– спросила я.
– В роте? – переспросил связной. – В роте-то всегда бой. Вот вчера фрицы наступать пробовали, только мы им наклали. А сегодня – опять. На нашем участке самое сейчас главное место. А вы санинструктором к нам? – спросил он.
– Да, – ответила я.
– Ну правильно, – точно с кем-то соглашаясь, сказал парень. – А то у нас всех медиков за ночь-то поубивало. Ну, встали!
Он резко поднялся.
– Теперь бегом! – скомандовал парень. – А то тут полный прострел. – И он побежал.
Я бежала за ним, стремясь не отставать, и грязь из-под его ботинок летела прямо на меня; но я старалась смотреть только на его ботинки и больше ничего не видеть и ни о чём не думать. Что-то прогрохотало в стороне, и совсем недалеко поднялся из земли чёрный столб, оранжевый у основания, а я бежала и всё думала, как бы не упасть, потому что боялась остаться одна.
Наконец мы добежали до пригорка, и связной нырнул в какую-то дыру, я – за ним. Оказалось, что это вход в блиндаж. Блиндаж был малюсенький и набит до отказа. Я никак не могла туда втиснуться, так и застряла в дыре – половина внутри, половина снаружи.
В это время начался обстрел, снаряды рвались где-то совсем близко. С потолка сыпалась земля. Я сделала ещё усилие, чтобы протиснуться вперёд, но это было невозможно. А снаряды всё рвались, и я чувствовала, как бьёт меня по спине взрывная волна. Я всё боялась, что у меня оторвёт ногу, мне казалось, что вот сейчас её оторвёт, и я уже стискивала зубы, чтобы преодолеть боль.
Но обстрел быстро прекратился. Я вышла наружу и села прямо на землю у входа в блиндаж. Я ни о чём не думала, совсем ни о чём. У меня было такое ощущение, будто я совсем пустая, будто всё из меня вынули… Наконец мой связной вылез и сказал, что получил приказание отвести меня на передовую.
Тогда я совсем не восприняла это тысячу раз слышанное слово «передовая», а только ужаснулась, что снова надо куда-то идти. Я совсем измучилась и чувствовала, что силы мои исчерпаны, хотя ничего особенного не произошло: ведь я даже до передовой ещё не дошла.
– Идти будем так, – разъяснил парень, – сначала за мной – бегом, а потом поползём, а то кумпол сшибут.
Он снял с плеча автомат и, пригнувшись, побежал к лощинке. Я побежала за ним.
Мы промчались мимо маленького леса, и я слышала, как стучали пули, впиваясь в деревья, и срезанные листья, кружась, падали в грязь.
Как только лесок кончился, связной упал и пополз. Я тоже бросилась на землю и поползла. Он полз так, будто плыл на боку, а я так не умела. Мне очень мешала санитарная сумка, она волочилась по земле и за всё задевала. Наконец я провалилась в какую-то глубокую траншею.
Парень стоял выпрямившись и ожидал меня.
– Далеко до передовой? – спросила я, еле ворочая языком.
– А здесь и есть передовая. Ну, двинули к начальству. – Связной пошёл по траве, чуть пригибая голову, я – за ним.
В одном из поворотов траншеи, в небольшом углублении в стене, сидел какой-то лейтенант. У него было серое, видимо, давно не мытое лицо. Мой связной что-то тихо доложил лейтенанту. Тот повернул голову, скользнул по мне взглядом и сказал чуть с хрипотцой:
– Только смотри, чтобы целой остаться. Мне медики во как нужны. Если убьют, я тебе тогда…
Потом он подозвал меня поближе, объяснил, куда надо относить раненых.
Из всего того, что сказал лейтенант, я поняла, что мне надо только оказывать самую первую помощь раненым и перетаскивать их в угол траншеи, откуда их будут отправлять в ППМ, к Пухову. А во время атак мне надо идти позади и, если кто упадёт, перевязать, а отнесут его уже санитары. Правда, лейтенант добавил, что санитаров-то почти не осталось.
