Но я не могу сделать то, что вы хотите.
Я вскидываюсь так резко, что чуть не бьюсь головой о спинку своего портшеза. Девушка от лишений и страха сошла с ума, не иначе…
– Джоанна, - мягко, как можно мягче говорю я. - Джоанна, если ты сделаешь это, тебя помилуют. А не сделаешь - тебя сожгут. Я видел как это бывает. Я подписывал смертные приговоры еретикам, и всегда смотрел за казнью, потому что не мог позволить себе малодушия. Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, и я с тех пор прошел не одно сражение - но никогда раненый в бою так не кричит, как человек на костре. Правда, это недолго - когда огонь поднимается к самому лицу, человек вдыхает его, и кричать больше не может. Но глаза еще двигаются… пока не лопнут.
– Ох, да замолчите вы! - зажав уши руками, она падает лицом в свой соломенный тюфяк. - Мало что меня завтра сожгут, так теперь еще и вы мучаете! Думаете, я простая девушка и не понимаю, что почем? Или я сама не видала, кого смолой или маслом ошпарили?
– Так прими помилование, дура! - какую-то секунду я надеюсь, что мой окрик подействует так, как должен. Так, как он действует на молодых и нерешительных солдат.
Но нет. Она садится и качает головой.
– Ваше величество, я же понимаю, чего вы хотите. И цели своей добиться, и греха на душу не брать. Чтобы и я была виновна - и вы показали себя как милостивый государь. Вот только Бог мне не велит на это соглашаться. Бог говорит - в том, чтобы против Англии воевать и мужское платье носить, нет никакого греха.
– Бог - или твои голоса? - спрашиваю я.
– Они от Бога, - тихо, но твердо говорит девушка.
– Почему ты так в этом уверена?
Она поводит плечами.
– Меня, почитай, круглый год допросами изводили. Я все как есть говорила, велите судейским вам записи показать. Они там, правда, другой раз такую чушь писали, что никакого терпения не хватит. Я уж и кричала на них…
– Я читал все протоколы, Джоанна.
Глотаю застрявший в горле ком. Помилование я мог бы передать и через Уорвика - но мне был важен этот разговор, и я никому не мог передоверить те вопросы, на которые сам хотел услышать ответы. Вот, мы подошли к самому главному. К тому, что мучит меня с того самого дня, как на голову отца возложили английский венец.
…Я читал все протоколы и прежняя уверенность в том, что она ведьма, таяла с каждым новым исписанным листом. За неё взялись лучшие богословы Парижа. Поначалу казалось, что полуграмотную крестьянку легко будет запутать доводами и вытащить из нее высказывание, несовместимое с учением Церкви. Получилось же с Уиклефом - да из него и так лилось. Я читал протоколы и с ужасом понимал, что на некоторые вопросы сам не смогу дать верного ответа. Я достаточно хорошо знаю вероучение, но как прикажете отвечать на такой вопрос: "Находишься ли ты в состоянии освящающей благодати?" Сказать "да" - верный признак пребывания в дьявольской прелести. Сказать "нет" или "не знаю" - признаться в том, что верных и богоугодных решений ты, будучи во грехе, принимать не можешь, а отсюда уже полшага до обвинения в ереси.
"Если я нахожусь в состоянии благодати - пусть Бог сохранит меня в нем, а если нет - пусть пошлет его мне", - ответила Жанна. Когда я это прочел, лист выпал из моей руки. Это был не первый протокол, я гораздо раньше понял, что она чужда ведовству и ереси - но только тут признался себе в этом понимании. Я творю недоброе дело. Я хочу, чтобы человека осудили за то, в чем он не виновен.
Всё? Нет не всё. Я испугался.
Возможно ли, чтобы, в семнадцать лет впервые встав во главе войска, человек знал, как воевать? Я воюю с четырнадцати лет и скажу: возможно. Разбираться в оружии, строе, диспозиции - всему этому с ходу научиться нельзя, но опытных людей вокруг хватало и мне, и ей. А вот счастливый дар вовремя понять, что должно быть сделано и как это можно сделать - его Бог или дьявол роняют на голову, не разбирая ни возраста, ни пола, ни сословия. Уже прикованный болезнью к этому замку, я разбирал ее кампании шаг за шагом и ничего сверхъестественного в них не находил. Я сам действовал бы так же на ее месте. В конце концов, если искать в победах сговор с дьяволом, то меня нужно раньше судить за Азенкур. Нет, сверхъестественно было другое - то, как она держала себя тогда и сейчас. За все годы во Франции я впервые встретил противника, чья вера в свою правоту была так же тверда, как и моя. Я верил в свою правоту - и эта вера делала не меньше, чем лучшие пушки, ибо вместе со мной верили мои солдаты; верили и били французов, которые умели драться не хуже, но каждый при том думал только о себе.
Пришла Джоанна - и французы переменились. Теперь они тое наполнились верой в свою правоту. Еще до того, как Жанн взяли в плен, я слышал ее дерзкие обещания от пленников и перебежчиков: по словам ее "святых" французы не оставят нам даже Кале.
