В одном месте нам случилось пересечь реку. Маленькие горные потоки, рожденные на вершинах Анд, стремительно срываются вниз, по пути разряжая свою непомерную силу, низвергаясь водопадами на скалы и земли с разрушительной энергией и скоростью, принесенной с запредельных высот. Но на этот раз перед нами была тихая зеркальная гладь широкой реки, которую мы решили перейти вброд. Едва лошади ступили в реку, как дно ушло у них из-под ног, и они поплыли к другому берегу. Внезапно мой конь чуть ли не весь погрузился в воду, и я, лишившись опоры, отчаянно пытался обхватить ногами его бока; несчастное животное с трудом удерживало голову над водой. Так мы пересекли реку. Потом мои проводники спросили меня, улыбаясь:
– Испугались?
– Очень. Уж думал – мне конец, – ответил я.
– Да мы плыли следом за вами с лассо в руках! – признались они.
– Как раз здесь, – добавил один, – свалился с лошади мой отец и его унесло течением. Ну а с вами бы такого уже не случилось.
Мы продолжали наш путь и вскоре оказались в темном туннеле. Быть может, его выдолбила в грозных и недоступных скалах некогда могучая, потом исчезнувшая река, а может, этот горный канал был пробит среди камня и гранита великим сотрясением нашей планеты. Едва мы продвинулись на несколько метров, наши лошади заскользили, стали спотыкаться об острые камни. Ноги их подкашивались, из-под копыт сыпались яркие искры. Мне уже представлялось, как я вылетаю из седла и разбиваюсь об эти камни. У лошадей сочилась кровь из ноздрей и копыт, но мы упрямо шли вперед по нашей широкой, сверкающей, трудной дороге.
В дикой сельве мы встретились с приятной неожиданностью. Призрачным видением возник перед нами изумрудно-зеленый луг, свернувшийся уютным клубком в отрогах темных гор, – прозрачная вода, высокие травы, полевые цветы, шум речного потока и синева неба, щедрый свет, вызволенный из плена листвы.
Казалось, что мы ступили в магический круг, что нам, паломникам, открылось какое-то святилище. Ощущение мистической тайны усилилось после совершения обряда, в котором я участвовал вместе со всеми. Проводники спешились и приблизились к бычьему черепу, который белел посреди луга. Молча, один за другим, они стали бросать в его глазницы монеты и еду. Я присоединился к этому обряду – к возложению даров на алтарь сбившихся с пути безвестных Одиссеев, беглецов всех мастей, которые найдут пищу и помощь в бычьем черепе.
Но на этом незабываемое священнодействие не кончилось. Мои друзья поснимали шапки и начали свой странный танец: они прыгали на одной ноге вокруг одинокого черепа по широкому кольцу, вытоптанному до них стольними путниками. Именно тогда, глядя на этот непостижимый обряд, который свершался моими проводниками, я скорее почувствовал, чем понял, что в жизни существует связь между теми, кто не знает друг друга, есть забота, призыв к помощи и отклик даже в самой пустынной и уединенной глуши нашего мира.
К вечеру, уже недалеко от границы, которая на многие годы разлучила меня с родиной, мы подошли к последней горной котловине. Впереди засветился огонек – верная примета человеческого жилья. Вскоре перед нашим взором предстали стоявшие порознь постройки – полуразвалившиеся бараки, на первый взгляд – пустые. Войдя в один из них, мы зажмурились от яркого света: посреди помещения пылали огромные стволы – плоть андских гигантов. День и ночь горели они здесь, а дым легко уходил наружу сквозь щели в крыше и плыл по меркнущему небу густой синей вуалью. Оглядевшись, мы увидели груды сыров, свезенных сюда теми, кто жил и трудился в этих горах. У огня вповалку лежали люди. До нашего слуха донеслись негромкие звуки гитары и слова песни. Рождаясь из пламени и тьмы, она дарила нам первую за весь наш путь встречу с человеческим голосом. То была песня о любви и разлуке, то был плач о любви и печали, обращенный к далекой весне, к городам, откуда мы пришли, к бескрайним просторам жизни. Здесь не знали, кто мы, не знали о моем побеге, не знали моего имени, моей поэзии. А может, знали о нас и обо всем. Доподлинным было лишь то, что нас щедро угощали у огня, что мы пели песни, а потом во тьме отправились к примитивным купальням, туда, где протекал горячий минеральный источник. И погрузившись в воду, почувствовали обволакивающее, живительное тепло, идущее из самых недр вулканических гор.
