публикуется с разрешения Фонда литературного наследия Исайи Берлина
(The Isaiah Berlin Literary Trust).
Перевод с английского Юлии Могилевской, julia1960[at]mail.ru
Исправленная и дополненная версия, 15.04.2011/
---------------------------------------------------------------

*Об авторе.
Сэр Исайя Берлин (лтш. Jеsaja Bеrlins; англ. Isaiah Bеrlin, 6 июня
1909, Рига -- 5 ноября 1997, Оксфорд) -- английский историк, писатель и
философ, один из основателей современной либеральной политической философии,
переводчик русской литературы. Его классические работы по политической
теории и интеллектуальной истории объясняют XIX век и предсказывают XXI.
Здесь представлены воспоминания И. Берлина о его визите в СССР и встречах с
А.Ахматовой и Б.Пастернаком.*

Считаю своим долгом выразить глубокую благодарность г-же Аманде Хэйт,
д-ру Георгию Каткову, д-ру Эйлин Келли, д-ру Робину Миллер-Галланду, проф.
Дмитрию Оболенскому, г-ну Питеру Оппенгеймеру, г-же Жозефине Пастернак, г-же
Лидии Пастернак-Слэйтер, г-ну Джону Симмонсу, г-же Патриции Утехиной и, в
особенности, моей жене. Все они любезно согласились прочесть первый вариант
моего эссе. Почти все их замечания оказались весьма полезными: я принял их
во внимание и внес необходимые изменения. Разумеется, я готов нести
ответственность за возможные ошибки.

Всякая попытка связных мемуаров - это фальшивка. Ни одна человеческая
память не утроена так, чтобы помнить все подряд. Письма и дневники часто
оказываются плохими помощниками.
Анна Ахматова. (1)