Но оба мы с ней одновременно правы быть не можем. Если Бог за Францию - то не за Англию. Если за дофина - то не за моего сына. Да и с какой стати Богу поддерживать Карла? Разве Карл, принеся брачный обет, отказался от любовницы? Разве Карл охранял чистоту веры и искоренял ересь? Да, в конце концов, разве не был он вероломен и подл?
Жанну легко было казнить как мятежницу - но такая казнь была мне не нужна. Мне вообще была уже не нужна ее смерть. Жанна короновала Карла в Реймсе, вот эту-то коронацию и нужно было объявить незаконной, а это значит - сделать фальшивкой все откровения Жанны, объявить ее самое сумасшедшей или еретичкой. Она, стоя в зале суда, понимала, что война не закончена, что она продолжает биться за короля - и сражалась как львица. Ее ни разу не удалось запутать и сбить. В отчаянии эти горе-следователи обратились к Уорвику с предложением пытать ее. Уорвик велел, как разрешает закон, показать ей орудия пытки, но дальше сам заходить не решился и спросил меня. Я с удовольствием отказал. Во-первых, если у них получится, мы все равно будем выглядеть скверно - арманьяки объявят показания, данные под пыткой, недействительными, и им поверят. Во-вторых, если у них не получится (а я, узнавая свою пленницу с чужих слов и записей все ближе, готов был левую руку поставить в заклад, что не получится) - мы будем выглядеть еще хуже. Нет уж, - сказал я Уорвику и Джону, пусть дармоед из Бове как следует отработает свой хлеб.
И тогда они уцепились за это мужское платье. Жалкая зацепка - и я сразу разгадал ее суть. В тюрьме, окруженная злобным мужичьем, связанная на ночь, она вынуждена носить мужскую одежду. Если эту одежду пристегнут к какой-то длинной формулировке отречения, а потом вернут Жанну в тюрьму, где она не сможет в женском платье постоять за свою честь, ей придется снова надеть мужское. И тогда это будет объявлено вторичным после раскаяния впадением в ересь. Это значит - костер. Уорвик слишком хороший солдат, его мысль не знает окольных путей. Он наорал на Кошона, когда Жанна подписала отречение и оделась в женское платье - что ты, мол, делаешь, боров, мы ее упустили. А я сразу понял, чего хотят эти крючкотворы. Но Уорвику объяснять не стал - зачем честному солдафону на старости лет учиться делать подлости. Ему обидно за Англию, за армию, за себя и меня - пусть себе искренне считает Жанну ведьмой и ненавидит. Я - другое дело. Я не имею права полагаться на чувства - ни на обиду, ни на сострадание. Не так важно, будет ли Жанна сожжена, важно, чтобы она была обесславлена. Я знал, что мой срок уже назначен, что Бог оставляет мне очень мало времени на эту войну. Победить французов можно было только одним способом - сломив Жанну.
И вот ее сломили - она подписала отречение. Испугалась того, чего испугался бы любой на ее месте. А потом все вышло так, как я и думал: мужская одежда, "впадение в ересь", торжество Кошона. Завтра - казнь. Теперь, решил я, можно спокойно ее помиловать. Теперь, после подписания цидулы, после признания своей неправоты она не страшна. Убив правоту, можно пощадить человека…
И вот поди ж ты.
– Я читал все протоколы, Джоанна. В том числе и последний. Это ведь твои голоса велели тебе снова одеться в мужское платье?
Она кивнула.
– Я же струсила, ваше величество. Костер-то ладно, боль всякая заканчивается, а вот вечное проклятие - дело другое. Когда ты один, совсем один, а на тебя давят, давят со всех сторон - не гордись, мол, Жанна, не можешь ты, поселянка знать больше, чем ученые богословы, если они говорят, что ты еретичка - так оно и есть… Тяжко, ваше величество. Не устояла я. А больше всего напугали тем, что причаститься не дадут. В уныние я впала, ваше величество, а уныние - грех. Мои святые меня очень сильно в этом укоряли. И вправду, дура я - уши развесила, поверила, что Господь меня бросит… Ладно. Чего уж теперь. Отмучаюсь и завтра свободна буду.
– Конечно, будешь, Джоанна, - говорю я. - Конечно. Прими это платье и уезжай в монастырь. По своему выбору. Ты ведь хочешь остаться девой и молиться. Ты ведь любишь Бога. Ты хочешь Ему служить…
У нее на глазах снова появились слезы.
– Да вы меня за кого держите, ваше величество? Теперь, подписав отречение, в монастырь уйти? Чтобы вы государя моего объявили байстрюком, святых - обманом, а Францию положили к себе в карман? Нет уж, ваше величество. Я из простых, но не дура!
