— Капитан, — сказал Эмерсон. — Мы с вами вместе учились в школе. Я вас считал славным малым, добрым и прямым, и вижу, что не ошибся. Вы не любили обижать никого из товарищей, и у нас с вами было много общих интересов: спорт, математика, политическая экономия. И все же за двенадцать лет вы ни разу не сказали мне ничего, кроме как «доброе утро», и то с таким видом, будто вы не уверены, стоит ли.
Нийл кивнул головой:
— Верно. И теперь уже поздно жалеть об этом. Хотя я жалею. Но Феба принадлежит к другому поколению. Она, мне кажется, живет так же легко, как и моя сестра.
Мэри Вулкейп, кроткая мать, вдруг вскричала:
— Она еще девочка, и она сейчас только знакомится с тем повседневным чувством унижения, на которое обречен каждый негр, особенно здесь, на самодовольном Севере. На Юге нам говорят просто и ясно: ты — собака, привыкай к своей конуре, и тогда будет тебе от хозяина жирная кость и доброе слово. Но здесь нас уверяют, что мы настоящие люди, позволяют нам надеяться и размышлять, и потому постоянные напоминания о нашей якобы неполноценности, случайные бесцеремонные оскорбления для нас чувствительней, чем страх перед линчеванием для наших южных братьев. Унижение! Вот слово, смысл которого вам, белым, следовало бы узнать получше!
А хуже всего нам, тем, у кого светлая кожа.
Мы то и дело знакомимся с людьми, которые не знают и потому относятся к нам хорошо, — и мы, как дураки, забываем об осторожности. Но вот в один прекрасный день вчерашний друг тебя не замечает, или смотрит на тебя с презрением, или просто избегает встречи, и ты понимаешь, что он узнал и дружба кончена.
А если говорить о черных… Дискриминация на Севере? Ее нет, но только каждый раздражительный пассажир в автобусе или покупатель в магазине оглядывается на тебя, словно гремучую змею увидел. Работать дальше кухни или котельной тебя вряд ли пустят, будь ты хоть семи пядей во лбу. Молодые негры, мечтавшие о каком-то будущем, кончают игорным притоном или буферами товарного поезда, потому что никто не хочет дать им возможности испытать себя на настоящей работе. Да, тебя пускают нехотя в ресторан — закон! — но так потом оскорбляют или унижают, что в следующий раз ты скорей согласишься, остаться голодным и скорей согласишься бродить по улице всю зимнюю ночь, чем просить номер в так называемом хорошем отеле. Вот мы с Джоном, когда ездим куда-нибудь, терпеть не можем останавливаться в отелях, хотя нас-то пускают, но мы думаем о наших братьях, обреченных скитаться по улицам.
Унижение, унижение, унижение без конца, пока человек не сломится или, вот как мы с Джоном, не возьмет за правило сидеть дома, никуда не ходить и как можно меньше сталкиваться с белыми. А ведь мы не плохие люди, нет, совсем не плохие. Если б вы знали, как добр и отважен мой муж! А мои дети, а мой отец, ученый зоолог, который…
Простите. Это нервы. Я понимаю, вам, белому человеку, смешно слушать, как старуха негритянка расхваливает свою родню!
— Нет, что вы, что вы! — Нийл был бесконечно растроган и смущен.
— Разве вы не читали в юмористических листках рассказов о черномазых нахалах? Не слышали анекдотов про то, как Мэнди и Растус ведут себя в гостях? А Феба — вы говорите о новом поколении! Только на прошлой неделе один пятидесятилетний механик из гаража — белый, хотя у Фебы кожа гораздо белее, — сказал ей, что, пожалуй, переспал бы с ней, только ему противно спать с негритянкой. И все-таки это лучше, чем на Юге; была там у нас одна знакомая, цветная, она попала под машину и истекала кровью, но ее на хотели принять ни в одну больницу для белых, так она и умерла на улице — убили!
А здесь, когда у Фебы в школе, в той самой, где и вы учились, затеяли ставить спектакль, ей даже не дали прочесть что-нибудь на пробу, сказали, что все роли уже распределены, а она через одну белую товарку узнала, что это неправда. И есть у них учительница, которая постоянно косится на нее и еще на других девочек, гречанок, итальянок, русских, и вслух рассуждает о том, что «мы, мол, ведущие свой род от жителей Новой Англии, не нуждаемся в разъяснениях, что вот то-то и то-то — дело чести».
Но по крайней мере это не грозит ее жизни, не то что было с Баярдом, ее отцом. Баярд был наш старший сын. Он готовился стать учителем политической экономии. Окончил Карлтон-колледж — нанимался на черную работу, только бы учиться, но окончил с отличием — и жену себе нашел, чудесную девушку.
Он родился и вырос на Севере — да, да, я знаю, что я непоследовательна: конечно, Юг хуже, еще хуже! Но он вырос здесь, и ему никогда не приходилось сталкиваться с узаконенной дискриминацией. Он просто не представлял себе, что культурный, образованный негр может на Юге стать жертвой насилия.
