Очевидно, не больше минуты. Фатме заметила меня и тоже смутилась. Но она куда быстрее пришла в себя и, приложив мокрый палец к губам, другой рукой стала энергично махать мне. Мне было не ясно, что она хотела сказать этим жестом, настолько он был неопределен, и я истолковал его по-своему: повернулся и помчался прочь, да так, словно за мной гнался, щелкая зубами, матерый волк. Я чувствовал себя очень виноватым перед Фатме.Вечером, когда мы сели ужинать, я просто не смел взглянуть ей в глаза. Но она держалась спокойно и непринужденно, как будто ничего не произошло, что-то спросила меня про сап и дважды подливала мне в миску огненной, люто перченной картофельной похлебки. Дед Реджеп все время охал: весна выдалась влажная, трава вымахала по колено, а косить некому. Он вздыхал, крутил усы. Что и говорить — у председателя забот полон рот. Еще не опомнившись от послеобеденного происшесгвия, я молча глотал похлебку и думал: до чего же не похожи эти люди на своих тезок из некоторых литературных произведений!Ночью я спал плохо. Белое видение стояло перед глазами, по его шее и груди стекали капли воды. Вокруг тень, прохлада, а я как в огне… Скрипели доски топчана, шелестела солома, и сон бежал от меня.Однако на заре, когда снова послышался знакомый топот босых ног, я вдруг почувствовал прилив бодрости. Наскоро одевшись, я вышел во двор, чтобы полюбоваться ясным солнечным восходом. Фатме приветливо улыбнулась и показала глазами на пустые ведра. Я побежал к роднику и, пока наполнял ведра, успел облиться почти до колен. Она смотрела на меня, весело и звонко смеялась, а бусы задорно прыгали на ее груди. Как прекрасно было то розовое утро!Когда подошла пора выгонять коров, Фатме равнодушно бросила мне через плечо.— Придешь в полдень на луг?Я почувствовал на щеках жар, хотя солнце еще не показалось из-за гор. Вопрос девушки был самый бесхитростный: в том, чтобы прогуляться по лугу, ведь не было ничего особенного? А мне почему-то стало жарко. Я даже не смог выговорить «да», а лишь кивнул головой.Потом я пошел в конюшню посмотреть жеребца деда Реджепа. Прихватил ведро и скребницу и с таким рвением принялся за конский туалет, будто готовился к выставке республиканского масштаба.Незаметно летело время. Когда же солнце поднялось к зениту, я стал собирать вещи. Впрочем, весь мой багаж состоял из сумки с лекарствами и инструментами и заплечного мешка. Выйдя из деревни, я зашагал не к лугу, а по дороге в Триград.Было душно, жужжали пчелы, пахло нагретой травой и цветущей бузиной. Я шел, постукивая палкой по земле, любовался голубыми далями, на душе у меня было так весело и спокойно, что я даже стал что-то насвистывать. 3 Однажды вечером, вернувшись домой, я застал своего хозяина дядюшку Стефана за разговором с каким-то странным человеком. Дядя Стефан сидел посреди двора на колоде и строгал ножиком щепку, а незнакомец стоял рядом, посасывая короткую глиняную трубочку и выпуская изо рта густые клубы едкого дыма. Долговязый и сухой, как жердь, чуть сутулый в плечах, косматый и небритый, с отвисшими пожелтевшими усами, он был одет в домотканые шаровары, подпоясанные широким красным поясом, и деревенскую куртку, а голову повязал куском холста. И шаровары и куртка были сплошь в заплатах.Как только я вошел во двор, он уставился на меня своими большими темными глазами; оглядев с головы до ног, он покачал головой. Мне показалось, что усы у него чуть шевельнулись в легкой, слегка грубоватой, добродушной улыбке.— Так этот паренек и есть доктор? — спросил он. Дядюшка Стефан молча кивнул головой.— А я-то думал, что наш ветеринар с бородой до пояса, а он вишь какой: тоненький и беленький, как барышня! — рассмеялся незнакомец, бесцеремонно зацокав языком.Почесав косматый затылок, он поднял с земли корзиночку, разгреб зеленевшие сверху листья и попросил взглянуть. В корзинке лежало несколько крупных форелей.— Это для доктора, — сказал он и благосклонно похлопал меня по плечу.Я вынул деньги, чтобы рассчитаться с ним, но он лишь махнул пренебрежительно рукой.— В другой раз! Шевельнул усами и ушел.Я спросил дядюшку Стефана:— Кто этот чудак?Дядюшка Стефан спрятал ножик, швырнул щепку на землю и молчал, словно не знал, что ответить.— Это Ракип Колибаров, — наконец промолвил он и нахмурился. — Живет на краю деревни, у дороги на Кестен. Лучше всего не иметь с ним дела, вот и все. — И снова замолчал.Прошла неделя или две. Ракип повадился носить мне рыбу, но денег брал мало, лишь бы не обидеть меня. Чудак, да и только! А ведь другого такого искусного рыбака, говорят, не было во всей округе.