установка шторки на ванну
Не могут же мужчины, имеющие детей на стороне, жить без всяких проблем, ведь правда?
– Ну и как?
– Как? А ты как думаешь? Он свое слово сдержал и каждый месяц присылал мне деньги, а я обещала никому не говорить, что он отец. Но для верности я заключила с ним контракт, ты меня понимаешь? По этому контракту он обязался присылать деньги.
Она с удивлением разглядывала бутылку, будто деньги ей шли натурой.
– А Юхан?
– Вырос. Может, не у лучшей из матерей, но с матерью. Он ни в чем не нуждался. Имел все: одежду, еду, питье – до тех пор, пока не вырос и не начал зарабатывать сам. Когда он кончил школу, я сказала ему: «Слава богу, теперь ты кончил учиться, пора подыскать работу, чтобы зарабатывать на масло и хлеб, а если не на масло, то хотя бы на маргарин».
– Где же он работает?
– Не имею представления. Спроси у него сам. Последнее время мы друг с другом не общаемся: нам ничего друг от друга не нужно. Он здесь живет как постоялец – снимает комнату. Мы не разговариваем. Он называет меня толстой старой потаскухой и не отвечает, когда я его о чем-нибудь спрашиваю. Я знаю почему.
Она долила водки в свой стакан и придвинулась ко мне.
– А ты что не пьешь – завязал? Может, ты маменькин сынок? Выпей, черт возьми, составь мне компанию.
– К сожалению, я за рулем, и мне надо держаться над водой.
– Так ты, оказывается, совсем взрослый и имеешь водительские права?
– Да, позавчера получил, в день совершеннолетия. А на фотографии я выгляжу лет на тридцать пять, но это только на фотографии, а так я себя чувствую шестидесятилетним.
– Здорово у тебя язык подвешен, как я погляжу.
– Ага, посередке между глазами. А почему Юхан зовет тебя старой потаскухой?
– А ты как думаешь?
Я сделал вид, что задумался, но она быстро ответила:
– Потому что я не говорю ему, кто его отец.
– Зачем ему это? Может, у него для этого есть особые причины?
– Спроси! Если б у меня был такой отец, как у него, я прекрасно прожила бы, не зная этого. Но ты ведь знаешь, какая нынче молодежь пошла!
– Еще помню.
– Им хочется знать то, от чего легче не станет. Как на свет появились, кто был отцом и все такое. Круглые дураки!
– Но ты, ему все-таки не сказала?
– Нет. Держусь все эти долгие восемнадцать-девятнадцать лет. Я ему говорю то же, что сказала в родильном доме: «Не имею понятия. Их было слишком много». И это правда, но не на тот период. Тогда было затишье. У меня было разочарование. Ну и я на свою голову завела еще одно – большущее разочарование на всю жизнь. «Я не знаю, Юхан, – говорю я. – Мог быть любой». – «Назови хоть кого-нибудь», – просит он. «Нет, не помню. Их было много». Не все представлялись. Мало кто оставлял визитные карточки. А если кто и приходил снова, то приходил за водкой. Поэтому Юхан меня так и называет теперь.
Ее взгляд нырнул в бутылку и вернулся слегка влажноватый. Хильдур подмигнула мне.
– Проклятая, дьявольская жизнь, правда, Веум?
– Через день! – кивнул я.
– Через день? Тогда тебе повезло.
Чтобы чем-то заняться, я отпил глоток из стакана. Хильдур вынула старый носовой платок и движением, каким в июньскую жару вытирает пот землекоп, обтерла верхнюю часть лица.
– А ты больше никогда не встречала отца Юхана?
Она запрокинула голову и, не обращая на меня внимания, пила прямо из горлышка.
– Нет, а зачем? Этот паразит… Он присылал мне деньги, и я была довольна. Он устроил мне эту квартиру и платит за нее… из-за Юхана. Внес взнос и платит за квартиру. Мне самой это не по карману. Но я не хочу жить на пособие.
