иные из них были в духе Макиавелли.
Внешняя скромность была в стиле Ройса. Он полагал, что люди расслабляются только на приемах, которые не поражают своим великолепием, а выглядят домашними и неофициальными. Важнее всего это было для приемов, не имеющих особой цели: они должны походить на непринужденную встречу приятных людей.
Ройс надеялся, что Джейн поддержит эту легкость общения, при которой каждый знает всех не только по имени, но и по роду занятий в большом мире, за стенами Коринф-Хауза.
Угощение, говорил Нед, как всегда, было классным. Ветчину и индюшку доставляли самолетом из штата Вирджиния. Приготовленные по старинному семейному рецепту Коннелов, они были нарезаны большими, но тонкими кусочками. Восхитительно выглядели воздушные корзиночки, наполненные чем-то вроде взбитых с маслом крабов и спаржи. По случаю приема в помощь к дворецкому Ройса и пяти слугам-филиппинцам был приглашен самый популярный в Лондоне бармен-ирландец Нунан. Он был не только расторопен, но помнил вкусы каждого, безошибочно предлагая крепкие или слабые напитки. Нунан обосновался в библиотеке, где был поставлен длинный стол с напитками. Услуги Нунана Ройс оплачивал из своего кармана, что сказывалось на его бюджете: денег хронически не хватало. Но Нунан стоил затрат.
– Мистер Харгрейвс собственной персоной, – сказал сдержанно ирландец, когда автор колонки слухов подошел к нему. – Ваш гостеприимный хозяин приготовил специально для вас «Чивас Ригал» «Чивас Ригал» – дорогой сорт шотландского виски.

.
Харгрейвс еще не пришел в себя после ленча и был готов убить кого угодно за стакан выпивки, но отрицательно покачал пальцем. Они были старыми приятелями, поскольку ирландца нанимали на все лучшие приемы в Лондоне.
– Нунан, – сказал Харгрейвс гораздо тише, чем обычно, – если ты меня знаешь, а ты меня знаешь прекрасно, черт тебя подери, то должен помнить, что я терпеть не могу все эти дорогие и шикарные скотчи. Для развлечения, конечно, иногда можно выпить что-нибудь вроде коньяка. А вот для кайфа дай мне самый паршивый виски – такой, чтобы дух захватило, а из глаз слезы полились.
Бармен неуверенно достал бутылку «Уайт энд Маккей».
– Мне нравится вот этот. Для вас он не слишком легкий?
Харгрейвс жадно смотрел, как тот наливал хорошую порцию виски.
– Нам придется поэкспериментировать, Нунан. Нужен научный подход. Только так, черт подери, человечество может что-нибудь узнать, – он перешел на шепот, взяв стакан у бармена, – что касается знаний...
Глаза Нумана сузились.
– А у меня есть кое-что для вашей колонки, мистер... – Он остановился. – Да, мадам, еще немного белого бордо? Оно достаточно охлажденное на ваш тонкий вкус?
Харгрейвс отошел, попивая виски без всякого научного подхода: это больше походило на заглатывание. Хотя это был его первый стакан после явного перебора с Пономаренко, он все же умудрился толкнуть Неда и Лаверн Френч. Бормоча извинения, Харгрейвс сообразил, что ни разу не взглянул на Неда, но никак не может оторвать глаз от бюста его жены. Хотя на Лаверн была свободная одежда, скрадывающая ее формы, как ни драпируйся, старика Харгрейвса не обмануть.

* * *

В интересах панисламистской солидарности Берт не приближался к доктору Хаккаду, когда тот обходил своих гостей. Хефте перед этим объяснил Берту, что если он станет покровительствовать кому-то из молодых людей, то лишь такому, говоря деликатно, которого можно назвать сыном Пророка, а не штутгартского автомеханика.
Это вполне устраивало Берта, так как он вынужден был иметь дело с теми пьющими европейцами, которые в подпитии могли говорить и делать такое, чего не простил бы ни один мусульманин.
Берт участвовал в движении большую часть своей жизни. В двенадцать лет во франкфуртском депо он начал с того, что, проскользнув ночью мимо спящих железнодорожников, переключил стрелку: грузовой поезд врезался в пассажирский. Опыт общения с европейцами и мусульманами позволил ему увидеть, как вскипает кровь мусульманина из-за безобидных с виду слов европейца. Это напоминало высказывание Маркса о том, что капитализм содержит в себе семена собственного разрушения.
Из всех друзей по движению Берт был единственным, кому пришлось работать с арабами, хотя заранее это не было известно. Судьба его старых друзей оказалась тоже непредсказуемой, но о них и их целях он теперь думал редко. Когда-то в детстве его осенило множество примитивных и непоследовательных идей. Некоторые из них сохранились до сих пор. От своей бабушки, мягкой старухи, помнившей несбывшиеся надежды немецких рабочих коммун накануне Первой мировой войны, Берт усвоил романтическую любовь к угнетенным. Сам же додумался до того, что только насилие достигает цели. Эта мысль окрепла под влиянием отца, беспробудного пьяницы, готового избить кого угодно или устроить поножовщину, чтобы дракой добиться желаемого. Ребенку, постигающему жизнь, казалось очевидным, что всегда побеждает отчаянный, тот, кто не думает о других.