В последний день июня я получил заказное письмо на официальном бланке и с гербовой печатью. Меня на два месяца откомандировывали в Софию прослушать цикл лекций о последних новинках ветеринарной науки, а заодно ближе познакомиться с различными видами новых лекарств. Ну и скука! Я не на шутку расстроился. Ведь я совсем уж было собрался заглянуть в Видлу, чувствуя, что там нуждаются в моей помощи, да и прогулка по чудесным видловским лугам обещала быть приятной.Но даже не будь на свете ни видловских лугов, ни деда Реджепа, ни Фатме, все равно мне не хотелось бы уезжать отсюда. Почему? Словами трудно выразить те чувства, которые охватывают тебя, когда встанешь еще до того, как порозовеют горные хребты на востоке, когда слышишь скрип телег на пыльных дорогах, звяканье ведер на коромыслах, видишь пышногрудых девах и молодиц, идущих за водой, чувствуешь приятное пощипывание в носу от запаха проходящего стада. Как хорошо, взвалив на плечи свою сумку, отправиться по фермам и овчарням, отвечать бодрым «здравствуй!» чабанам и дояркам, которые застенчиво встречают тебя теплыми, приветливыми взглядами. Кто знает… Вот почему, откровенно говоря, это письмо на официальном бланке со строгой печатью даже расстроило меня. Одно лишь утешало меня — в Софии я встречусь с Аввакумом.Я снял номер в гостинице «Болгария». Будь на моем месте иной ветеринарный врач, пусть тоже участкового масштаба, он устроился бы в гостинице поскромнее. Но я решил остановиться непременно в «Болгарии». Невелика беда, если все суточные уйдут на оплату номера! Черт с ними, с деньгами — у меня их более чем достаточно: в Триграде при всем желании их негде тратить.Мне отвели номер на третьем этаже — маленькую продолговатую комнатку с окном, выходящим на глухую стену. Выглядела она довольно мрачно, но зато здесь была ванная с душем, стеклянной полочкой и большим зеркалом. И удобно, и красиво. В свободное время можно спуститься в холл и посидеть в кресле среди персидских ковров и вазонов с экзотическими цветами. Но больше всего мне понравилась лестница. Только ради нее стоило платить бешеные деньги за мою каморку. Плотная плюшевая дорожка устилала ступеньки, и шагов совсем не было слышно. Ходишь как во сне. Я поднимался и спускался только по лестнице; лифт не привлекал моего внимания.Пока я мылся в ванной и наводил городской лоск, меня одолевала искусительная мысль. «Вот почему; — думал я, — хорошо жить в большом городе, можно помыться, когда захочешь, на столе телефон и кнопки для вызова горничной или официантки. Кроме того, можешь вволю ходить вверх и вниз по лестнице, а если надоест — прокатиться в огромном бесшумном лифте. Разве сравнить с этими благами все красоты Триграда, луга Видлы, стада на горных пастбищах, южное небо и журчащие днем и ночью горные потоки?» Эта мысль так рассмешила меня, что я чуть не порезался. Хорошо, что лезвие было не очень острое.Затем я отправился к Аввакуму.Должен сказать, что сердце у меня неистово забилось, когда я постучал к нему. На меня скверно действует холодная тишина музеев.Аввакум рассеянно взглянул на меня, да с таким ледяным равнодушием, что мне стало не по себе, захотелось повернуться и бежать куда глаза глядят. Но все это длилось одну-две секунды.— Неужто Анастасий? — прошептал Аввакум.Он втащил меня в мастерскую, положил руки на плечи, и глаза его засияли, как будто в них вспыхнули невидимые огоньки.— Анастасий! — тихо повторил он.Похлопывая своей тяжелой рукой по спине, Аввакум прижал меня к груди, потом подал мне стул, сам уселся на табуретку и тепло улыбнулся.Всего лишь год мы с ним не виделись, но он как-то постарел и осунулся. На лицо его легла печальная тень усталости. Но оно было таким же мужественным, со строгими складками вокруг рта, с пронзительным взглядом глаз.— Ну, что — постарел я? — спросил он.Я вспомнил его удивительную способность читать, как по книге, чужие мысли, отвел глаза и пробормотал:— Напротив! Он рассмеялся.— О, добрейший мой Анастасий! А когда ты прибыл?Я ответил довольно сухо. Мне не понравились покровительственные нотки в его голосе. Ведь он не намного старше меня!— Ты остановился в гостинице «Болгария» — не так ли? Я разинул рот от удивления.— Но ведь это совсем прозрачная тайна! — усмехнулся Аввакум. — Почему скрываешь? Ты приехал в восемь, а сейчас без четверти десять. За час сорок пять минут даже самый проворный человек не сможет помыться, побриться и подъехать к музею, если только не остановился где-то поблизости.— Поблизости есть и другие гостиницы, — ехидно заметил я.