Мы плескались в источнике с наслаждением, смывая, сбрасывая тяжесть долгой томительной дороги. Как будто заново рожденные, вынутые из купели, отдохнувшие, тронулись на рассвете в путь, преодолевая последние километры, которые уводили меня от ввергнутой во мрак родины. Мы ехали, напевая, чувствуя прилив новых сил, вдыхая воздух полной грудью, веря, что впереди великая дорога мира. Когда в горах нам захотелось отблагодарить хозяев – я это помню, как сейчас, – за песни, за угощенье, за кров и ночлег, за чудесный источник, словом, за ту неожиданную помощь, что встретилась на пути, – они отказались наотрез. Мы были их гостями, и все тут. В этом тихо сказанном «и все тут» таилось многое, может, признание, а может, те же мечты, что и у нас.
Сан-Мартин-де-лос-Андес
По заброшенной хижине мы поняли, что добрались до границы между Чили и Аргентиной. Я был на свободе и написал на стене хижины: «До скорого свиданья, моя родина. Я ухожу, но ты остаешься со мною».
В Сан-Мартине-де-лос-Андес нас должен был ждать знакомый чилиец. Городок, расположенный в аргентинских горах, был так мал, что меня предупредили лишь об одном: «Номер сними в лучшей гостинице и жди Педрито Рамиреса».
Но в жизни всего не предвидишь. В Сан-Мартиле-де-лос-Андес не одна, а две лучших гостиницы. Какую выбрать? Мы предпочли более дорогую, на окраине, хотя первая гостиница, которую увидели, стояла на главной и очень красивой площади города.
Выбранная нами гостиница оказалась настолько роскошной, что нас туда не пожелали впустить. С неприязнью глянули на заросшие щетиной лица, на перекинутые через плечо котомки, на пропыленные в долгом пути костюмы… Наш вид внушил бы опасения кому угодно. А тем паче хозяину гостиницы, где жили высокородные англичане из Шотландии, прибывшие половить семгу в аргентинских водах. В нас не было ничего от лордов. Словом, хозяин, театрально разводя руками, стал объяснять, что последний номер сдан всего десять минут назад, и мы поняли, что нам попросту сказали vade retro. И вот тут в дверях появился элегантный мужчина с военной выправкой в сопровождении блондинки, похожей на кинозвезду.
– Стойте, – властно загремел он, – где это видано, чтоб прогоняли чилийцев. Они останутся здесь!
И мы остались. Наш покровитель так смахивал на Перона, а его дама – на Эвиту, что мы в первый момент растерялись. Позже, когда, умытые и переодевшиеся, мы сели с ними за один стол и, не торопясь, распили бутылку сомнительного шампанского, стало известно, что наш герой – начальник местного гарнизона, а его спутница и в самом деле актриса, приехавшая к нему из Буэнос-Айреса.
Мы выдали себя за чилийских лесоторговцев, которые прибыли в Аргентину, чтобы заключить выгодные сделки. Начальник гарнизона окрестил меня Человеком-горой. Виктор Бианчи, который оставался со мной из дружеских чувств и любви к приключениям, настроил гитару и двусмысленными, озорными чилийскими песенками привел в восхищение аргентинок и аргентинцев. Но прошло трое суток, а Педрито Рамирес не появился. Я по знал, что и думать. У нас уже не было ни чистых рубашек, ни денег, чтобы купить новые. А всякий уважающий себя лесоторговец, говорил Виктор Бианчи, должен по крайней мере иметь рубашки.
Между тем начальник гарнизона пригласил нас отобедать в его полку. Мы с ним сдружились, и в порыве откровенности он признался, что даже сходство с Пероном не заставило его стать перонистом. Часами мы спорили, чей президент хуже – аргентинский или чилийский…
Наконец однажды утром в мой номер ворвался Педрито Рамирес.
– Несчастный, – завопил я, – где ты пропадал?
Все разъяснилось очень просто. Рамирес терпеливо дожидался нас в гостинице, что стояла на площади.
Через десять минут наша машина уже неслась по бескрайней равнине. Ехали день и ночь. Время от времени аргентинцы делали короткую остановку, чтобы приготовить мате, а потом снова мчались сквозь безбрежное однообразие пампы.
В Париже и с паспортом
Разумеется, в Буэнос-Айресе я прежде всего должен был раздобыть новое удостоверение личности. Те подложные документы, что помогли мне попасть в Аргентину, не годились на тот случай, если потребуется пересечь океан и попасть в Европу. Как же получить нужные бумаги? Ведь за мной уже вовсю охотилась аргентинская полиция, поднятая на ноги чилийским правительством. И вот в эту трудную минуту я подумал о том, что дремало на дне моей памяти. Я подумал, что писатель Мигель Анхель Астуриас, мой старинный друг из Центральной Америки, вполне может жить в Буэнос-Айресе, занимая какой-нибудь дипломатический пост в посольстве Гватемалы – страны, где он родился. Мы отдаленно походили друг на друга и когда-то с обоюдного согласия решили причислить себя к семейству «чомпипе». Этим словом индейцы Гватемалы и Мексики называют индюков. Мы оба – носатые, полные, с массивными тяжелыми лицами – чем-то напоминали эту мясистую и вкусную птицу.
Астуриас пришел в мою нелегальную квартиру.