Берт обнаружил, что так же думают и молодые арабы – участники движения. Мысль о необходимости насилия для обретения свободы тесно сблизила их. В его работе с Хефте это не шло пока дальше слов. Но уже в воскресенье слова должны были отлиться в пули.
Сейчас, на приеме, слова затмили все. Доктор Хаккад залучил изрядно набравшегося журналиста из одной бульварной газеты, который сделал ошибку, назвав джихад главной целью («Знаете, что-то вроде священной войны...»).
– Дорогой сэр, – начал Хаккад, облизывая свои синеватые губы, подобно тому как скрипач-виртуоз смазывает канифолью смычок перед исполнением Паганини, – необходимо в конце концов подняться над уровнем заголовков бульварных газет, – он приятно улыбнулся, – типа «Неописуемый ужас: восемнадцатилетняя мать съела собственного ребенка».
– Да, но...
– Необходимо наконец думать более возвышенно, как говорил мне мой духовный наставник. Следует думать о журналистике как о профессии, требующей призвания более высокого, чем работа швеи или карманника.
– Но эта штуковина, джихад...
– ...способ достижения очевидных целей всех религий, исламская версия вашего собственного христианского обращения к душам верующих, вашего Бога, вашего...
– Я хоть и христианин, но в церковь не хожу...
Легкая тень пробежала по лицу доктора. Он промокнул лоб ярким оранжевым платком из тончайшего муслина.
– Хефте, мой брат, – сказал он негромко, внезапно осознав, что если этот парень-христианин не ходит в церковь, то вполне может оказаться евреем, – предложите, пожалуйста, мистеру... гм, мистеру... нашему другу, может, он еще хочет выпить?
– Мистер Мак-Налти, еще стаканчик?
Журналист отрицательно покачал головой.
Хаккад откатал в уме характерную кельтскую фамилию. Евреи, он знал, часто изменяют или переиначивают свои фамилии, но никогда не слышал, чтобы кто-то из них взял ирландскую.
– Мистер Мак-Налти, – продолжал Хаккад, – приходило ли в голову вам или вашему издателю, что пять постулатов ислама содержат тайну мира на земле, прекращения голода и подлинной глобальной демократии?
– Я, правда, не могу с...
– Вы слышали когда-нибудь фразу: «пять столпов мудрости»?
– Я думаю, что...
– Начнем с Аш-Шахада: оно состоит в том, что существует только один Бог, Аллах, а Моххамед – его посланник на земле и слуга. Ничего странного, дорогой сэр?
– Я не...
– Да, конечно. Второй столп, – продолжал Хаккад, – это Салах, пять дней молитв, каждый мусульманин должен посвятить их Богу, своему Господу и Создателю. Сом – третий столп. Это простой пост, или Рамадан, священный месяц, в течение которого каждый мусульманин должен с восхода до заката воздерживаться от еды, питья, интимных отношений и неправедных мыслей.
– Я на самом деле не говорю о...
– Четвертый столп – это Заках: он обязывает нас отдавать два с половиной процента нашего богатства тем, кто менее удачлив, чем мы. Это не более революционно, чем ящик для бедных в английских церквах. И наконец, пятый столп – Хадж. Он предназначен для истинно верующих и предусматривает паломничество к Каабе в Мекке по крайней мере один раз в жизни.
Хаккад замолчал и засиял улыбкой, словно предлагая Мак-Налти найти хоть маленькую трещину в любом из его построений.
Берт стоял в стороне, будто выжидая. Перехватив взгляд Хефте, он постучал по стеклу часов и покрутил головой. Хефте отошел от говоривших как раз в тот момент, когда Мак-Налти начал пространственно объяснять, что он, христианин, потерявший интерес к вере, а теперь изучающий марксизм и...
– Уже девять, – шепнул Берт Хефте, когда тот подошел, – когда придет твоя подруга?
Темно-карие глаза Хефте потускнели, не выражая никаких эмоций. Он сказал:
– Она была моей подругой, но своим предательством разрушила все.
– Это не имеет значения, брат, – сказал Берт успокаивающе.
За те несколько месяцев работы с Хефте он понял, что лицо его становится неподвижным, когда он страдает. Тем не менее он добавил:
– Меня больше беспокоят Мерак и Мамуд.
Снова взглянув на часы, Берт продолжал:
– Примерно в это время или чуть позже они должны были закончить испытания. Меня что-то тревожит.