– Как его звали?
Она снова посмотрела на меня.
– А тебе это на кой черт? Какое тебе дело до этой истории? Тебе что, нечем больше заняться? Ступай домой, поиграй в паровозики!
– Ты знаешь, что Юхан держит в страхе весь район? Что люди вздрагивают, когда слышат его имя? И называют его Джокером.
Глаза у нее стали большие и круглые, как раскрытые зонтики.
– Кого? Юхана? Такого хлюпика? Да я разотру его между пальцами. Бояться его может только тот, кто и утреннего ветерка боится, – сказала Хильдур.
– Он не один. Там у них целая компания. Они считают себя грозой района, самыми сильными. Иногда… – я машинально потянулся к своему лицу, потрогал вчерашние «раны».
– Иногда он приводит сюда своих приятелей, – сказала она. – Сидят, пьют пиво, курят, слушают эти проклятые кассеты. Но я не беспокоюсь, ведь они не приводят девок. – Она вдруг одарила меня взглядом высокоморальной женщины. – Такого я не потерплю в своем доме.
Я огляделся. Напротив на стене над головой хозяйки висела картина. Висела криво. Эскиз маслом, какой-то корабль, в каком-то озере. На картине было неладно с пропорциями. Елки на дальнем берегу были выше, чем на ближнем, а корабль слишком большой и занимал все водное пространство.
Картина навевала мысли о самой Хильдур: большой корабль в тесном озерце. Крупная женщина в мелкой жизни, в жизни, где не было ничего, кроме мимолетных разочарований, ежемесячных почтовых переводов и воспоминаний о людях без имени, исчезавших, не задерживаясь, о людях, ничего не оставлявших после себя, кроме пустых бутылок.
Я вглядывался в ее лицо. Где-то далеко-далеко в глубине ее существа пряталась молодая девушка, какой Хильдур была лет 20 – 30 назад. Я представил себе девчушку, снующую туда-сюда по улице, то играющую с подругами в мяч о деревянную, выкрашенную в зеленый цвет стену, а то на заднем дворе с мальчишками в «поцелуй-погладь-обними»; девушку, которую потом целовали, гладили и обнимали многие, чересчур многие, но очень редко те, любимые. А где-то глубоко-глубоко в ней еще что-то теплилось, а может, и разгорелось бы, если бы не постоянная пьянка, выплеснувшая ее далеко на незнакомый берег, туда, где теперь уже не сыщешь Хильдур Педерсен из Бергена.
Почему-то я стал вспоминать прошлое. 1946 год был началом начал для всех нас: война кончилась, но город еще несколько лет лежал будто парализованный, пока в начале 1950-х не воспрянул из пепла и, отбросив прошлое, на своем горбу не поднял ввысь новые жилые кварталы. Ушли американские корабли, и был построен новый аэропорт в Флесланде. Паром у Лаксевога заменили новым мостом через Пуддефьорд. И там, где раньше были перелески, сады, муравейники, теперь поднимались жилые массивы.
В 1946 году об этом еще и не мечтали. Все было примерно таким, как в тридцатые годы. Но поколение, выросшее во время войны, засучив рукава взялось за дело. Старики повымирали, как и их старые дома, а перед нами, совсем молодыми, открывались большие возможности. Хильдур Педерсен была в самом расцвете. Красивая молодая женщина, чуть крупноватая, с пышной грудью и широкими бедрами, она весело шагала по кварталу, неся коричневую авоську с бутылками молока, и улыбалась каждому, кто ни пожелает.
Джокера еще не было на свете, а четырехлетний Варьг Веум жил с матерью (у которой, тогда еще врачи не обнаружили рак) и с отцом, служившим трамвайным кондуктором на маршруте к Минде. Позже маршрут закрыли, а отец умер и превратился в прах, как и многие другие отцы до него. Но тогда после войны отец еще был жив, и, если закрыть глаза, мне легко его вспомнить: невысокий, коренастый, в осанке чувствуется что-то простое, деревенское, как память о том селе, откуда его увезли в город, когда ему было всего два года. Когда я закрываю глаза, я вижу его улыбку, мимолетную и смущенную: он берег ее для тех редких мгновений, когда мы собирались все вместе и мама еще не была больна.