Получив инструкции, я спросила связного:
– Ты куда сейчас?
– Я туда, откуда с тобой пришёл.
Я подумала о том, что ему придётся снова проделать весь этот страшный путь. Но ему это, по-видимому, было нипочём. Лицо его по-прежнему хранило чуть насмешливое, хитрое выражение.
Попрощались мы очень дружески, и я двинулась вперёд по траншее…
Сейчас ночь и совсем тихо, будто и войны нет. Я сижу в траншее; из её глубины звёзды кажутся особенно яркими. Рядом со мной сидят бойцы, и почти всех их я уже знаю по имени.
Если когда-нибудь потом меня спросят, как прошёл мой первый день на передовой, как произошло моё «боевое крещение», я, пожалуй, ничего не смогу толково рассказать. Помню лишь, как пришла в траншею, села в угол и стала потихоньку выглядывать наружу. Потом увидела, как несколько бойцов выскочили из окопов и стали перебегать, а один из них вдруг упал шагах в десяти от моей траншеи. Стрельба стояла страшная.
«Ну, – подумала я, – сейчас надо выскочить и перетащить того бойца сюда, и тут перевязать». Ну… и не выскочила: не могла заставить себя выскочить, меня точно приковали к траншее.
Я твердила себе: «Трус, трус несчастный!» – и всё-таки не могла выпрыгнуть из траншеи. А потом вдруг слышу, как раненый стонет:
– Сестрица!.. Сестрица!..
Конечно, он просто звал кого-нибудь на помощь, но в ту минуту мне показалось, что он меня зовёт, знает, что я здесь, в десяти шагах от него, и прячусь, боясь пробежать эти десять шагов, чтобы спасти его. И вот тогда я заплакала, выпрыгнула из траншеи и побежала к раненому.
Несколько раз, пока я бежала, моё лицо обжигало горячим воздухом. Только потом я сообразила, что это пули. Добежав до бойца, увидела, что он ранен в голову: всё его лицо было залито кровью. Я решила не перевязывать его под огнём, а перетащить в траншею, попробовала тащить его так, как нас когда-то учили на курсах в Ленинграде, будто спасаешь утопающего. Но мне его и на метр сдвинуть не удалось – такой он был тяжёлый. Тогда я просто взяла его под мышки и волоком потащила.
Как я очутилась вместе с раненым в траншее – уж не помню.
А затем всё пошло проще. У меня не было времени бояться: я бегала по траншеям, перевязывала и перетаскивала раненых…
Потом наступил вечер, и стрельба прекратилась. Зажглись звёзды, и мне вдруг вспомнилось, как в «Детской энциклопедии» сказано про звёзды, что «из глубокой ямы они кажутся совсем иными, чем с поверхности земли». Я посмотрела на звёзды, – они и впрямь были большие и точно расплавленные…
В этой траншее я решила остаться на ночь: она была глубже и шире остальных. Земля была совершенно сырая. Она и наверху-то не успела за день просохнуть, а здесь стояли сплошные лужи.
Рядом со мной сидело трое бойцов. Одного из них звали Василий Прохорович, он был немолод, усат и угрюм; другой, Сенцов, совсем ещё молодой, тип задиры, парня из пригорода; третьего звали Шило, он тоже был молод, но медлителен и задумчив.
Все мы четверо сидели, прижавшись к передней стенке траншеи, и смотрели на небо.
– А интересное дело, – проговорил вдруг Шило, – есть всё-таки люди на звёздах или нет?
– На звёздах! – презрительно протянул Сенцов. – Скажи – на планетах. Может, и есть. А звёзды – они что? Раскалённое вещество, и никакой жизни там нет.
– Ну, на планетах, – покорно согласился Шило, – это всё равно – звезда, она и есть звезда, хоть и планета. И вот, значит, живут там, может, люди, смотрят на нас внизу и не поймут, что тут такое делается.
