Грозится, что в наказание никогда больше ничего не станет читать.
Никогда!
На минуту стало тише, хотя никто не поверил. Если бы он сказал "всю неделю", а то - никогда. А какой-то дурак начинает паясничать!
- Э, нет, господин учитель не такой злой! Они дураки, что орут, но ребята хорошие!
Как будто и заступается, но сразу видно, что хочет учителя из себя вывести, чтобы скандал вышел. И учитель раскричался. Всегда один та-кой найдется. Или ему ни до чего дола нет. и он даже не любит, когда урок интересный, потому что тогда в классе должно быть тихо,- ведь все слушают. Или просто назло будет мешать, потому что ему как раз в это время что-то не понравилось.
Учитель уже смотрит, кого бы выгнать из класса, уже взглянул на часы, потому что хочет, чтобы поскорее все это кончилось. И всем становится неприятно. Даже сам учитель жалеет, что все так получилось, потому что знает, что слушали его хорошо. И он сдерживается, выдавливает из себя улыбку и говорит:
- Ну, ты там, оратор, повтори, о чем я читал.
Начинается обычный урок: учитель спрашивает, а класс ни бе ни ме. И учитель думает, что мы ничего не знаем, просто глупые ребятишки.
Когда я был большим, чем ближе меня что-нибудь касалось, тем легче мне было об этом говорить. А у детей, как видно, иначе. Если тебя что-нибудь очень волнует, то отвечать трудно, хотя бы ты даже и знал. Дети как будто стыдятся, что скажут не так, как чувствуют.
Урок кончился скучно, и только на переменке мы по-настоящему разговорились об эскимосах. Один запомнил одно, другой - другое. И ребята ссорятся:
- Так учитель читал.
- Неправда!
- Ты, может, проворонил, когда читали?
- Сам ты проворонил! Призывают свидетелей.
- Правда, учитель читал, что окна делают изо льда?
- Правда, ведь тюлень - рыба?
- Ну ладно, спросим учителя!
Наверное, каждый, как и я, задумался в каком-нибудь месте и потом
уже не мог догнать. Поэтому каждый помнит что-нибудь свое. И только весь класс вместе знает все.
Теперь ребята будут играть в эскимосов где-нибудь на лестнице или во дворе и расскажут о них тем, кто не был на уроке, и еще от себя добавят, чтобы было веселее.
Домой я возвращался с Манеком.
Улица мне теперь кажется необычайно интересной. Все интересно: и трамваи, и собака, и проходящий мимо солдат, и магазины, и вывески на магазинах. Все новое, незнакомое, словно только что окрашенное. Не то что незнакомое, потому что я ведь знаю, что это трамвай, но мне еще хочется знать, четный у него номер или нечетный.
- Давай отгадывать, какой будет первый трамвай - четный или нечетный, и меньше или больше сотни?
Солдат - значит, надо посмотреть, какие у него нашивки: пехотинец он или артиллерист.
Мастер возится с телефоном, рабочие чинят канализацию. Ну как не остановиться - может, случится что-нибудь интересное.
Обо всем приходят в голову новые мысли.
Мы встретили много собак. А одна облизала нос языком.
- Собакам не нужно носовых платков, они нос языком облизывают. Я стараюсь дотянуться языком до носа. Манек советует:
- Ты нос пальцем прижми. Я говорю:
- Пальцем - это не фокус.
А он:
А ты попробуй.
Мимо проходит женщина и говорит:
- Вот глупые, языки повысовывали.
Нам становится стыдно: мы ведь совсем забыли, что мимо люди идут и смотрят.
Если бы эта женщина знала, о чем мы разговариваем, она бы не удивилась, потому что ведь это была проверка, обязательно ли людям нужны носовые платки, насколько длиннее язык у собаки и каково человеку без носа. Мы хотели все это испробовать, а тому, кто не слышал нашего разговора, кажется, что мы дураки.
Однажды, когда я был еще взрослым, я спешил на поезд. А тут ветер поднялся и пыль прямо в лицо. Не знаю, чемодан ли держать или шляпу, или лицо заслонять. Я злюсь, спешу, боюсь опоздать, потому что еще билет купить нужно, а перед кассой может быть давка.
А тут ребята задом наперед бегут - трое их было. Хохочут, рады, что ветер их подталкивает. Тоже, видно, что-то проверяли. А один мне пряма под ноги. Я хотел посторониться, а он за чемодан зацепился. Я на него прикрикнул - с ума, мол, он, что ли, сошел, людям мешает. Но ведь и я ему помешал. Кто их там знает, во что они играли, что выдумали! Может быть, он был воздушным шаром или кораблем, а мой чемодан - подводной скалой. Для меня ветер - неприятность, для него - радость!