– Дружище «чомпипе», – сказал я, – одолжи мне на время твой паспорт. Доставь мне удовольствие попасть в Европу в качестве Мигеля Анхеля Астуриаса.
Надо сказать, что Астуриас при всем своем либерализме был далек от активной политической деятельности. Но тем не менее не колебался ни минуты. Через несколько дней под услужливые: «Сеньор Астуриас, сюда, пожалуйста», «Сеньор Астуриас, туда, пожалуйста», – я пересек широкую реку, которая разделяет Аргентину и Уругвай, и добрался до Монтевидео, а потом, пройдя сквозь все полицейские посты и проверки в аэропортах, очутился, наконец, в Париже под именем известного гватемальского писателя Мигеля Анхеля Астуриаса.
Однако в Париже у меня снова возникли трудности с документами. Мой блистательный паспорт не выдержал бы неумолимого и цепкого взгляда французской S?ret?. Мне очень не хотелось отказываться от имени Мигеля Анхеля Астуриаса, но я должен был стать чилийцем Пабло Нерудой. Только как, если Пабло Неруда не приезжал во Францию, если во Францию прибыл Мигель Анхель Астуриас?
Мои приятели настояли, чтобы я укрылся в отеле «Георг V». «Там, среди сильных мира сего, никто не посмеет потребовать у тебя документы».
Я прожил в этом шикарном отеле несколько дней, мало беспокоясь, что мой потрепанный за долгий путь андский костюм не вяжется с элегантностью и богатством, окружавших меня людей. Именно тогда появился Пикассо – человек великого таланта и великой душевной щедрости. Он радовался как дитя: незадолго до нашей встречи ему случилось произнести свою первую в жизни речь. То была речь о моей поэзии, моих преследователях, о моем побеге. С братской заботливостью этот гениальный минотавр современной живописи вникал во все подробности моей парижской жизни. Он вел переговоры с властями, обзванивал сотни людей. Сколько прекрасных картин не смог написать великий художник по моей вине! Мне было совестно, что Пикассо тратит на меня свое священное время.
В те дни в Париже проходил Всемирный конгресс сторонников мира. Я появился в зале заседания перед самым его закрытием и прочитал одно из своих стихотворений. Делегаты конгресса встретили меня аплодисментами, обнимали. Многие считали, что я погиб, не верили, что мне удастся обмануть разъяренную чилийскую полицию.
На другой день в мою гостиницу пришел господин Альдерет, старый журналист из Франс пресс. Он сказал мне:
– Когда пресса сообщила, что вы в Париже, чилийское правительство официально заявило, что это фальшивка, что кто-то выдает себя за Пабло Неруду, который находится в Чили, и что арест Неруды – дело нескольких часов, так как полиция напала на его след. Что можно сказать по этому поводу?
Мне пришли на память слова Марка Твена, сказанные по поводу спора о существовании Шекспира, спора нелепого и надуманного, искусственно поддерживаемого литераторами. «Эти произведения, – сказал Марк Твен, – писал не Уильям Шекспир, а другой англичанин, который родился и умер в тот же день и час, что и он, и, по крайне удивительному совпадению, звался Уильямом Шекспиром».
– Ответьте им, – сказал я журналисту, – что я – не Пабло Неруда, а другой чилиец, который пишет стихи, борется за свободу и тоже носит имя Пабло Неруды.
С моими документами все оказалось не так-то просто. Улаживали мои дела Арагон и Поль Элюар. И пока шли хлопоты, я жил на полулегальном положении.
Среди людей, у которых я нашел убежище, была и мадам Франсуаз Жиру. Мне никогда не забыть эту своеобразную и в высшей степени интеллигентную даму. Она жила в Пале-Рояль, по соседству с Колетт. Франсуаз Жиру усыновила вьетнамского ребенка. В свое время французская армия энергично занималась тем, за что потом взялись американцы, – убийством невинных людей на далекой вьетнамской земле. Именно тогда мадам Жиру решила усыновить вьетнамского мальчика.
Помню, в ее квартире висела картина Пикассо – пожалуй, одна из лучших, что я видел. Это было большое полотно докубистского периода: две алые плюшевые гардины, чуть приоткрытые, словно створки окна, спускаются на стол, поперек которого лежит длинный французский хлеб. Эта картина внушала благоговейное чувство. Огромный хлеб на столе по своей композиции напоминал основной образ старинной иконы или «Мученичество святого Маврикия» Эль Греко, в Эскориале. Мысленно я назвал картину «Вознесение святого Хлеба».
Однажды в мое убежище пришел сам Пикассо. Я подвел его к картине, написанной им много лет назад. Он забыл о ней и принялся рассматривать со всей серьезностью; на сосредоточенном лице появилось какое-то меланхолическое выражение, которое бывало у него очень редко. Минут десять он молчал, то подходя к забытой картине совсем близко, то отступая от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54