– И не поймут, как такого мудреца, как Шило, эта самая земля носит, – степенно добавил Василий Прохорович.
– Нет, дядя Василий, ты не смейся… И вот живут там люди, смотрят вниз и видят – идёт смертельная война. Может, они и не знают, что на земле на нашей фашисты буйствуют и что нам другого выхода не было, как драться с ними, и вот смотрят они и не понимают.
– Политрука им нашего послать, он бы им разъяснил, – заметил Сенцов.
– Опять ты не про то, – остановил его Шило. – И вот, думаю я, придёт время, когда будут люди по желанию своему и на звёзды летать, и куда хошь.
– Это при полном коммунизме, – не унимался Сенцов.
– Может, и при полном, – согласился Шило. – И какая тогда интересная жизнь будет!..
Я сидела, прижавшись к мокрой земляной стене траншеи, и слушала этот разговор. Он как бы убаюкивал меня.
Но в это время послышался гул моторов. От вражеского горизонта медленно проплыли по небу во внезапно вспыхнувших со всех сторон лучах прожекторов несколько серебристых точек. Загрохотали зенитки.
– Опять на Ленинград пошли, – сказал Василий Прохорович. – Вот так каждый день над нашими головами пролетают.
– На Ленинград, – повторил внезапно изменившимся голосом Сенцов. – Эх!.. У меня там Груня и сын. Может, сейчас спать укладываются… Не знают, что эти летят… Вот когда крылья-то нужны, Шило! – выкрикнул он. – Не на звёзды летать, а вот к этим бы сейчас подлететь да в куски их, в кровь!
– И у меня ведь в Питере семейство, – тихо промолвил Василий Прохорович.
Самолёты, выйдя из лучей прожекторов, исчезли в темноте, и скоро мы услышали глухие, точно из-под земли доносящиеся взрывы и увидели красноватый туман вдали: там был Ленинград.
– Бомбят, гады, – медленно произнёс Шило.
Все молчали.
Не помню, сколько времени продолжались взрывы, но только когда они прекратились, зарево не погасло, а стало из розового багрово-красным.
– Отбомбились, – тяжело уронил Василий Прохорович. Тогда и остальные медленно, точно с трудом, отвернулись от зарева.
– Ну… вот… – протянул Сенцов. – Может, теперь у меня и дома-то нет. Может, и мой дом в том костре горит.
– А ты не думай, – посоветовал Шило.
«Не думай»! – зло повторил Сенцов. – У тебя в Ленинграде никого нет, вот тебе-то легко не думать!
– У меня нигде никого нет, – покачал головой Шило и повторил: – Нигде никого… теперь…
И после паузы добавил:
– А я вот хочу не думать. Хочу только про будущее… Про то, как жить когда-нибудь будем… Про жизнь хочу думать… – И, внезапно повернувшись ко мне, спросил: – Как, думаете, девушка, после войны жить будем?
Я ответила быстро, точно всё время ждала этого вопроса:
– Сначала, думаю, трудно будет… А потом, наверно, очень хорошо.
– Вот, вот, – будто обрадовался моему ответу Шило, – сначала трудно, а потом хорошо. Новые люди народятся.
– Жди, пока народятся, – бросил Сенцов.
– И ждать не надо, – убеждённо сказал Шило, – они уже родятся. Уже! В нас родятся.
– Чудной ты, Шило, – точно недоумевая, проговорил Василий Прохорович. – Кабы не знал я, что ты геройский парень, медалями награждённый, так и подумал бы – послушай только тебя, – что не герой ты, а мечтатель какой-то. Всё ты о будущем да о будущем.
– Нельзя без будущего, – ответил Шило.
Он снова повернул голову ко мне и сказал:
– Холодно тебе?
– Холодно.
– А шинель-то твоя где же?
– В полку оставила, торопилась и забыла. Да мне и не так уж холодно, плащ-палатка есть.
– Нельзя без шинели, – наставительно сказал Василий Прохорович. – Солдат без шинели – никуда.