Когда Юхан Педерсен закрывал глаза, он, наверное, ничего не видел. В его колоде не было джокера, не было отца, который мог бы вдруг появиться между тузом и Дамой с кондукторской сумкой на плече, в шапочке, надетой слегка набекрень, и крикнуть: «Эй, привет, кто Дома?»
1946: четыре цифры, вмещающие давно забытое прошлое с улицами, которых больше нет, со старыми, теперь уже снесенными домами, с давно умершими людьми, с кораблями, больше не плавающими по морям, с трамваями, пущенными на металлолом.
1946 год положил начало всему этому.
– Где ты была в сорок шестом году? – спросил я у Хильдур Педерсен.
– В сорок шестом? Почему ты спрашиваешь? Ты что, ненормальный? Кой черт помнит, где он был в сорок шестом? Я не помню, где была позавчера! Ты слишком много задаешь вопросов, Веум. Ты бы лучше заткнулся хоть ненадолго!
Я послушно кивнул.
Мне не хотелось уходить, но все-таки я ушел. Ушел, когда Хильдур Педерсен стала клевать носом. Я осторожно поднялся, вынул из ее руки стакан и поставил его рядом с бутылкой подальше от края стола. Я плотно завинтил головку на бутылке: там оставалось еще немного на донышке. А когда Хильдур проснется, если она вообще проснется, ей будет чем опохмелиться. Потом я тихонько прокрался к двери и вышел – прочь из ее жизни. На какое-то время.
У подъезда я столкнулся с Гюннаром Воге. Он подошел ко мне и схватил за плечи.
– Где ты был, Веум? – заорал он.
– А что?
– Я же говорил, чтобы ты не трогал Юхана. Оставь их обоих в покое, Веум. Не усложняй положения. Неизвестно, что из этого выйдет. Ты испортишь больше, чем…
– Что из этого выйдет? Разве может быть еще хуже?
– Ты, оказывается, ничегошеньки не понимаешь. Ты бесчувственный, как…'
– Как кто? – спросил я.
– Не лезь, Веум! Держись отсюда подальше, черт бы тебя побрал!
По его лицу я понял, что он нервничает. Я пристально посмотрел на него и спросил:
– А где был ты в тысяча девятьсот сорок шестом году, Воге?
Я прошел мимо, сел в машину и, не оборачиваясь, поехал своей дорогой. Меня здесь не любили. Почему-то меня здесь не любили.
16
Я заперся в конторе и включил свет. Солнце взошло, но пряталось за большими серыми облаками, и на улице было сумрачно, как в полуосвещенном кинозале перед началом сеанса. Может быть, солнце собиралось навсегда погаснуть, и мы проснемся завтра в вечной тьме, в бесконечной ночи, мы двинемся навстречу холоду, смерти и вечной изморози. Контора напоминала комнатку в музее, который давно никто не посещает, а я почему-то работаю здесь вахтером.
Я размышлял о том, чем мне заняться и есть ли у меня вообще какие-то дела. Я думал о тех, с кем довелось встретиться в последние дни. Роар, Венке Андресен, Джокер с компанией, Гюннар Воге и Хильдур Педерсен. Снова Венке Андресен и мужчина в морской форме. Рикард Люсне. И Роар.
Я подумал о Томасе. Надо бы ему позвонить, узнать, как он там, вспоминает ли отца. Я мог бы спросить, не хочется ли ему навестить меня в конторе, посидеть со мной. Я мог бы почитать ему, как и раньше (в тот мой единственный свободный вечер), первую главу про Винни Пуха. Остальное ему дочитала мать, как дочитывала и другие книги. Я впервые подумал о ней как о «матери». Это уже было достижение. Не Беата, а «мать».
