Иероглифические письмена, которые выводили на дороги к невидимым мирам.Стул, чьё войлочное сиденье было давно выпотрошено, — явно калека, с давних пор лишённый возможности служить кому бы то ни было. А вот окно, выходящее на улицу, кто-нибудь мог бы использовать для того, чтобы наблюдать за парадным ходом, следить, кто входит и выходит из дому и кто проходит по прилегающему или противоположному тротуару. Окно, хотя и немытое много лет, с паутиной на раме, все же могло кому-нибудь служить. В сущности, оно было единственным объектом в этой заброшенной комнате, который заслуживал некоторого внимания. И в самом деле, из окна должен открываться какой-то обзор, это совершенно очевидно: в конце концов из любого окна должен открываться какой-то обзор. Но предлагать (нечто предметное) — это одно, а принимать — это уже совсем другое, не так ли? Для того, чтобы принять что-либо, должен существовать двусторонний контакт, осуществить какое-то движение, одолеть какое-то расстояние. А когда человек одолевает какое-либо расстояние (чтобы воспользоваться предложенным), он непременно оставляет следы за собой (или вокруг себя), он непременно разговаривает с одним или несколькими предметами, ибо делающий предложение не существует вне пространства, вне определённой обстановки, с которой принимающий предложение не имел бы какого-нибудь, пусть минимального, контакта.В данном случае использование обзора могло быть осуществлено исключительно путём преодоления расстояния между окном и обеими дверьми. Впрочем, это можно было установить немедленно, поскольку деревянный пол нежилой комнаты не подметался уже много месяцев, если не лет.Опустившись на колени у самого порога, Аввакум повернул направо подвижное выпуклое стекло своего фонарика, чтобы освещаемое пространство оказалось в фокусе, и направил пучок света на пол. И в тот миг, когда луч упал на потемневшие доски, когда запылённые половицы показали ему часть своего обветшалого лица, — в тот миг страшная перегруженность, непроницаемым туманом наслоившаяся в его душе, рассеялась, исчезла, растаяла, словно пронизанная некоей молнией, собравшей в себе все атмосферное электричество. В сущности, это магическое действие оказал простой след башмака, самым бесхитростным манером оставившего на пыльном полу отпечаток подошвы. Так вдруг вырвавшийся из глубокого ущелья буйный ветер рвёт на клочки и рассеивает туман. И солнце, весёлое солнце освещает охотника, одурманенного туманом, который спутывал его шаги, манил ко сну у неостывшего очага, обещал рюмку коньяку и часы сладкого ничегонеделания в кресле-качалке… Аввакум стоит на коленях у порога, и свет его фонарика обшаривает пол. Он открывает жизнь в этой обстановке, как охотник открывает в какой-нибудь местности дичь — по утоптанной там и сям траве, по откушенным веткам, по коре молодых деревьев, на которой остались видимые следы зубов голодного зверя.Мозаика следов между дверью и окном. Та дверь, которая ведёт в зал, в помещение олимпийской секции, удалена от потока следов, между нею и следами лежит чистое пространство, гладкий слой пыли, на котором ровно ничего не заметно. Это показывает, что дверь давно не открывалась, что никто не проходил по диагонали, связывающей дверь с окном. Тот, кто пользовался обзором, который предоставляет окно, не проходил через помещение олимпийского комитета. Об этом говорит чистое пространство между потоком следов и дверью, и Аввакум ему верит, ибо предметы всегда искренни, хотя зачастую и участвуют помимо своей воли в фальшивой игре людей.Два предположения не терпят никаких оговорок и сомнений, несмотря на то, что освещение неравномерно и весьма скудно. Во-первых, следы оставлены одним человеком: их контуры одинаковы, размер один и тот же. Нет других следов с другими контурами и другого размера.Во-вторых, размер отпечатков в длину и ширину, их закруглённые носки, форма подковообразного каблука — все это недвусмысленно наводит на мысль о мужской обуви — Аввакум в этих вещах никогда не ошибался — сорок третьего размера: ни большого, ни маленького для мужчины среднего роста.Можно было сделать, разумеется, ещё один категорический вывод: следы свежие, их давность не превышает одного дня. На первых двух-трех ближайших к двери отпечатках были заметны пятна, образованные влажной пылью. На ощупь эти пятна были ещё мягкими, не имели той осязаемой ноздреватой корочки, которая непременно образуется при более длительном соприкосновении влажной пыли с сухим воздухом. Аввакум мог бы побиться об заклад — эти следы были оставлены сегодня, по всей вероятности, к полудню.