- Не знаю.
- А как брюки одевать ты знаешь?! - опять закричала та
же, первая, преподавательница. - Как брюки одевать - ты
знаешь?
- Я не одевала, - чуть слышно проговорила девочка.
- 0 н а не одевала. Вы слышите, о н а не одевала. А кого
я видела позавчера на углу около кафе? А? Молчишь? Брюки она
одевать может, видите ли, как по разным сомнительным заведениям
ходить - знает, а сколько опер написал Верди она не знает!
- А в книге - в учебнике - этого не написано, -
пыталась защищаться та.
- Ах, в книге этого не написано? Значит, ты не могла
спросить у меня, у любого преподавателя? А? Что же это ты так?
Еще, может, скажешь, что я тебя пристрастно спрашивала? А?
Молчишь! Ну-ка, сыграй мне тему вступления к "Риголето".
Тогда я не понял, что означали слова о брюках, но потом я
узнал, что дирекция училища запретила девушкам носить брюки:
где бы то ни было. Все это говорилось с самым серьезным
негодованием, как-будто речь шла о каком-то большом
преступлении. Они приступили к разбору музыки.
- Как ты играешь? - раздался крик. - За такую игру надо
руки переломать. - Она хлопнула ее по пальцам.
Я отвернулся и стал смотреть в окно. Нежные ростки,
затоптанные кованым сапогом, что-то важное, чистое внутри меня,
быстро тускнели: как будто кто-то капнул из пипетки чернил в
прозрачную, чистую воду. Мне было обидно, что я такой
беззащитный, такой беспомощный, один в этом царстве злобы, а
родной город, мама с папой где-то там, далеко, откуда я утром
выехал автобусом, и мне - как в детстве - захотелось плакать.
И вот настала моя очередь отвечать. Я встал, и, волоча ноги по
полу, пошел к стулу, чувствуя на себе пристальные взгляды
комиссии. Я сел на это "лобное место", и, не дожидаясь
приказания, приступил к ответу. Меня остановили и потребовали
подождать. Но - в общем - отношение ко мне было лучшим.
Временно удовлетворив свою жажду к издевательству на отвечавшей
и прошедшй передо мной девочке, они теперь, казалось,
"отдыхали"! Так, наверное, отдыхает удав, только что
заглотивший кролика, переваривая проглоченную пищу. Так и эта
комиссия: как будто опьянела на короткое время - перед новым
приступом - пароксизмом садизма. Поэтому я решил взять более
высокий трамплин.
Мне предстояла трудная задача. Я должен был хорошо (но не
слишком! ) отвечать, чтобы своим слишком бойким ответом не дать
им повода думать, что я понемногу вырываю из их рук все козыри.
С другой стороны, я должен был отвечать! Как только я начинал
говорить увереннее, меня понемногу давили дополнительными
вопросами.
Нога, которую я держал на педали, равномерно подпрыгивала.
Правый глаз начинал дергаться. Неровно и сбиваясь, я, все же, в
принципе, ответил на все поставленные передо мной вопросы.
Какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что двойку мне
уже не поставят, и от этого я начинал входить в азарт. Я уже
отвечал не на фактически-музыкальные, а на
логическо-психологические вопросы, и это мне, несомненно,
помогло в этой игре. И только когда я отвечал последний пункт,
они увидели, что допустлли меня слишком далеко, но они не
хотели в этом признаться, и поэтому дали мне договорить до
конца.
Я вышел за дверь, разрываясь между страхом и нетерпением.
Прислонившись к стене, я ждал решения своей участи. Наконец,
дверь открылась... Я получил свою тройку.
На лестнице стояла какая-то девочка и плакала. Я хотел ей
что-то сказать, но передумал и пошел дальше. Сначала я ничего
не почувствовал, но понемногу бешеная радость овладела мной.