Потом я подумал, что Томас сейчас вряд ли дома и он уже «состарился» для Винни Пуха. Ему семь лет, а когда я звонил последний раз, ему некогда было со мной разговаривать. Он бежал на футбол с каким-то Лассе.
Подняв телефонную трубку, я услыхал гудок. Я сидел и представлял, что слышу эхо давно законченных разговоров, отголоски нежных женских голосов, грубых мужских: все прошло, все давно прошло.
Едва я положил трубку, раздался звонок. Я дал ему прозвонить пять раз, прежде чем снял трубку. Я наслаждался чудной мелодией звонка и тем, что был властен отсрочить разговор с моими кредиторами на тридцать секунд.
После пятого звонка я взял трубку и деловито произнес в черную пасть:
– Веум слушает.
– Ах, Варьг, я так боялась, что не застану тебя! Это Венке, Венке Андресен.
Ее милый голос звучал как колокольчик, и черная пасть растянулась в улыбке – по крайней мере уголки рта слегка приподнялись. Я улыбнулся в ответ и, сказав «привет», почувствовал, как голос мой задохнулся от ожидания.
– Ну как дела? – спросил я.
– Спасибо, получше. Я звоню с работы, я просто хотела… Спасибо за все. Мы приятно посидели. Мне давно не было так хорошо.
– Мне тоже, – проговорил я.
Ничего особенного сказано не было, но ведь необязательно все облекать в слова.
– Знаешь, я подумала, не окажешь ли ты мне услугу. Я, конечно, заплачу.
– Не это главное. Что ты хочешь? Если это в моих силах…
– Как частный сыщик ты, наверное, берешься за всякие дела?
– Это как сказать.
За некоторые дела я никогда не брался, и было много такого, о чем меня никто никогда не просил.
– Я подумала, не мог бы ты повидаться с Юнасом, моим мужем.
Было похоже, что это дело из разряда тех, за которые я никогда не брался.
– А зачем? – спросил я.
Может быть, она рассчитывала, что я припру его к стене и взгрею как следует? Трахну по башке пустой бутылкой? Или кнутом прогоню прочь из города?
– Я хочу, чтобы ты поговорил с ним. Сама я не в состоянии, я сразу начну ругаться и скандалить. А с меня уже хватит. Да и видеть его я не хочу. Понимаешь, Варьг?
– Понимаю.
– И еще, он должен мне деньги.
– Какие деньги?
– Не те, что он выплачивает ежемесячно. Тут он аккуратен и пунктуален. Хотя пару раз запаздывал, и я брала вперед на работе или занимала у знакомых. А потом, когда Юнас приносил деньги, я отдавала долг, и у меня ничего не оставалось. И Роар сейчас быстро все снашивает, как все они в этом возрасте. А если бы еще у него велосипед украли… Знаешь, ведь всегда бывает нужно что-то купить, правда?
– Конечно. Об этом и в газетах пишут. В рекламах.
– Я говорю не об алиментах, а о страховке.
– О страховке?
– Мы вместе застраховались, а когда разошлись, решили все-таки выплатить все, что положено. Там не так уж и много оставалось. Юнас обещая все это сделать. А потом всю сумму страховки мы хотели получить и разделить пополам. Но я до сих пор ничего не получила, а мне действительно нужны деньги.
– Могу тебе одолжить, – соврал я.
– Я знаю, Варьг.
Она знала больше меня.
– . Спасибо, но я устала брать взаймы. Я больше не хочу быть в долгу у друзей, знакомых, у кого бы то ни было.
Я размышлял, к какой категории отношусь я: к друзьям, к знакомым или к «кому бы то ни было».
– Хорошо, я это сделаю. Я поговорю с ним.
– Правда? Ты сможешь, Варьг? Огромное тебе спасибо. Я заплачу. А сколько это будет стоить?