Он выпрямился, потушил фонарик и прислонился спиной к дверному косяку. Жёлтый глаз с гирляндами потемневшей паутины под ним как бы уставился в лицо Аввакуму, ожидая какого-то знака. Но ожидание это было вялым, исполненным старческой примирённости. Да и в самом деле, что особенно интересное может случиться на ступеньках лестницы, которая ведёт к чёрному ходу в дом и выводит на задний двор, где стоят мусорные ведра…Итак, резюме сводится к следующему:А. К полудню или немногим позднее некто вошёл через чёрный ход и поднялся по спиралеобразной лестнице сюда, к этой облупленной оранжевой двери, за которой светит или, вернее, мерцает почти перегоревшая электрическая лампочка.Б. Это произошло во время сильнейшего дождя. Обувь неизвестного, видно, была очень мокрой, раз подошвы не успели просохнуть после того, как «побывали» на шестнадцати сухих, впитывающих воду ступенях.В. Чтобы отпереть особый замок двери, некто заранее подобрал особый ключ.Г. Следы оставлены мужчиной.Д. Следы ведут к окну и затем обратно — к двери.Заключение. Некто, хорошо знакомый с этим домом (чёрный ход и чёрная лестница), после предварительной подготовки (особый ключ) спешно (плохая погода, сильный дождь) занялся наблюдением за лицами, входящими через парадное.Левый крайний «Тримонциума»? Доктор математических наук — свидетель номер один? Дирижёр? Все трое носят обувь сорок третьего размера… Впрочем, левого крайнего следует немедленно исключить из каких бы то ни было комбинаций со следами, поскольку у него есть уже проверенное алиби на обеденные часы.Следующие шестнадцать ступенек привели Аввакума в квартиру инженера — через чулан, находившийся в глубине коридора между кухонными помещениями и залом. Телефон инженера был уже включён, и Аввакум тотчас позвонил в отдел, дежурному. Попросил сделать две справки самое позднее до девяти часов утра.Затем он стал рыться в книгах — на полках было несколько дюжин математических и инженерных справочников, разные таблицы, сочинения по геологии и горному делу, специальные труды по бурению на немецком, французском и русском языках. На полках нашло приют одно-единственное художественное произведение — переплетённый том «Записок» Захария Стоянова. Ящик рабочего стола был набит листками, исписанными математическими формулами, выкладками и тригонометрическими исчислениями. Под этой бумажной грудой притаился небольшой четырехугольный картонный футляр, внутри оклеенный синим бархатом. На бархате блестело изящное кольцо из золота высокой пробы. Быть может, обручальное кольцо будущей супруги. Ещё в ящике был большой конверт, полный проштемпелёванных почтовых марок, в большинстве австрийских и французских. Даты указывали на десятилетнюю давность. Как видно, переписка инженера с его заграничными знакомыми в последнее время далеко не была оживлённой.И это было все. У письменного стола не было второго ящика. В то же время в комнате отсутствовало какое-бы то ни было другое приспособление для хранения архива, писем, бумаг.Аввакум тщательно осмотрел стены, пол, подоконник; заглянул в отверстие камина, который, видимо, ни разу не растапливался, — не было копоти на фаянсовых плитках его внутренней облицовки под эллипсовидным готическим сводом. Комната эта весьма мало говорила о духовной жизни инженера. Логарифмические таблицы и обручальный перстень, засунутый под кучу исписанных листков. Конверт, небрежно набитый старыми почтовыми марками. Впрочем… Аввакум ещё раз достал конверт, высыпал на стол десятка два марок и, раскрыв свою складную лупу, стал разглядывать их одну за другой Никакого сомнительного знака, ни одной точки или чёрточки, которые бы вызывали подозрение… Вообще вся обстановка комнаты не могла подсказать ничего особенного. Рабочие записи, таблицы, старые и новые справочники по бурению, железная койка да стыдливо припрятанное обручальное кольцо! Если инженер и впрямь был таким, каким его описывают все эти вещи, значит, он по характеру являлся подлинным спартанцем, имевшим в душе что-то детски чистое и наивное, что он заботливо скрывал от окружающих.Охотник не имеет права печально улыбаться. Печальную улыбку надо хранить в душе — в той сокровищнице, которая с каждой новой охотой делается все богаче и роскошнее. Аввакум носит в своей душе огромное множество таких улыбок, и, пожалуй, для других там больше нет места. Все занято, заполнено, напрасно кто-нибудь вздумает стучаться.Итак, в этой комнате делать ему больше нечего. Следы на линолеуме сфотографированы, завтра снимки будут у него, и он сможет их сравнивать и размышлять о них.