«Этот сборный гараж никакого вида не имеет. Надо строить настоящий, деревянный».Верона и Кеннет Эскотт как будто наконец обручились по-настоящему. Эскотт провел в газете кампанию за «здоровую еду», против скупщиков-оптовиков. В результате он получил отличное место в одной скупочной фирме, зарабатывал столько, что мог подумать о женитьбе, и поносил безответственных репортеров, которые осмеливаются критиковать скупщиков, ничего не понимая в таких делах.Этой осенью, в сентябре, Тед поступил в университет, на факультет искусства и литературы. Университет находился в Могалисе, всего в пятнадцати милях от Зенита, и Тед часто приезжал домой на конец недели. Бэббит очень беспокоился за него. Тед «вошел» во все, кроме занятий. Он пытался «пролезть» в футбольную команду полузащитником, с нетерпением ждал баскетбольного сезона, его выбрали в комитет по устройству бала первокурсников и, как уроженца Зенита (аристократа среди провинциалов), его старались «привлечь» две корпорации. Но на вопросы Бэббита о занятиях Тед ничего толком не отвечал и только отмахивался: «Да знаешь, все эти профессора — сплошная мертвечина, читают всякую чушь про литературу, про экономику…»В одну из Суббот Тед спросил:— Слушай, папа, почему бы мне не перевестись из университета в инженерное училище, на механический факультет? Ты сам вечно кричишь, что я не занимаюсь, а там я бы здорово стал заниматься, честное слово!— Нет, инженерное училище по сравнению с университетом не марка! — рассердился Бэббит.— То есть как это? Инженеры в любую команду могут попасть!Начались пространные объяснения, что «даже в долларах и центах можно выразить, насколько ценен университетский диплом для юридической карьеры», — и красочные описания адвокатской профессии. Под конец Бэббит уже произвел Теда в сенаторы Соединенных Штатов.Среди великих адвокатов, перечисленных Бэббитом, был также и Сенека Доун.— Вот так штука! — удивился Тед. — По-моему, ты всегда говорил, что этот Доун — настоящий псих!— Не смей так говорить о большом человеке! Доун всегда был мне другом, я даже помогал ему в колледже, я его наставил на путь истинный, я его, можно сказать, вдохновил! И только потому, что он сочувствует рабочему движению, некоторые тупицы, не обладающие широким кругозором и терпимостью, считают его чудаком. Но разреши тебе сказать, что вряд ли кто-нибудь из них загребает такие гонорары, как он, и потом он дружит с самыми влиятельными, самыми консервативными людьми в мире, например с лордом Уайкомом, с этим — м-ммм… с этим выдающимся английским аристократом, которого все знают. Что же ты предпочитаешь — торчать среди грязных механиков и рабочих или подружиться с настоящими людьми, вроде этого лорда Уайкома, бывать у них в доме, в гостях?— Да как сказать… — вздыхал Тед.В следующее воскресенье он примчался радостный, веселый.— Скажи, папа, а можно мне перейти в Горный институт, бросить эти академические занятия? Ты говоришь — марка. Конечно, может, инженерное училище — не марка, но горняки! Да ты знаешь, что они получили семь мест из одиннадцати на выборах в Ну-Тау-Тау! 27 Забастовка, расколовшая Зенит на два враждебных лагеря — белый и красный, — началась в конце сентября: сначала забастовали телефонистки и монтеры, протестуя против снижения заработной платы. Вновь организованный профсоюз работников молочной промышленности тоже забастовал, отчасти из солидарности, отчасти добиваясь сорокачетырехчасовой рабочей недели. К ним присоединился союз водителей грузовых машин. Деловая жизнь застопорилась, весь город волновали слухи о возможной забастовке вагоновожатых, печатников, о всеобщей забастовке. Граждане выходили из себя, пытаясь дозвониться по телефону через бастовавших телефонисток, и беспомощно топтались у аппаратов. Каждый грузовик, выезжавший с заводов на железнодорожную станцию, охранялся полисменом, который, стараясь принять равнодушный вид, сидел рядом с шофером-скэбом. Пятьдесят грузовиков, принадлежавших зенитскому сталелитейно-машиностроительному тресту, были атакованы забастовщиками, они бросались к машинам, стаскивали водителей, ломали карбюраторы и аккумуляторы под радостные крики телефонисток, стоявших на тротуарах, под визг мальчишек, швырявших камнями в скэбов.Вызвали Национальную гвардию. Полковник Никсон, который в частной жизни был мистером Калебом Никсоном, секретарем Пуллморской компании грузовых машин, облачившись в длинный защитный френч, разгуливал в толпе с автоматом сорок четвертого калибра. Даже приятель Бэббита, Кларенс Драм — торговец обувью, веселый кругленький человечек, рассказывавший анекдоты в Спортивном клубе и удивительно напоминавший мопса времен королевы Виктории, — превратился в свирепого капитана и, семеня ногами, перетянув толстый животик поясом и сердито поджимая пухлые губы, пискливым голосом кричал толпам зевак на перекрестках:— Расходись! Не потерплю сборищ!