Он уехал в Джоржию, где его прадед был рабом на плантации, и поступил преподавателем в негритянский колледж. Он писал мне, что когда ему первый раз попалась на глаза табличка с гнусной надписью «Только для цветных», он словно увидел человека, подкрадывающегося к нему с ножом, и от страха и ярости его затошнило, так что пришлось свернуть с дороги и выйти из машины.
Но все-таки он хотел последовать совету своих южных знакомых и подчиниться «правилам игры», хотя все правила в этой игре изобретает противник. Прошло около месяца, и вот однажды полисмен остановил на дороге его машину и стал утверждать, будто машина краденая. Этот полисмен встречал Баярда возле колледжа и знал, что он негр, хотя и со светлой кожей. Негодяй вел себя так нагло, что Баярд забылся и стал отвечать; тогда его забрали в полицию и сказали, что он пьян, — а он и пива никогда в рот не брал! — он вспылил, и его стали бить. Они забили его насмерть. Моего сына…
Его били долго. Пока он не умер под ударами на голом цементном полу. Он красивый был, Баярд. Потом они сказали его жене, пусть лучше молчит, если хочет доносить своего ребенка. Она тогда была беременна Фебой.
После родов она бежала на Север — целые сутки тряслась в бесплацкартном негритянском вагоне. Она не прожила и года. Он был очень красивый, Баярд, а они били его каблуками по голове на цементном полу, в грязи, в крови, и вот он умер.
Мэри Вулнейп плакала, без надрыва, тихо и безнадежно, и это было страшнее всего. Нийлу вдруг захотелось дать ей самое большое, что только у него есть, и в ту же минуту он услышал собственный голос:
— Я понимаю. Я все понимаю, потому что я недавно узнал, что я и сам негр.
«Боже правый, я сказал! Зачем я это сделал, дурак?»
20
— Вы сказали, что вы сами — негр? Мы этими вещами не шутим. — Джон Вулкейп, не такой румяный, как Нийл, и потому даже более «белый», смотрел на него строгим взглядом.
— Я тоже не собираюсь шутить! Я узнал только недавно. — Нийл чувствовал, что попал в ловушку. Вулкейпы — чудесные люди, но совсем не нужно, чтобы он оказался в их власти. Он продолжал, торопясь: — Может быть, я напрасно сказал вам. Никто не знает, даже родители и жена, но боюсь, что это правда. Всего лишь незначительная примесь негритянской крови, но по закону, действующему почти во всех штатах, я уже считаюсь «цветным».
Он удивился, не видя удивления на их лицах. Лица были неприветливые, суровые. Он добавил с деланной небрежностью:
— Что ж, видимо, придется примириться с этим.
Джон Вулкейп сказал ровным голосом:
— Не оплакивайте себя. Не будьте ребенком. Я вот уже шестьдесят пять лет «мирюсь» с тем, что я негр, «мирятся» кое-как и моя жена, и дети, и миллионы других порядочных людей.
Их взгляды скрестились, и Нийл, пристыженный, отступил:
— Вы совершенно правы, мистер Вулкейп. Я снова должен просить у вас прощения. Просто это так ново для меня, что я еще не успел привыкнуть к этой мысли. Даже отец и мать не знают ничего. Я знакомился с историей нашего рода и вдруг натолкнулся на… на…
— У белых людей это называется «мазок дегтя», — насмешливо сказал Эмерсон. — Нелегкое дело, а?
— Кому же, как не вам, знать, легкое оно или нелегкое, — огрызнулся Нийл.
— Джон, Эмерсон, сейчас же перестаньте мучить мальчика, слышите! — В голосе Мэри Вулкейп была материнская нежность и материнская повелительность. — Вполне понятно, что он расстроен. Бедный мальчик! — Она обняла Нийла одной рукой за плечи и легонько поцеловала в щеку. Это мать, его мать утешала его.
— Сколько тебе лет, сынок? — спросила она негромко.
— Тридцать, почти тридцать один, миссис Вулкейп.
Он чуть не назвал ее «мама».
— Не так-то просто в эти годы вдруг увидеть мир, как он есть. А нам, цветным, чтобы не попасть в беду, нужно хорошо знать и свой мир и мир белых. Ну, вот что, — миссис Вулкейп перешла на деловой, трезвый тон: — оставайтесь-ка с нами обедать. Жена не рассердится? Вот телефон, позвоните ей.
Вестл сказала: «Пожалуйста» и «ну как там, у ветеранов, весело?»

Выяснилось, что в одном отношении Мэри Вулкейп оправдывала миф о «типичной негритянке»: стряпала она великолепно. Но Нийл еще не освободился от первобытных представлений, и потому его удивило, что в меню воскресного обеда фигурировали не жареные куры и арбуз, а самый обыкновенный арийский ростбиф.
Эмерсон потел обедать домой. На прощание он сказал Нийлу:
— О том, что вы нам рассказали, капитан, я никому говорить не буду, пока вы сами этого не пожелаете. Но приходите в наш клуб. Бассейна для плавания там, правда, нет, но народ симпатичный.
Они пожали друг другу руки. Они стали друзьями с опозданием на двадцать лет.