— Но ты остановился именно в «Болгарии». В «Балкане» и «Славянской беседе» нет свободных номеров. Вчера вечером из Варшавы прибыл профессор Витезлав Мах, археолог. Так как мне предоставили честь устраивать его, я звонил и в «Балкан» и в «Славянскую беседу», но свободные номера оказались только в «Болгарии». Ты принимал душ — это видно по твоим волосам: они еще влажные. Ты брился не в парикмахерской, а безопасной бритвой — на подбородке у тебя осталось несколько предательских волосков. Когда бреешься безопасной, это часто случается. Комната хорошая?— Отличная! — воскликнул я и покраснел.Аввакум посмотрел на меня, помолчал и покачал головой.— Управляющий — мой знакомый. — сказал он. — Я попрошу его при первой же возможности перевести тебя в солнечный номер.На это мне нечего было сказать. Я поблагодарил его и стал разглядывать мастерскую.Затем Аввакум завел разговор о Момчилове, вспомнил наших старых знакомых, расспросил о работе на новом участке. Но говорил он без души, словно через силу. Про Балабаницу, например, даже словом не обмолвился. И не удивительно — что ему до нашего глухого края!Аввакум подошел к одной из полок и поманил меня рукой. Он вынул из-под глиняных обломков длинный альбом, стряхнул с него пыль и стал перелистывать. На страницах альбома среди набросков ваз, амфор и прочих древних посудин я увидел знакомые, милые сердцу мотивы. Некоторые рисунки были выполнены карандашом, другие — углем, но все они были на редкость схожи с натурой. Я увидел мрачный, затянутый тучами Карабаир со стороны Момчилова, и зловещую Змеицу с ее зазубренными скалами, и склонившуюся к дороге, словно придавленную горами Илчову корчму, и домик Балабаницы с галерейкой. Вот в очаге пылает огонь, а рядом сидит на трехногом стульчике женщина… Ошеломленный, я смотрел на Аввакума. А он в ответ лишь пожал плечами, захлопнул альбом и небрежно швырнул его на полку с глиняными черепками.— Любительские забавы, — сказал он, застегивая пуговицы на своем синем халате, словно ему вдруг стало холодно. — Нацарапал по памяти, и вовсе не от скуки, уверяю тебя. Мне многое надоедает, но я никогда не скучаю. Скука, по-моему, синоним душевного оскудения. Когда я остаюсь без дела — а это бывает очень редко, — то составляю интегральные уравнения и с наслаждением решаю их или же беру в руки задачник по теории вероятностей и строю различные гипотезы. Где уж тут скучать?.. Делаю по памяти наброски домов, витрин, уголков в скверах и парках, а потом хожу и проверяю, насколько удалось соблюсти формы и пропорции, не пропустил ли какие-нибудь существенные детали.— А ты не собираешься наведаться в Момчилово, чтобы сверить на месте, например, некоторые детали на рисунке с очагом и трехногим стульчиком? — заметил я со смехом.Он тоже засмеялся и погрозил мне пальцем, а затем спросил:— А что если я уже произвел такую проверку?От Аввакума всего можно было ожидать, поэтому я предпочел промолчать.Я не спешил уходить. Аввакум показал мне две корзинки, доверху полные обломков терракоты.— Две прекрасные ионические гидрии, — сказал он, и лицо его впервые оживилось. — Завтра примусь за реставрацию. Это будет чудесно!Я смотрел на черепки, не различая в них никаких ваз, и не понимал, что же будет чудесным: восстановленные реликвии древности или же сама работа по восстановлению. Мне сдавалось, что под словом «чудесно» мой приятель подразумевал предстоящую работу. Что это было — жажда творчества? А может, состояние напряженного поиска — естественная стихия его ума?Аввакум обладал врожденным, свойственным подлинному художнику чувством меры. Решив, видимо, что слишком долго занимает меня своей особой, он тотчас изменил тему разговора и стал расспрашивать, как «поживаю» я во владениях Мехмеда Синапа, будто я не знаю, что Мехмед Синап в наши края и не заглядывал. Но, подстегиваемый его вопросами, я сам слово за словом выложил ему все о своем житье-бытье. Опустил, правда, только встречу с Фатме у реки. Впрочем, это ведь была совсем пустячная подробность.Аввакум внимательно слушал и что-то чертил карандашом в своем внушительном блокноте. Очевидно, разрисовывал какие-нибудь вазочки. Я, например, пытаюсь изобразить овечьи головы, когда мне приходится слушать кого-нибудь из вежливости.Когда подошло время обеда, Аввакум ненадолго отлучился, чтобы умыться и переодеться. Меня так и подмывало посмотреть, что за вазу нарисовал Аввакум в блокноте. Но внутреннее чутье подсказывало мне, что на этот раз Аввакум изменил своей привычке и вместо ваз и черепков изобразил самые примечательные эпизоды моего рассказа. А рассказывал я с увлечением и, кажется, довольно живописно.Но Аввакум вовсе и не помышлял о зарисовках! На листке вместо рисунков я обнаружил вот какую запись:«Триград — Бор (S.S — Е): 7-8 км. Дорога — проселочная. Река. Два перехода вброд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19