– Ты именно дура, Джоанна! - столько сил уходит на то, чтобы сопротивляться боли, что я уже не могу сдерживать раздражение. - Если бы ты не была дурой, ты бы радовалась тому, что я положу Францию в свой карман. Потому что в моем кармане Франции будет хорошо! Я ведь никому из французов не желаю зла, я не ем их на обед, что бы там обо мне ни говорили. Это ваши первыми ступили на английскую землю - чтобы поддержать мятежника Глендоуэра. Тебя еще не было на свете, а мне было пятнадцать, когда я гонялся за ними по болотам. Ты была еще младенцем, когда нас, англичан, позвали сюда. Твои разлюбезные арманьяки позвали нас, Джоанна, чтобы нашими руками разбить бургиньонов. Французы убивали французов - а я взял корону Франции, чтобы это остановить. Мир в Труа, о котором они визжат сейчас, что это было предательство - они первыми предложили его мне! Этот выродок Изабо…
– Не смейте так говорить о моем короле! - она даже подскочила на кровати, ударив кулаками в деревянную раму. Я рассмеялся как можно оскорбительнее.
– Твой Карл подстроил подлое убийство Жана Бесстрашного, окончательно толкнув бургундцев в мои руки. Ему на Францию было наплевать. Им всем наплевать, Джоанна - они торговали Францией с моим отцом, потом со мной. Торговали до твоего рождения и будут торговать после твоей смерти. Понимаешь? Завтра ты умрешь погано и мучительно - за тех, кто видел в тебе лишь возможность для более удачного торга, а теперь и вовсе списал в невосполнимые убытки. Неужели ты в самом деле веришь, что Бог мог поддержать предателя? Он ведь предал, твой король. Не меня, не договор, нет - предал тебя, Джоанна. За время твоего заточения мы несколько раз вели переговоры по поводу обмена пленными. Из уст его послов ни одного раза не прозвучало твое имя.
– Он не похож на вас, ваше величество, - Жанна опустила глаза на несколько секунд. - Вы человек сильный, а он - нет. Он с детства был окружен предателями и разучился доверять.
– Дитя мое, я с детства был окружен врагами, я был заложником при дворе Ричарда, я не знал, ложась спать, встану ли с постели или буду найден на ней мертвым. Но подлецом я не стал.
– Подлецом-то вы не стали, но ожесточились. Король мой все ж таки не поступал с англичанами, как вы с французами. И уж конечно, я никто перед королем. Однако все мы, и короли - никто перед Богом, а Он умер за нас.
– Джоанна, - я уже не скрываю боли, я стараюсь всю ее вложить в свой голос. - Понимаешь, дело даже не в том, каков он. А в том, что эта твоя жертва никому не нужна. И твои голоса - не от Бога. Я готов признать, что ты не еретичка и не в прелести, а просто немного больна, хотя в остальном мыслишь здраво. Но я никогда не признаю, что ты права, потому что прав я, Джоанна. Вот как все просто. Я прав. Бог отдал моему отцу корону Англии, а мне - корону Франции. Бог отнял разум у ваших пэров и даровал мне победу при Азенкуре. И Бог десять лет назад поднял меня со смертного одра, чтобы я мог принести Франции мир. Ты права, его можно получить лишь на конце копья, только это мое копье, Джоанна. Бог ведь не может противоречить Сам Себе, Он не капризная дама, чтобы сегодня благоволить одному рыцарю, завтра - другому. Ему надоело, что ваши герцоги творят - и он отдал Францию мне. Покориться мне - не стыдно и не страшно, потому что я - Его молот.
Жанна смотрит на меня внимательно исподлобья, словно не верит своим ушам. А потом медленно говорит:
– Ваше величество, я слыхала, что вы человек ученый и хорошо знаете Писание. Как же это вы можете говорить такие вещи? Я вот почти неграмотна, но я всегда очень внимательно слушаю проповедь и знаю, что когда народ Божий творил неправду - Бог отдавал этот народ в руки язычников, а после, когда народ каялся - даровал ему победу. Если вы и в самом деле молот Господень - а на то очень похоже, ваше величество, - то этим самым молотом Бог и кует французов. Он сует нас в горнило всех вместе - бретонцев, нормандцев, орлеанцев и лотарингцев - а когда раскалит хорошенько, тогда проковывает, чтобы спаять накрепко. Я не хочу идти в огонь - но ведь и железо не хочет. Однако иначе клинка не сделаешь. Вы мне хотите сохранить жизнь и требуете за это, чтобы я бессовестным враньем погубила свою душу. Пока я вас слушаю - все так убедительно, что страх берет, а как вы замолкаете - я снова не могу понять: если вы так правы, почему боитесь меня отпустить? Разве я такой уж страшный военачальник против вас? Да я всему этому на ходу училась от господ, что с вами воевали эти двадцать лет, и все еще воюют - а я уж год как в заточении. Однако же вас бьют, без меня бьют, я слушаю разговоры солдат и знаю это. Я для того только и нужна была, чтобы сказать им: они побьют вас, нет сомнений. Осмотритесь, ваше величество, вы ведь уже не с арманьяками бьетесь. С французами. Даже если я отрекусь, если предаст и отступит король и все пэры - то французы уже не дрогнут.
Шелковое платье, бесполезная тряпка, лежит на грязной соломе.
1 2 3