Все газеты города, кроме одной, были против забастовщиков. Когда толпа стала ломать газетные киоски, около них выставили охрану из гражданской милиции — какого-нибудь молодого, растерянного штатского в очках — бухгалтера или приказчика, который пытался напустить на себя грозный вид, в то время как мальчишки вопили: «Бей оловянных солдатиков», а шоферы-забастовщики ласково спрашивали: «Скажи, Джо, когда я воевал во Франции, ты где был — отсиживался в тыловом лагере или делал шведскую гимнастику в ХАМЛе? Ты поосторожней со штыком, не то уколешься!»Не было человека в Зените, который не говорил бы о стачке, не было никого, кто не стал бы на ту или другую сторону. Либо ты был храбрым другом рабочих, либо бесстрашным защитником Права Собственности — и те и другие были настроены чрезвычайно воинственно и готовы отречься от лучшего друга, не выражавшего ненависти к врагу.Подожгли склад сгущенного молока. Противники обвиняли в этом друг друга, и в городе поднялась паника.И такое время Бэббит выбрал, чтобы во всеуслышание заявить о своем свободомыслии.Он принадлежал к умеренному, крепкому, здравомыслящему крылу и сначала соглашался, что подлых агитаторов надо расстреливать. Он очень огорчился, когда его друг Сенека Доун выступил защитником арестованных стачечников, и уже собрался было пойти к Доуну и разъяснить ему, кто такие эти агитаторы, но, прочтя листовку, где сообщалось, что даже до снижения зарплаты телефонистки голодали, он растерялся.— Все это вранье, цифры подтасованы! — сказал он, но в голосе его прозвучало сомнение.На следующей неделе в пресвитерианской церкви на Чэтем-роуд была объявлена проповедь доктора Джона Дженнисона Дрю на тему «Как спаситель прекратил бы стачки». В последнее время Бэббит пренебрегал посещением церкви, но на этот раз пошел туда, надеясь, что у доктора Дрю действительно имеются сведения о том, как небесные силы относятся к забастовкам. Рядом с Бэббитом, на широкой, удобной, новой, обитой бархатом скамье, сидел Чам Фринк.Фринк шептал Бэббиту:— Надеюсь, что док отчитает этих чертовых забастовщиков по первое число! Вообще-то я считаю, что пастору нечего вмешиваться в политику — пускай занимается своей религией и спасает души, а не разводит дискуссии, — но в такие времена, по моему глубокому убеждению, он должен выступать, должен изничтожать этих мерзавцев в пух и прах!— Н-да-а! — протянул Бэббит.Достопочтенный доктор Дрю встряхивал непокорными вихрами в поэтическом и социологическом раже и взывал трубным гласом:— Неожиданные индустриальные беспорядки, которые в последние дни — признаемся в этом откровенно и смело — петлей захлестнули деловую жизнь нашего прекрасного города, вызвали поток пустых разговоров о том, что можно предотвратить беспорядки научным путем — подчеркиваю: научным! Разрешите же вам сказать, что нет в мире более ненаучного понятия, чем наука! Возьмите нападки на незыблемые догмы христианской церкви, столь распространенные среди «ученых» прошлого века. О да, это были мощные умы, и к тому же — горластые критиканы! Они стремились разрушить церковь, стремились доказать, что сотворение мира и все высшие достижения морального совершенства и цивилизации — только слепой случай. Однако церковь до сего дня осталась нашим нерушимым оплотом, и единственный ответ духовного пастыря этим длинноволосым хулителям его бесхитростной веры — это улыбка сожаления!А сейчас те же псевдоученые стремятся заменить естественные условия свободной конкуренции какими-то путаными системами, и хотя они и придумывают всякие высокопарные названия, по существу это сплошной деспотизм и насилие. Разумеется, я не возражаю против арбитража и вообще против мероприятий, направленных к прекращению забастовок, не критикую те превосходные союзы, где рабочие объединяются с хозяевами. Но я решительно возражаю против систем, где свободное распределение независимой рабочей силы заменяется заранее сфабрикованной шкалой заработной платы, минимальными окладами и всякими государственными комиссиями, рабочими союзами и прочей чепухой.Люди не хотят понять, что отношения между рабочими и предпринимателями зависят вовсе не от экономики. В основном и самом существенном они зависят от братской любви, от практического применения христианской веры! Представьте себе завод, где вместо рабочих комитетов, вносящих отчуждение, есть хозяин, который проходит среди своих рабочих с улыбкой, и они отвечают ему такой же улыбкой, как младший брат старшему. Да, вот кем они должны быть — братьями, любящими братьями во Христе, и тогда стачки будут так же немыслимы, как ненависть среди членов дружной семьи.В этом месте Бэббит проворчал:— Чушь!— Что? — переспросил Чам Фринк.— Плетет, сам не знает что. Темная вода. Сплошной набор слов.— Может быть, но…Фринк посмотрел на Бэббита с подозрением и, пока шла служба, все время смотрел на него с подозрением, так что Бэббиту под конец стало очень не по себе.