Джон вздохнул.
— Райан опять опаздывает. Эти нынешние революционеры, пожалуй, и на баррикады опоздают. Ну, не будем ждать его, Мэри! Давай садиться за стол.
Так в этот день Нийл впервые разделил трапезу со своими новыми друзьями — самый древний и самый распространенный символ равенства.
Вероятно, чтобы он скорей почувствовал себя как дома, Вулкейпы стали рассказывать ему историю семьи.
Джон Вулкейп был «цветной» и при этом внешне «белый», то есть обладал кожей розовато-коричневато-сероватого оттенка, и ни разу в жизни он не бывал южнее Айовы или восточное Чикаго. Родился он в Северной Дакоте, где семья его была единственной «негритянской» семьей в округе. Его отец служил на железной дороге старшим путевым обходчиком, отец его отца был в Джорджии рабом, а после Гражданской войны батрачил во Флориде, которая ему едва ли казалась раем рулетки и пляжных зонтиков.
Джон с детства тоже работал на ферме, мечтал о колледже или сельскохозяйственных курсах, но когда он только что перешел из начальной школы в среднюю, отец его умер, попав под колеса оторвавшегося товарного вагона, и Джон поступил подмастерьем к деревенскому парикмахеру. Парикмахерское ремесло привело его в 1902 году в Гранд-Рипаблик, и здесь, в двадцать два года, он впервые узнал, что значит быть негром.
До этих пор дипломатическое искусство, к которому жизнь обязывает цветных людей, было ему так же чуждо, как какому-нибудь Нийлу Кингсбладу. Сын набожного баптиста и исправного железнодорожника, старшего над десятком ирландцев и шведов, Джон никогда не слыхал о том, что он низшая биологическая особь, и его непросвещенные белые друзья, юноши и девушки, не знали, что его прикосновение нечисто.
Девушки, во всяком случае.
Находились, правда, в далекой дакотской деревушке люди, недовольно ворчавшие что-то насчет дегтя, но это были чудаки и брюзги, и Джону злоба их оставалась непонятной.
Утвердившись в Гранд-Рипаблик как белый человек и мастер своего дела, он совсем позабыл о смутных намеках покойного отца на то, что их семья причастна к какой-то страшной тайне, именуемой «расовым вопросом». Скажи кто-нибудь Джону в то время: «Ты чернокожий», — это показалось бы ему не более осмысленным, чем если бы сказали: «Ты гидроидный полип», — ведь кожа у него и не была черная. Да и вообще его очень мало трогало, «черный» он или «белый», — были бы клиенты довольны да любила бы милая.
Но вот попал в город заезжий человек из его родной дакотской деревушки и что-то шепнул хозяину парикмахерской, а тот спросил Джона:
«Ты что ж это, оказывается, негритянской крови?»
«Кажется. А что?»
«Да мне-то, собственно, ничего, а вот клиентам может не понравиться. Обидятся и не станут ходить».
«До сих пор не обижались?»
«До сих пор нет, а все-таки… Лучше не рисковать. Такого мастера, как ты, у меня не бывало, тут ничего не скажешь, но лучше не рисковать».
Уже в 1904 году сложилась эта формула осторожности, которой во всем ее косном самодовольстве, тупости и трусости суждено было дожить до середины Века Демократии и Просвещения.
Джон стал мыкаться с места на место, и ни разу его не уволили за плохую работу или по жалобе клиента, — во всяком случае, никто из клиентов не жаловался, покуда ему не шепнут на ухо о Важном Обстоятельстве. Случалось и так, что Джон сам швырял им в лицо это Обстоятельство потому, что ему был противен прогорклый елей дядитомовщины, и потому, что за две минуты разговора с первым хозяином, изобличившим и уволившим его, он стал Негром и патриотом своей расы.
Его милая, белокурая горничная швейцарка, которую он учил английскому языку, приняла великую новость равнодушно, но ирландские и скандинавские подруги объяснили ей, что как истинная гражданка Страны Демократии она должна тотчас же прогнать его.
Джон первым из «цветных жителей» Гранд-Рипаблик услыхал об организации НАСПЦН — Национальной Ассоциации Содействия Прогрессу Цветного Населения, — и на съезде в Миннеаполисе он повстречал Мэри, такую же условно «цветную», как и он сам.
Она получила образование в Оберлин-колледже, была дочерью ветеринара из Айовы, довольно удачно ставившего научные опыты над индейками, курами и гусями. Встретившись, Джон и Мэри сразу почувствовали взаимную неприязнь, потому что у обоих была белая кожа, и они заподозрили друг друга в склонности этим гордиться. Но оказалось, что ни он, ни она не жаждут уподобиться белым тиранам, и это сблизило их. А с тех пор эту близость поддерживала свойственная им обоим честность и чувство юмора.
Джон открыл собственную парикмахерскую, но дело не пошло: не потому, что он был негр, — большинство клиентов не смущалось наличием в нем африканской крови, — но потому, что он не пожелал запереть свои двери для черных посетителей, а уж этого никакой белый, пекущийся о благе общества, не мог потерпеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48