– Садись ближе, – предложил Шило.
И я придвинулась к нему, а он, распахнув шинель, накрыл меня полой. Мне стало тепло-тепло, глаза начали смыкаться. Сквозь тяжёлый сон я слышала чьи-то голоса, а потом, открыв глаза, увидела, что лежу на чём-то мягком и укрыта шинелью, и тогда совсем заснула…
Проснулась я от оглушительного взрыва. Трое моих новых знакомых лежали на дне траншеи, уткнув лица в сырую глину. В траншею летели куски глины и дерева. Я приподнялась и увидела, как весь вражеский горизонт, насколько охватывал глаз, будто вскипел, точно поднялся в воздух. А канонада всё возрастала.
– Ну, значит, сейчас наступать начнём, – сказал Василий Прохорович.
– Теперь слушай команду, – проговорил Шило.
И вдруг смолкла наша артиллерия, и тишина, наступившая внезапно, была страшнее, чем грохот. А потом откуда-то из-под земли раздался истошный, протяжный крик:
– А-а-а-а-а!
И из траншей и окопов стали выскакивать бойцы и бежать вперёд, стреляя на ходу. Вот пробежали трое моих бойцов, я даже не заметила, как они выпрыгнули из траншеи.
В этот момент немцы опять открыли ураганный огонь. И снова земля поднялась вверх, будто её выбросили огромным ковшом, запахло озоном. Снова раздался протяжный крик:
– А-а-а!
Но теперь никто не бежал вперёд. Люди лежали, придавленные к земле огнём.
И тогда совсем недалеко от меня появился человек, показавшийся мне знакомым. Он не бежал, а очень быстро шёл, стреляя из автомата. За ним, точно из-под земли, стали появляться люди.
И я тоже выпрыгнула из траншеи и побежала за бойцами, стараясь не потерять из виду того человека.
Но вдруг справа и слева от меня раздались разрывы, и стало темно от земляной стены, повисшей в воздухе. Я уткнулась лицом в землю, а когда поднялась, то увидела, что метрах в двадцати от меня лежит тот боец, что шёл впереди всех.
Земля вокруг всё ещё кипела, то здесь, то там взлетали в воздух маленькие земляные столбики, и этот проклятый звук «пиу-пиу-пиу» звенел в ушах.
Я подползла к раненому.
Он лежал лицом вниз. Трудно было определить, куда он ранен. Потормошила его за плечи, но он не поднял головы. Тогда я сама подняла его голову. Это был комбат Бардин.
– Вы… ранены, товарищ комбат? – спросила я.
Он молчал. На лице его не было крови, но оно было совсем чёрным, – очевидно, опалено порохом. Глаза закрыты, рот полуоткрыт. Я не знала, жив он или мёртв. Знала только, что и в том и в другом случае должна доставить комбата в тыл.
Я стала легонько переворачивать комбата на бок, чтобы подлезть под него, – за целый день я научилась кое-как перетаскивать раненых, – но когда я его приподняла, то увидела, что земля под ним почернела от крови.
«В живот!» – подумала я и перепугалась: раны в живот самые опасные.
Гимнастёрка и брюки комбата были в крови; я понимала, что рана продолжает кровоточить, потому что всё время появлялась свежая кровь. Стала ощупывать его тело, но в это время из его плеча кровь брызнула фонтаном: значит, повреждение артерии. Надо было наложить повязку немедленно. Лёжа плашмя и стараясь не поднимать головы, я вытащила из сумки жгут и бинт и стала перевязывать раненого. Каждый раз, когда мне надо было приподнимать комбата, чтобы подсунуть бинт, я боялась, что в него попадёт шальная пуля, и старалась держать свою руку так, чтобы защитить его. Я перевязывала, не зная точно, где рана, и перебинтовала ему всю грудь и живот.
Наконец с перевязкой было кончено, и я стала перетаскивать раненого Бардина к траншее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23