Сколько это стоит? Да, я дешевая потаскушка, друг мой. Я стою недорого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Ну и как?
– Как? А ты как думаешь? Он свое слово сдержал и каждый месяц присылал мне деньги, а я обещала никому не говорить, что он отец. Но для верности я заключила с ним контракт, ты меня понимаешь? По этому контракту он обязался присылать деньги.
Она с удивлением разглядывала бутылку, будто деньги ей шли натурой.
– А Юхан?
– Вырос. Может, не у лучшей из матерей, но с матерью. Он ни в чем не нуждался. Имел все: одежду, еду, питье – до тех пор, пока не вырос и не начал зарабатывать сам. Когда он кончил школу, я сказала ему: «Слава богу, теперь ты кончил учиться, пора подыскать работу, чтобы зарабатывать на масло и хлеб, а если не на масло, то хотя бы на маргарин».
– Где же он работает?
– Не имею представления. Спроси у него сам. Последнее время мы друг с другом не общаемся: нам ничего друг от друга не нужно. Он здесь живет как постоялец – снимает комнату. Мы не разговариваем. Он называет меня толстой старой потаскухой и не отвечает, когда я его о чем-нибудь спрашиваю. Я знаю почему.
Она долила водки в свой стакан и придвинулась ко мне.
– А ты что не пьешь – завязал? Может, ты маменькин сынок? Выпей, черт возьми, составь мне компанию.
– К сожалению, я за рулем, и мне надо держаться над водой.
– Так ты, оказывается, совсем взрослый и имеешь водительские права?
– Да, позавчера получил, в день совершеннолетия. А на фотографии я выгляжу лет на тридцать пять, но это только на фотографии, а так я себя чувствую шестидесятилетним.
– Здорово у тебя язык подвешен, как я погляжу.
– Ага, посередке между глазами. А почему Юхан зовет тебя старой потаскухой?
– А ты как думаешь?
Я сделал вид, что задумался, но она быстро ответила:
– Потому что я не говорю ему, кто его отец.
– Зачем ему это? Может, у него для этого есть особые причины?
– Спроси! Если б у меня был такой отец, как у него, я прекрасно прожила бы, не зная этого. Но ты ведь знаешь, какая нынче молодежь пошла!
– Еще помню.
– Им хочется знать то, от чего легче не станет. Как на свет появились, кто был отцом и все такое. Круглые дураки!
– Но ты, ему все-таки не сказала?
– Нет. Держусь все эти долгие восемнадцать-девятнадцать лет. Я ему говорю то же, что сказала в родильном доме: «Не имею понятия. Их было слишком много». И это правда, но не на тот период. Тогда было затишье. У меня было разочарование. Ну и я на свою голову завела еще одно – большущее разочарование на всю жизнь. «Я не знаю, Юхан, – говорю я. – Мог быть любой». – «Назови хоть кого-нибудь», – просит он. «Нет, не помню. Их было много». Не все представлялись. Мало кто оставлял визитные карточки. А если кто и приходил снова, то приходил за водкой. Поэтому Юхан меня так и называет теперь.
Ее взгляд нырнул в бутылку и вернулся слегка влажноватый. Хильдур подмигнула мне.
– Проклятая, дьявольская жизнь, правда, Веум?
– Через день! – кивнул я.
– Через день? Тогда тебе повезло.
Чтобы чем-то заняться, я отпил глоток из стакана. Хильдур вынула старый носовой платок и движением, каким в июньскую жару вытирает пот землекоп, обтерла верхнюю часть лица.
– А ты больше никогда не встречала отца Юхана?
Она запрокинула голову и, не обращая на меня внимания, пила прямо из горлышка.
– Нет, а зачем? Этот паразит… Он присылал мне деньги, и я была довольна. Он устроил мне эту квартиру и платит за нее… из-за Юхана. Внес взнос и платит за квартиру. Мне самой это не по карману. Но я не хочу жить на пособие.
– Как его звали?
Она снова посмотрела на меня.