Он вышел из комнаты, пересёк холл и опять остановился у двери в каморку, из которой был выход на чёрную лестницу. Некто мог подняться по этой лестнице, проникнуть в кабинет инженера и, пройдя мимо кухни, пересечь по диагонали холл При одном условии: что в холле не будет никого и что те, кто находится на кухне (если на кухне вообще есть люди!), не услышат его шагов, не заметят его появления. В сущности, они вряд ли смогли бы услышать его шаги, так как в коридоре постлана толстая войлочная дорожка, а в холле — персидский ковёр.Но чёрная лестница не оканчивается здесь, у квартиры на верхнем этаже. Она спирально поднимается в своей узкой клетке к чердачному помещению, где архитектор, быть может, предусматривал комнатушку для прислуги, для швейцара. Прислуга, швейцар, узлы с нищенскими пожитками — все это совершенно не соответствовало парадному ходу, мрамору и канделябрам парадной лестницы, и поэтому архитектор провёл чёрную лестницу на самый чердак. В духе позднего барокко.Может быть, у архитектора были другие соображения, может быть, эта узкая спираль являлась своеобразным капризом первого владельца дома — в конце концов это не касалось Аввакума, будучи историей, прошлым, а он интересовался настоящим. Археологу приходилось интересоваться главным образом настоящим, и в этом была ирония, каким-то образом ещё более увеличивавшая то богатство в его душе.Итак, поскольку эти ступени куда-то вели, он не мог позволить себе небрежности не подняться, не пройти по ним. Тем более, что это «куда-то» не было абстракцией, а совсем реальным чердачным помещением, где всего несколько часов тому назад один человек убил другого в то же самое или почти в то же самое время, когда здесь, шестнадцатью ступенями ниже, агонизировал или уже был мёртв ещё один человек, только окончивший свою секретную работу, связанную с обороной страны.Не нужно было обладать особым воображением для того, чтобы догадаться, что эти ступени приведут его к запертой двери на чердак, к той двери, ключ от которой был вставлен и повёрнут изнутри. Аввакуму было очень хорошо известно, что и сейчас он найдёт эту дверь запертой и через неё ему не удастся попасть в чердачное помещение, ибо ключ оставлен в замке, а для того, чтобы отпереть замок, в котором остался повёрнутый с другой стороны ключ, был необходим специальный инструмент и время. Поэтому он только хотел познакомиться с обстановкой, поговорить с предметами, выслушать, что они ему скажут. Если они слышали или видели что-то, они бы ему об этом рассказали или по меньшей мере намекнули — в этом он был уверен, потому что любил предметы и знал, что и они его любят. Он жил с ними в полном согласии, как опытный мастер со своим материалом, как, к примеру, сапожник с кожей, портной с материей и нитками.Скудный свет старой электрической лампочки не шёл дальше площадки, и, поднимаясь на чердак, Аввакум был вынужден воспользоваться своим фонариком. Однако и при этом слабом освещении он тотчас же заметил следы, которые очень напоминали те, которые он открыл в пустой комнате второю этажа Эти такие же следы отпечатались различным образом— одни — передней частью подошвы, без каблука, другие — наоборот. Первые, естественно, были оставлены, когда некто поднимался по лестнице, вторые — когда он спускался. Чистых отпечатков не было — слишком мала была площадь, по которой ступали ноги, и потому следы полностью или отчасти покрывали друг друга. Но, несмотря на недостаточное освещение, Аввакум чувствовал схожесть этих следов со следами, оставленными в подсобном помещении. Пожалуй, и те и другие оставлены одними и теми же башмаками, одним и тем же человеком.Держась, насколько это было возможно, ближе к стене, чтобы не смешивать свои следы с чужими, Аввакум поднялся по лестнице и остановился перед второй дверью на чердак. Она была тяжёлая, массивная, обитая по краям толстыми железными полосами. Её ручка кованого железа имитировала старинные средногорские дверные ручки — с плоским набалдашником на конце.То ли он в этот миг забыл, что дверь заперта, то ли просто не устоял перед искушением дотронуться, хотя бы через платок, до столь самобытного предмета — он обожал все народное, любую форму, напоминавшую исчезнувший мир древней Копривштицы, — во всяком случае, Аввакум машинально, как бы прислушиваясь к чему-то, нажал плоский набалдашник. Быть может, ему захотелось услышать тот скрип, который он запомнил с детских лет. Кто знает!Ручка и впрямь скрипнула глухо и как-то боязливо… и дверь сразу же приоткрылась. Отодвинулась сантиметра на два от косяка, вероятно, под влиянием собственной тяжести. В образовавшуюся щель выглянула холодная, непроницаемая, недружелюбная тьма.Аввакум отдёрнул руку, словно эта тьма была готова зверем броситься на него, словно он прикоснулся к какому-то невидимому оголённому электропроводу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17