Всего лишь минуту назад я думал о том, что в училище главное -
выполнять все формальности и приказы администрации, что монстр
искривленных, чудовищных отношений между людьми, устроивший
себе логово в этих стенах, прикрывается тем, что было для меня
свято - музыкой; что выгоняют из училища, в основном, тех, кто
в чем-то проявил самостоятельность, независимость от этого
монтсра, а значит, самых лучших, самых способных, одаренных,
самых "думающих"!
Сейчас я уже не думал обо всем об этом. У меня стояла
удовлетворительная оценка, и мои мысли невольно переменились.
Мне было хорошо, и я хотел все видеть в веселеньком свете. Меня
купили. Я не думал о случайности моей оценки, не думал о
протесте. Мне было хорошо, и всем сразу "стало" точно так же
"хорошо". Меня купили росчерком пера в журнале, росчерком, от
которого зависела вся моя жизнь. И в автобусе я не уступил
место, как обычно делал, случаях, женщине с детьми. Мне было
хорошо, и трясущемуся рядом, стоящему ребенку точно так же
"было", соответственно, "хорошо".
В этот день я, без тревог и волнений, улегся спать, и
сразу заснул.
Молнии и вспышки сверкали на темном небосводе. Лунный свет
вырисовывал очертания серого, дикого горного пейзажа. Темные
ущелья и пропасти чередовались с острыми выступами и скалами.
Печальные склоны виднелись светлыми и темными пятнами. Все было
печально и безмолвно. Он подошел ко мне со словами приветствия,
почти бесшумно, когда я стоял спиной к нему, подавленный
царящим вокруг величием.
- Люди, - говорил он, - стремятся к счастью, - но,
обретая его, делают несчастными других. Они добиваются счастья,
но оно заменяется искусственным счастьем - благополучием. Люди
стремятся к свободе, но, добившись ее, они меняют ее на Гестапо
и К. Г. Б. Русские декабристы писали о свободе, находясь в
заточении на каторге в Сибири. Бетховен писал музыку на оду "К
радости", то есть, к жизни, когда ему оставалось жить считанное
время. Люди знают, что такое свобода, когда у них ее нет; когда
же они свободны, они воспринимают ее как нечто само собой
разумеющееся, и поэтому не могут ей дать определение. Люди
стремятся к достижению всех этих символов, не догадываясь, что
они существуют лишь в их воображении. Те же, что причисляют все
эти определения к материальному, видимо, недооценивают
человеческое сознание.
Природа устроила так, что человек восполняет воображаемой
свободой не обретенную им в действительности, что человек,
когда он здоров и счастлив, не задумывается над жизнью, а,
сталкиваясь со смертью, восполняет размышлениями о жизни
недостающие ему часы. Человек при помощи сознания получает
идеальную свободу, он вкладывает ее в звуки. в стихи. и она
остается навечно. Человек, не ищущий лучшего, умирает. и вместе
с ним умирает его свобода. Человек, живущий в радости, уходит
из жизни, не оставляя своего счастья после себя. Человек. не
имеющий ее, создает ее для себя при помани "Оды к радости", и
эта радость остается в веках. Человек, имеющий осязаемое
счастье, - бгополучие - лишен дара выражать его при помощи
искусства.
Человек, лишенный счастья, взамен получает дар запечатлеть
его навечно для грядущего. "Несчастный я человек", - вот слова
твоего Бетховена. Счастливмй, сытый, довольный человек не смог
бы создать великие произведения. Достигнув благополучия, он
забывает, что на свете еуществуют несчастные, униженные,
страдающие. Он забывает идеалы, к которым он стремился; он
становится рабом праздности, сытости, довольства. Подлые люди-
жертвы своей же подлости, ибо она закрыла им доступ к
неподдельному счастью, доступ к творчеству, доступ к
искренности. Но они никогда не поймут этого. Им бесполезно
что-либо доказывать. Зло, которое они причиняют другим, они
назовут добром, и им никогда не внушить, что их поступки-зло.