– А тебе это на кой черт? Какое тебе дело до этой истории? Тебе что, нечем больше заняться? Ступай домой, поиграй в паровозики!
– Ты знаешь, что Юхан держит в страхе весь район? Что люди вздрагивают, когда слышат его имя? И называют его Джокером.
Глаза у нее стали большие и круглые, как раскрытые зонтики.
– Кого? Юхана? Такого хлюпика? Да я разотру его между пальцами. Бояться его может только тот, кто и утреннего ветерка боится, – сказала Хильдур.
– Он не один. Там у них целая компания. Они считают себя грозой района, самыми сильными. Иногда… – я машинально потянулся к своему лицу, потрогал вчерашние «раны».
– Иногда он приводит сюда своих приятелей, – сказала она. – Сидят, пьют пиво, курят, слушают эти проклятые кассеты. Но я не беспокоюсь, ведь они не приводят девок. – Она вдруг одарила меня взглядом высокоморальной женщины. – Такого я не потерплю в своем доме.
Я огляделся. Напротив на стене над головой хозяйки висела картина. Висела криво. Эскиз маслом, какой-то корабль, в каком-то озере. На картине было неладно с пропорциями. Елки на дальнем берегу были выше, чем на ближнем, а корабль слишком большой и занимал все водное пространство.
Картина навевала мысли о самой Хильдур: большой корабль в тесном озерце. Крупная женщина в мелкой жизни, в жизни, где не было ничего, кроме мимолетных разочарований, ежемесячных почтовых переводов и воспоминаний о людях без имени, исчезавших, не задерживаясь, о людях, ничего не оставлявших после себя, кроме пустых бутылок.
Я вглядывался в ее лицо. Где-то далеко-далеко в глубине ее существа пряталась молодая девушка, какой Хильдур была лет 20 – 30 назад. Я представил себе девчушку, снующую туда-сюда по улице, то играющую с подругами в мяч о деревянную, выкрашенную в зеленый цвет стену, а то на заднем дворе с мальчишками в «поцелуй-погладь-обними»; девушку, которую потом целовали, гладили и обнимали многие, чересчур многие, но очень редко те, любимые. А где-то глубоко-глубоко в ней еще что-то теплилось, а может, и разгорелось бы, если бы не постоянная пьянка, выплеснувшая ее далеко на незнакомый берег, туда, где теперь уже не сыщешь Хильдур Педерсен из Бергена.
Почему-то я стал вспоминать прошлое. 1946 год был началом начал для всех нас: война кончилась, но город еще несколько лет лежал будто парализованный, пока в начале 1950-х не воспрянул из пепла и, отбросив прошлое, на своем горбу не поднял ввысь новые жилые кварталы. Ушли американские корабли, и был построен новый аэропорт в Флесланде. Паром у Лаксевога заменили новым мостом через Пуддефьорд. И там, где раньше были перелески, сады, муравейники, теперь поднимались жилые массивы.
В 1946 году об этом еще и не мечтали. Все было примерно таким, как в тридцатые годы. Но поколение, выросшее во время войны, засучив рукава взялось за дело. Старики повымирали, как и их старые дома, а перед нами, совсем молодыми, открывались большие возможности. Хильдур Педерсен была в самом расцвете. Красивая молодая женщина, чуть крупноватая, с пышной грудью и широкими бедрами, она весело шагала по кварталу, неся коричневую авоську с бутылками молока, и улыбалась каждому, кто ни пожелает.
Джокера еще не было на свете, а четырехлетний Варьг Веум жил с матерью (у которой, тогда еще врачи не обнаружили рак) и с отцом, служившим трамвайным кондуктором на маршруте к Минде. Позже маршрут закрыли, а отец умер и превратился в прах, как и многие другие отцы до него. Но тогда после войны отец еще был жив, и, если закрыть глаза, мне легко его вспомнить: невысокий, коренастый, в осанке чувствуется что-то простое, деревенское, как память о том селе, откуда его увезли в город, когда ему было всего два года. Когда я закрываю глаза, я вижу его улыбку, мимолетную и смущенную: он берег ее для тех редких мгновений, когда мы собирались все вместе и мама еще не была больна.