- I -


Летом 1945 года - в то время я работал секретарем в британском
посольстве в Вашингтоне - мне сообщили, что на несколько месяцев меня
переводят в Москву: в нашем московском представительстве не хватало людей.
Очевидно, выбор пал на меня из-за моего знания русского языка, а также
участия несколькими годами ранее в конференции в Сан-Франциско, где я
познакомился с особенностями официального и неофициального отношения Америки
к Советскому Союзу. Я должен был оставаться в Москве предположительно до
Нового года, пока не освободится другое лицо, обладающее лучшими
профессиональными навыками для временно доверенной мне работы.
Война закончилась. И хотя Потсдамская конференция не сгладила
противоречий между победившими державами, общее настроение в официальных
кругах Вашингтона и Лондона было оптимистичным, а пресса и население и вовсе
выражали энтузиазм. Выдающаяся храбрость и жертвенность советских людей в
войне против Гитлера подняли во второй половине 1945 года волну симпатий к
Советскому Союзу, заглушившую во многом критику советской системы и ее
методов. Повсюду в мире люди горячо стремились к взаимопониманию и
сотрудничеству. И вот я, вполне разделявший эти настроения, отбыл в Москву.
Я не бывал в России со времени отъезда оттуда моей семьи в 1919 году
(мне тогда было десять лет) и никогда не видел Москвы. Я приехал в столицу
ранней осенью, получил свой рабочий стол в посольстве и приступил к работе.
В мои несложные обязанности входило чтение, изложение и резюмирование
советской прессы. По сравнению с Западом содержание печатных органов
казалось мне повторяющимся и предсказуемым, интерпретация фактов - всюду
одинаковой. Свободного времени у меня было предостаточно. Я использовал его
на посещение музеев, исторических мест, архитектурных памятников, театров,
книжных магазинов, а то просто гулял по улицам.
Судьба подарила мне - как иностранцу, который прибыл из
капиталистического запада и не был коммунистом - уникальную возможность
встретиться с несколькими русскими писателями, двое из которых были,
несомненно, гениальными, выдающимися личностями. (2) Прежде чем рассказать о
встречах с ними, хочу описать литературную и культурную обстановку в Москве
и Ленинграде - так, как я воспринял ее за те пятнадцать недель, что провел в
Советском Союзе. Великолепный расцвет русской поэзии пришелся на 1890 годы,
а позже, в начале двадцатого века, охватил и другие области искусства.
Смелые творческие, получившие широкую известность новые течения - такие как
символизм, постимпрессионизм, кубизм, абстракционизм, экспрессионизм,
футуризм, конструктивизм в живописи и скульптуре; их различные ответвления в
литературе, равно как и акмеизм, кубофутуризм, имажинизм в поэзии; реализм и
антиреализм в театре и балете - вся эта гигантская амальгама, еще далекая от
революционного террора, войн и арестов, излучала жизненную силу и черпала
свое вдохновение в мечтах о новом мире.
Несмотря на преобладающий консерватизм большевистских лидеров, все в
искусстве, что могло рассматриваться как противостояние буржуазным взглядам,
одобрялось и поощрялось. Это открыло путь огромной массе смелых, спорных и
часто талантливых экспериментов, оказавших впоследствии мощное воздействие
на Запад. Имена наиболее одаренных и самобытных представителей искусства,
слава которых не ограничилась рамками революции, получили на Западе широкую
известность. Это поэты: Александр Блок, Вячеслав Иванов, Андрей Белый,
Валерий Брюсов, и молодое поколение: Маяковский, Пастернак, Велимир
Хлебников, Осип Мандельштам, Анна Ахматова; художники: Бенуа, Рерих, Сомов,
Бакст, Ларионов, Гончарова, Кандинский, Шагал, Сутин, Клюн, Татлин, Малевич,
Лисицкий; скульпторы: Архипенко, Габо, Певзнер, Липшиц, Цадкин; режиссеры:
Мейерхольд, Вахтангов, Таиров, Эйзенштейн, Пудовкин; писатели: Алексей
Толстой, Бабель, Пильняк. Эти отдельные вершины можно объединить в одно
течение, не имеющее аналога в истории - настоящий духовный ренессанс России
двадцатых годов. Необычная продуктивность русских писателей, поэтов,
художников, критиков, историков и ученых и их интенсивное сотрудничество
привели к гигантскому подъему всей европейской цивилизации.
Но такое начало было слишком блестящим и многообещающим, чтобы
оправдать все ожидания. Последствия Первой мировой и гражданских войн,
разруха, голод, систематическое подавление личности диктатурой власти
привели к созданию такого климата, в котором поэты и художники не могли
творить свободно. После сравнительно благоприятного периода новой
экономической политики крайняя марксистская идеология стала насаждаться во
всех областях. Было провозглашено новое пролетарское искусство. Критик
Авербах возглавил группу борьбы против любых направлений, которые можно было
отнести к индивидуалистической распущенности, формализму, декадентскому
эстетству, преклонению перед Западом или сопротивлению социалистическому
коллективизму. Дискуссии и споры в писательских кругах становились все
острее. В начале тридцатых годов Сталин решил положить конец всем этим
литературным распрям, представляющим, по его мнению, бесполезную трату сил и
времени. Сторонники наиболее левых взглядов были уничтожены, затихли
разногласия между пролетарско-коллективной культурой и оппозиционными по
отношению к ней нонконформистскими течениями. Наступила пора преследований и
чисток, ход событий стал непредсказуемым.
В 1934 году партия через посредство только что созданного Союза
советских писателей взяла в свои руки управление литературой. Никаких споров
и разногласий не допускалось.
Силы и ресурсы всех областей, включая и искусство, необходимо было
подчинить интересам экономики, технологии и образования с тем, чтобы
догнать, а позже и перегнать враждебный капиталистический мир. Темной массе