Демонстрация забастовщиков должна была состояться во вторник утром, но, по утверждению газет, полковник Никсон ее запретил. Когда Бэббит в десять утра ехал в западную часть города из своей конторы, он видел толпу плохо одетых людей, направлявшихся в грязный, густо заселенный квартал за площадью Суда. Он ненавидел их за то, что они бедные, за то, что из-за них он испытывал страх. «Бездельники проклятые! Была бы у них настоящая хватка, не остались бы чернорабочими!» — ворчал он. Он опасался бунта. Подъехав к сборному пункту демонстрации — треугольному скверику с вытоптанной и выжженной травой, который назывался Мур-парк, — он остановил машину.И скверик, и прилегающие к нему улицы кишели забастовщиками, молодыми людьми в синих полотняных рубашках и стариками в кепках. Среди толпы, перемешивая ее, как варево в котле, двигались представители Национальной гвардии. Бэббит слышал, как они монотонно твердили: «Проходи — проходи — не задерживайся! Живей!» Бэббита восхищало их спокойное добродушие. Толпа орала: «Оловянные солдатики! Грязные псы — прислужники капитализма!» — но гвардейцы только ухмылялись: «Ладно, ладно, проходи-ка, Билли!»Бэббит был в восторге от Национальной гвардии, ненавидел мерзавцев, мешавших спокойному процветанию промышленности, восторгался жгучим презрением, с которым полковник Никсон смотрел на толпу, и когда толстый торговец обувью — а теперь капитан — Кларенс Драм, запыхавшийся и злой, просеменил мимо, Бэббит почтительно сказал ему: «Молодцом, капитан! Не пропускайте их!» Он наблюдал, как бастующие вышли из сквера. У многих были плакаты: «Никому не остановить нашу мирную демонстрацию!» Гвардейцы вырывали плакаты из рук, но бастующие догоняли своих вожаков и шли дальше редкой цепочкой, неприметно просачиваясь между сверкающими штыками. Бэббит с разочарованием понял, что никаких столкновений и вообще ничего интересного не будет, и вдруг ахнул.Среди демонстрантов, рядом с плечистым молодым рабочим, шагал Сенека Доун, улыбающийся, довольный. Впереди него шел профессор Брокбенк, декан исторического факультета университета, старик с седой бородой, потомок одной из лучших массачусетских фамилий.— Что это? — изумился Бэббит. — Такой почтенный человек — и с забастовщиками! И наш добрый старый Сенни Доун туда же! Дураки, нашли с кем спутаться! Салонные социалисты! Однако храбрый они народ! И главное — без всякой выгоды для себя, ни цента с этого не получат! Впрочем… с виду все эти забастовщики как будто не такие уж бандиты! Обыкновенные люди, как мы все!Гвардейцы оттесняли демонстрацию в боковые переулки.— Они имеют такое же право ходить по улице, как любой из нас! Это их улица, так же как и Кларенса Драма или Американского легиона! — ворчал Бэббит. — Конечно, они… они элемент отрицательный, и все же… э, черт!Во время завтрака в Спортивном клубе Бэббит упорно молчал, слушая, как другие раздраженно говорили: «Черт знает, чем это кончится!» — или утешались, «разыгрывая» друг друга, как всегда.Мимо прошествовал капитан Кларенс Драм во всем великолепии военной формы.— Как дела, капитан? — спросил Верджил Гэнч.— Разогнали! Оттеснили их на боковые улицы, рассредоточили, ну конечно, у них весь пыл угас, они и разошлись по домам.— Чистая работа! И никакого насилия!— Какая к черту «чистая»! — гаркнул мистер Драм. — Если бы моя воля, я бы им показал, так бы с ними расправился, что больше сунуться бы не посмели! Незачем смотреть им в рот, нянчиться с ними! Все эти забастовщики, как один, бомбисты, проклятые социалисты, убийцы! Один с ними разговор — дубинкой по башке! Так и надо — избить их всех в кровь!И тут Бэббит вдруг услышал свой голос:— Что за чушь, Кларенс, с виду они такие же люди, как мы с вами! И никаких бомб я у них не заметил.Драм рассердился:— Ах, не заметили? Что ж, может быть, вы хотите возглавить забастовку? Расскажите полковнику Никсону, что забастовщики — невинные агнцы! Вот обрадуется! — И Драм прошагал мимо, а все соседи по столу уставились на Бэббита.— Что за выдумки? Хотите, чтобы мы целовались и обнимались с этими подлецами, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52