Когда Юхан Педерсен закрывал глаза, он, наверное, ничего не видел. В его колоде не было джокера, не было отца, который мог бы вдруг появиться между тузом и Дамой с кондукторской сумкой на плече, в шапочке, надетой слегка набекрень, и крикнуть: «Эй, привет, кто Дома?»
1946: четыре цифры, вмещающие давно забытое прошлое с улицами, которых больше нет, со старыми, теперь уже снесенными домами, с давно умершими людьми, с кораблями, больше не плавающими по морям, с трамваями, пущенными на металлолом.
1946 год положил начало всему этому.
– Где ты была в сорок шестом году? – спросил я у Хильдур Педерсен.
– В сорок шестом? Почему ты спрашиваешь? Ты что, ненормальный? Кой черт помнит, где он был в сорок шестом? Я не помню, где была позавчера! Ты слишком много задаешь вопросов, Веум. Ты бы лучше заткнулся хоть ненадолго!
Я послушно кивнул.
Мне не хотелось уходить, но все-таки я ушел. Ушел, когда Хильдур Педерсен стала клевать носом. Я осторожно поднялся, вынул из ее руки стакан и поставил его рядом с бутылкой подальше от края стола. Я плотно завинтил головку на бутылке: там оставалось еще немного на донышке. А когда Хильдур проснется, если она вообще проснется, ей будет чем опохмелиться. Потом я тихонько прокрался к двери и вышел – прочь из ее жизни. На какое-то время.
У подъезда я столкнулся с Гюннаром Воге. Он подошел ко мне и схватил за плечи.
– Где ты был, Веум? – заорал он.
– А что?
– Я же говорил, чтобы ты не трогал Юхана. Оставь их обоих в покое, Веум. Не усложняй положения. Неизвестно, что из этого выйдет. Ты испортишь больше, чем…
– Что из этого выйдет? Разве может быть еще хуже?
– Ты, оказывается, ничегошеньки не понимаешь. Ты бесчувственный, как…'
– Как кто? – спросил я.
– Не лезь, Веум! Держись отсюда подальше, черт бы тебя побрал!
По его лицу я понял, что он нервничает. Я пристально посмотрел на него и спросил:
– А где был ты в тысяча девятьсот сорок шестом году, Воге?
Я прошел мимо, сел в машину и, не оборачиваясь, поехал своей дорогой. Меня здесь не любили. Почему-то меня здесь не любили.
16
Я заперся в конторе и включил свет. Солнце взошло, но пряталось за большими серыми облаками, и на улице было сумрачно, как в полуосвещенном кинозале перед началом сеанса. Может быть, солнце собиралось навсегда погаснуть, и мы проснемся завтра в вечной тьме, в бесконечной ночи, мы двинемся навстречу холоду, смерти и вечной изморози. Контора напоминала комнатку в музее, который давно никто не посещает, а я почему-то работаю здесь вахтером.
Я размышлял о том, чем мне заняться и есть ли у меня вообще какие-то дела. Я думал о тех, с кем довелось встретиться в последние дни. Роар, Венке Андресен, Джокер с компанией, Гюннар Воге и Хильдур Педерсен. Снова Венке Андресен и мужчина в морской форме. Рикард Люсне. И Роар.
Я подумал о Томасе. Надо бы ему позвонить, узнать, как он там, вспоминает ли отца. Я мог бы спросить, не хочется ли ему навестить меня в конторе, посидеть со мной. Я мог бы почитать ему, как и раньше (в тот мой единственный свободный вечер), первую главу про Винни Пуха. Остальное ему дочитала мать, как дочитывала и другие книги. Я впервые подумал о ней как о «матери». Это уже было достижение. Не Беата, а «мать».