неграмотных рабочих и крестьян предстояло сплотиться в современное и
непобедимое общество, и эта задача предполагала беспощадную борьбу на
политическом фронте, не оставляющую места высокой культуре и полемике.
Искусству, тем не менее, отводилась большая роль: оно должно было
поддерживать соответствующее настроение в обществе и свидетельствовать о
правильности пути. Кто-то смирился с этой идеологией, кто-то пытался
протестовать. А некоторые приняли ее восторженно, убеждая самих себя и
других, что благодаря государственной опеке они приобретают особое
положение, которое было бы невозможно на мещанском и бездушном Западе.
Казалось, к 1932 году стало легче дышать, но это было иллюзией. А
вскоре наступил страшный период: генеральная чистка, начало которой положили
репрессии и пресловутые показательные процессы, последовавшие за убийством
Кирова в 1934 году, а кульминацией стал ежовский террор 1937-38 годов. Пока
был жив Горький, имеющий огромный авторитет в партии и народе, сам факт его
существования как-то сдерживал этот процесс уничтожения. Не меньшим влиянием
пользовался поэт Маяковский, чье творчество образно называли голосом
революции. Маяковский застрелился в 1930 году, Горький умер шесть лет
спустя. Вскоре после этого Мейерхольд, Мандельштам, Бабель, Пильняк, Клюев,
критик Д.Святополк-Мирский, грузинские поэты Яшвили и Табидзе - я упоминаю
лишь наиболее известных - были арестованы и приговорены к ссылке или смерти.
В 1941 году Марина Цветаева, незадолго до этого вернувшаяся из Парижа,
покончила с собой. Количество доносов и фальшивых показаний возросло до
неимоверных размеров. Тем, кто имел несчастье быть арестованным, чаще всего
грозила смерть: не помогали ни упорный отказ от предъявленных обвинений, ни
смирение и самооговоры. А многие из тех, кто пережили репрессии, сохранили
до конца своих дней мучительные и унизительные воспоминания о том времени.
Наиболее достоверно этот не первый и, возможно, не последний кровавый
период русской истории отразили в своих мемуарах Надежда Мандельштам и Лидия
Чуковская, а в поэзии - Ахматова. Картина уничтожения русской интеллигенции
представляется мне территорией, подвергнутой бомбардировке: некоторые
прекрасные здания еще сохранились, но стоят обнажено и одиноко среди
разрушенных и покинутых кварталов. В конце сороковых Сталин приостановил
массовое уничтожение, наступила короткая передышка. Классики девятнадцатого
века снова оказались в почете, а некоторым улицам, еще недавно
переименованным в честь героев революции, вернули их старые названия. Этот
короткий период послабления не был отмечен какими-либо достижениями в
области литературы или критики.
Началась война с гитлеровской Германией, и картина снова изменилась.
Немногие писатели, пережившие Великую Чистку и сохранившие при этом
человеческое достоинство, стали выразителями патриотических чувств и
настроений. Правда в какой-то степени вернулась в литературу: это доказывает
глубина и искренность военных стихов - и не только Пастернака и Ахматовой. В
те дни кошмар чисток отступил на задний план перед общей великой бедой. Идея
героического самопожертвования и единая цель победить врага сплотили русскую
нацию, а литераторы, сумевшие выразить эти чувства, превратились в народных
идолов и кумиров. Авторы, творчество которых до сих пор вовсе не находило
одобрения властей и чьи произведения публиковалось крошечными тиражами,
стали получать письма с фронта с цитатами их собственных стихов - чаще
глубоко личных, чем политических. Мне рассказывали, что стихи Блока,
Брюсова, Соллогуба, Есенина, Цветаевой и Маяковского читали повсеместно,
учили наизусть. Их декламировали солдаты, офицеры и даже политкомиссары.
Ахматова и Пастернак, находившиеся до этого, образно говоря, в глубоком
внутреннем изгнании, также получали огромное количество писем, в которых
цитировались как их опубликованные так и неопубликованные,
распространявшиеся в списках, стихотворения. Поэтов просили прислать
автограф, подтвердить подлинность тех или иных строк, интересовались их
мнением об актуальных проблемах. Все это не прошло незамеченным для
партийных лидеров: они не могли игнорировать тот факт, что некоторые поэты
вне их ведома уже стали национальной гордостью. В результате положение
последних стало более безопасным и стабильным. В первые послевоенные годы
большинство этих литераторов оказалось в неординарной позиции
(сохранившейся, в сущности, до конца их жизни): с одной стороны - прежнее
почитание большей части читателей, с другой - показное уважение, недоверие и
вынужденная терпимость со стороны властей. Это был крошечный и со временем
стремительно уменьшающийся Парнас, выстоявший лишь благодаря обожанию и
поддержке молодежи. Публичные чтения стихов, поэтические вечера и собрания:
все это, казалось, вернулось из времен предреволюционной России. Залы были
полны зрителей, которые - это было новым явлением - иногда сами брали слово.
Пастернак и Ахматова рассказывали мне, что если собственные сроки ускользали
из их памяти, и наступала заминка, то десятки голосов из зала тут же
подсказывали поэту забытые слова - часто из произведений, никогда официально
не опубликованных ранее.
Конечно, литераторы были глубоко тронуты всеобщим поклонением и
находили в нем огромную поддержку. Они знали, что их положение уникально, и
что их иностранные собратья по перу могли бы лишь позавидовать такой
огромной любви и популярности. Я заметил, что многие русские искренне
гордились собственным национальным характером - открытым, горячим и
непосредственным - явно выигрывавшим перед сухой расчетливой и сдержанной
ментальностью, предписываемой обычно Западу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11