– ...связь некоторых норм марксистской практики, – говорил Хаккад журналисту, – с нашими исламскими законами, я уверен, не ушла от вашего внимания. Для квалифицированных журналистов, ищущих глубинные ответы на вопросы современности, существуют гранты на исследовательскую работу. Конечно, журналист, работающий в бульварной газете, не всегда может получить такой грант, но раньше мне... удавалось им помочь...
– Совсем нет, полковник Френч, – сказала Джилиан Лэм.
Ее длинные льняные волосы, разделенные посередине пробором, обрамляли лицо как тонкая золотая пряжа, а оранжево-тигровые глаза угрожающе смотрели на Неда. Она походила на сердитого ангела.
Лэм обладала способностью использовать совсем не то средство нападения, которое от нее ожидали окружающие. Удивительно красивое лицо, печальные всевидящие глаза – и репутация безжалостной журналистки: за этим, казалось, таилось коварство дикой кошки. Странной в ней была и отчаянная независимость, свойственная, впрочем, представительницам ее профессии. Она, казалось, не слишком церемонилась с теми, о ком готовила материалы, что позволяло ей пойти дальше безобидного почесывания спинки, к которому склонялась современная журналистика.
Нед подумал, что работа для нее не была средством к существованию, и если он все же и поддастся ее чарам, то совсем не из чувства страха.
Как человек, часто допрашивающий врагов, он понял суть этого чувства. Оно было сродни тому, что лежит в основе садо-мазохистских отношений. Если на человека сильно давить, то в конце концов он ожесточится, замкнется и будет молчать. Но если подойти к нему как Джилиан, исподволь, не замечая его настороженности, улыбаясь уверенно, с пониманием, но показывая при этом свою силу, то скоро тот, кого допрашиваешь, подумает о том, что вся эта утомительная бесконечная процедура выше его сил и отдается в руки следователя. Он неизбежно подчинится превосходству более сильного и... расслабится.
Нед понял, что Джилиан Лэм прекрасно ведет журналистские расследования, возможно, не сознавая своей силы, и умеет заставить подчиняться, как подчиняется раб хозяину.
Между тем Джилиан продолжала:
– Совсем нет. Ни на секунду я не захотела узнать о том, как вы готовитесь к воскресенью. Мне просто нужно иметь представление об общей картине.
– Общая картина? – улыбнулся Нед.
– Кажется, так американцы это называют? Широкие мазки. Краткая информация?
Его улыбка стала еще шире.
– Бесполезно, мисс Лэмб. Даже не могу признать, что у нас есть какие-то проблемы с воскресеньем.
– Но правда... – Она замолчала. Ее щеки слегка порозовели.
– Я хотела сказать, что меня подтолкнули к мысли...
Она снова замолчала. Ее удивительные рыжеватые глаза расширились, когда она оглядывала огромную комнату, в одном углу которой, у буфета, Джейн накладывала Лаверн салат. Нед поспешно отвел взгляд и тут же почувствовал, как Джилиан взяла его под руку маленькой мягкой рукой и повлекла к окну. Они оказались одни.
– Вы, может, и не имеете права мне что-либо говорить, – заметила она так тихо, что ему пришлось склониться к ней, – но я далеко не так скупа на помощь, как вы.
Она обвела комнату жестким взглядом, желая убедиться, что их никто не подслушивает. Потом продолжила:
– Сегодня у меня был очень странный телефонный разговор с каким-то человеком, заявившим, что говорит от имени службы безопасности посольства.
– Это мог бы позволить себе лишь один человек, но он сейчас в отпуске в Род-Айленде. – Нед посмотрел на нее более пристально. – Что же он сказал?
– Он сказал, что они не могут нести ответственности за безопасность приема и неофициально предупреждают об этом гостей.
– Что?!
– Когда я начала расспрашивать, он повесил трубку.
– Чудовищно.
– Еще более чудовищно, что он позвонил через час и рассказал об угрозах от известных экстремистских групп. И спросил, не хочу ли я изменить свое мнение? На этот раз я повесила трубку.
– Замечательно!
Она помолчала, медленно скользя по нему глазами – по кистям рук, плечам, а затем по лицу. Когда наконец их взгляды встретились, он понял, что она хочет услышать от него. Однако он был не склонен поддаваться ее влиянию.
– Вы оцениваете это как официальное лицо, полковник?.. Замечательно?!
– Так мы говорим, если даже самые удивительные глаза в Лондоне просят нас сказать больше.
– Разве я спрашиваю о чем-то большем? – В ее взгляде отразилось простодушие. – Разве мне мало встретить достойного соперника? Я понимаю, почему Ройс так относится к вам.
Ответная улыбка Неда была слегка кривовата.
– А вы не собираетесь сдаваться? – Она продолжала держать его руку в своей, и он слегка чуть-чуть по-дружески пожал ее. – Попробуйте поговорить со мной о чем-нибудь другом, мисс Лэм.
– И что будет, когда кто-то, как Христос, ударит по камню? Тут же начнутся откровения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61