Потом я подумал, что Томас сейчас вряд ли дома и он уже «состарился» для Винни Пуха. Ему семь лет, а когда я звонил последний раз, ему некогда было со мной разговаривать. Он бежал на футбол с каким-то Лассе.
Подняв телефонную трубку, я услыхал гудок. Я сидел и представлял, что слышу эхо давно законченных разговоров, отголоски нежных женских голосов, грубых мужских: все прошло, все давно прошло.
Едва я положил трубку, раздался звонок. Я дал ему прозвонить пять раз, прежде чем снял трубку. Я наслаждался чудной мелодией звонка и тем, что был властен отсрочить разговор с моими кредиторами на тридцать секунд.
После пятого звонка я взял трубку и деловито произнес в черную пасть:
– Веум слушает.
– Ах, Варьг, я так боялась, что не застану тебя! Это Венке, Венке Андресен.
Ее милый голос звучал как колокольчик, и черная пасть растянулась в улыбке – по крайней мере уголки рта слегка приподнялись. Я улыбнулся в ответ и, сказав «привет», почувствовал, как голос мой задохнулся от ожидания.
– Ну как дела? – спросил я.
– Спасибо, получше. Я звоню с работы, я просто хотела… Спасибо за все. Мы приятно посидели. Мне давно не было так хорошо.
– Мне тоже, – проговорил я.
Ничего особенного сказано не было, но ведь необязательно все облекать в слова.
– Знаешь, я подумала, не окажешь ли ты мне услугу. Я, конечно, заплачу.
– Не это главное. Что ты хочешь? Если это в моих силах…
– Как частный сыщик ты, наверное, берешься за всякие дела?
– Это как сказать.
За некоторые дела я никогда не брался, и было много такого, о чем меня никто никогда не просил.
– Я подумала, не мог бы ты повидаться с Юнасом, моим мужем.
Было похоже, что это дело из разряда тех, за которые я никогда не брался.
– А зачем? – спросил я.
Может быть, она рассчитывала, что я припру его к стене и взгрею как следует? Трахну по башке пустой бутылкой? Или кнутом прогоню прочь из города?
– Я хочу, чтобы ты поговорил с ним. Сама я не в состоянии, я сразу начну ругаться и скандалить. А с меня уже хватит. Да и видеть его я не хочу. Понимаешь, Варьг?
– Понимаю.
– И еще, он должен мне деньги.
– Какие деньги?
– Не те, что он выплачивает ежемесячно. Тут он аккуратен и пунктуален. Хотя пару раз запаздывал, и я брала вперед на работе или занимала у знакомых. А потом, когда Юнас приносил деньги, я отдавала долг, и у меня ничего не оставалось. И Роар сейчас быстро все снашивает, как все они в этом возрасте. А если бы еще у него велосипед украли… Знаешь, ведь всегда бывает нужно что-то купить, правда?
– Конечно. Об этом и в газетах пишут. В рекламах.
– Я говорю не об алиментах, а о страховке.
– О страховке?
– Мы вместе застраховались, а когда разошлись, решили все-таки выплатить все, что положено. Там не так уж и много оставалось. Юнас обещая все это сделать. А потом всю сумму страховки мы хотели получить и разделить пополам. Но я до сих пор ничего не получила, а мне действительно нужны деньги.
– Могу тебе одолжить, – соврал я.
– Я знаю, Варьг.
Она знала больше меня.
– . Спасибо, но я устала брать взаймы. Я больше не хочу быть в долгу у друзей, знакомых, у кого бы то ни было.
Я размышлял, к какой категории отношусь я: к друзьям, к знакомым или к «кому бы то ни было».
– Хорошо, я это сделаю. Я поговорю с ним.
– Правда? Ты сможешь, Варьг? Огромное тебе спасибо. Я заплачу. А сколько это будет стоить?
Сколько это стоит? Да, я дешевая потаскушка, друг мой. Я стою недорого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37