Бесполезно обращаться к их чувствам; нравоучения вызовут у них
одну ненависть. Великие произведения искусства созданы не для
того, чтобы пробуждать в подлых людях совесть. Они созданы для
того, чтобы все честные люди видели в их авторах
единомымленников, чтобы они находили у них поддержку. А от
уничтожения подлостью и невежеством произведения искусства на
какое-то время защищены своей материальной ценностью -
стоимостью, но не навсегда.
Подлые люди всегда испытывают ненависть ко всему
настоящему, ко всему неподдельному. Эта же "черта" присуща и
подлым режимам. Вот почему то, что ты был искренним,
неподдельным музыкантом, музыкантом по призванию и
способностям, вызвало ненависть со стороны администрации муз.
училища. Сам по себе режим никак не мог повлиять на тебя. Режим
бестелесен. Но сотни людей в разных местах и городах,
являющиеся проводниками его импульсов, делают его осязаемым,
делают его материальным. Они - это и есть режим. И те люди.
которые производили над тобой насилие, издевательство
- тоже. И, если даже режим не до
конца погубил тебя, помни о его жертвах,
помни о всех несчастных, помни о тех, кого режим раздавил своим
насилием. Помни о его жертвах.
Я всегда прихожу на помощь тем, кто больше всех нуждается
в помощи, в моральной поддержке. Я прихожу на помощь
отвергнутым, несчастным. тем. кому приходится хуже всем тем,
кто находится на грани катострофы. Я являюсь томящимся безвинно
в стенах тюрем и узникам концлагерей, я помогаю страдающим, я
прихожу на помощь доведенным до самоубийства.
Сейчас я впервые подумал о том, что он всегда случайно
оказывался передо мной, и что впоследствие мне надо будет найти
его самому. Теперь, когда он в первый раз рассказал о себе, я
подумал, что надо узнать его адрес, надо узнать, где
встретиться, где увидеть его...
- Я являюсь, - продолжал он, - только в несчастии,
только жертвам несправедливости. Я призван придти на помощь,
когда придти на помощь больше некому, я призван вернуть веру в
людей. В несовершенных, мелких, подлых людей, без и ради
которых ни один герой не совершал своих подвигов. Я призван
быть последним утешителем всех жертв, лишившихся поддержки в
этом мире.
Я подумал, что добро всегда сопровождает самые большие
несчастья. Если бы я не был несчастлив, я бы не встретил его, и
за это я благодарил обрушившиеся на меня страдания. Я подумал,
что мог бы и не встретить е г о, и благоговейная радость
овладела мной. Но вот я вспомнил что-то другое, радостное,
что-то приятное, но осязаемое и материаланое, и чистая радость
отступила на второй план. Я вдруг что-то забыл, что-то
значительное отступало от меня и заменялось пустяками. Как
будто во сне мне снилась действительность, и я просыпался от
одного сна, переходя в другой, сон "действительности". Вот я
уже сознаю ту радость, которую принесла мне удовлетворительная
оценка. Но тот образ, знакомый образ, отступает куда-то далеко,
и я уже не могу вспомнить е г о черты, е г о движения, е г о
речь - я вижу широкие горизонты, открывающиеся передо мной,
вижу жизнь, дарованную мне удовлетворительной оценкой, вижу
широкую дорогу, открытую мне. И по этой дороге удаляется тот,
которого я любил больше всего, больше всех в Мире, тот, перед
кем я мог бы молиться, как перед божеством, человек, несуший на
себе печать искры божией. Я кричал, я умолял, я звал его, но он
неуклонно удалялся, не протянув руки и не простившись со мной,
пока не исчез за горизонтом. "Верь в людей, - были его
последние слова. - Верь людям". Я потерял самое драгоценное,
что когда-либо имел в жизни. Я чувствовал, что это наша
последняя встреча.
Больше я никогда не увидел его. Я плакал. По моим щекам
текли слезы. Я плакал...
Л Е Т О 1973 года.
Могилев - Бобруйск, Бобруйск - Могилев.

1 2 3 4 5