Когда я был маленьким в первый раз, я любил ходить по улице с закрытыми глазами. Скажу себе: "Пройду десять шагов с закрытыми гла
зами". А если улица пустая, закрою глаза на двадцать шагов и ни за что раньше не раскрою. Сначала иду быстро, большими шагами, а потом
медленнее, осторожнее. Не всегда это удавалось. Один раз я свалился в канаву. Тогда еще в канавах вода текла; это теперь канализация - каналы и трубы в земле. Так вот, я попал в канаву и подвернул ногу,-целую неделю болела. Дома я ничего не сказал, зачем говорить, если все равно не поймут?! Скажут, что по улице надо ходить с открытыми глазами. Каждый это и так знает, но один-то раз можно попробовать. В другой раз я треснулся лбом о фонарь и набил себе шишку; хоро-шо еще, что в шапке был. Если хоть один шаг пойдет вкривь, то меняется все направление и тогда уж обязательно или на фонарь налетишь, или на прохожего. Когда на кого-нибудь налетишь, то один только отодви
нется и ничего не скажет или пошутит весело, а другой как зверь набросится:
- Ослеп, что ли, не видишь?
И так свирепо посмотрит, словно готов тебя съесть.
Однажды - я тогда был уже большим мальчиком, лет пятнадцать мне было,иду, а две девчушки догоняют одна другую, боком как-то бегут и прямо на меня. Посторониться было уже поздно, я наклонился, расставил руки,- они так боком ко мне и влетели. Глядят испуганно.
У одной глаза голубые, у другой - черные, смеющиеся. Я минутку попридержал их, чтобы не потерять равновесие. Одна крикнула: "Ой!", а другая сказала: "Простите". Я говорю: "Пожалуйста". И девчушки выпорхнули. Отбежали, оглянулись и смеются. А одна налетела на какую-то даму. И та ее так толкнула, что девочка пошатнулась. Грубо так. Ведь нужны же на свете дети - такие, как они есть. Я говорю:
- Манек, давай побежим наперегонки с трамваем, а? Мы стоим как раз около остановки.
- Ладно. Кто скорей - трамвай или мы. До утла.
- До угла.
Сначала это легко, потому что трамвай идет медленно. Но вот мы уже мчимся по мостовой, рядом с тротуаром, где извозчики ездят. Помешала пролетка. Мы проиграли. Он говорит:
- А я первый!
- Это не фокус, у тебя пальто расстегнуто.
- А тебе кто не велел? Ты тоже мог пальто расстегнуть.
Забыл! Сколько лет не бегал наперегонки с трамваем, утратил навыки.
- Ну ладно,- говорю,- давай еще раз, я тоже расстегнусь.
Но он больше не хочет. Говорит, башмаки рвутся. А мне бы только бежать да бежать. Я рад, что не устаю. Ведь запыхался, и сердце как стучало, а остановился на минутку - и уже отдохнул. От детской усталости не устают.
Говорим о несчастных случаях. Я сказал:
- В мое время машин не было. Ои взглянул с удивлением.
- Как это - не было?
- Ну, не было,- говорю я со злостью: досадно, что у меня так вырвалось.
Остановились у столба с объявлениями. В кино идет "Муки любви".
- Ты хотел бы посмотреть? Манек поморщился:
- Не знаю. Про любовь все картины скучные. Или целуются, или по комнате ходят. Иногда только кто-нибудь выстрелит. Я больше про сыщиков люблю.
- А ты хотел бы быть сыщиком?
- Еще бы. Гнаться по крышам, через заборы, с браунингом. Мы читаем цирковую афишу.
- Больше всего я люблю цирк.
Стоим так, болтаем, потом идем дальше.
- А завтра пять уроков.
- Естествознание.
- Хоть бы учительница еще что-нибудь рассказала про тюленей и про белых медведей.
- А ты хотел бы быть белым медведем?
- Еще как!
- Да ведь медведи неуклюжие.
- Ничего не неуклюжие, это только так кажется. Но лучше всего быть орлом. Взлетел бы на самую высокую скалу, выше облаков, и сидел бы там, одинокий и гордый.
Иметь крылья куда приятнее, чем летать на самолете. Известное дело, мотор может сломаться, ангары нужны, бензин, и не везде можно приземлиться. Надо его чистить, потом разбег брать. А крылья, если не летаешь, свернул, и баста.
Если бы у людей были крылья, нужна была бы другая одежда. На рубашке сзади делали бы отверстия, и крылья держали бы под пиджаком. А может быть, сверху...
Идут двое мальчишек и разговаривают. Те самые, которые минуту назад высовывали языки, чтобы облизать нос, те самые, которые только что бегали наперегонки с трамваем. А теперь они рассуждают о крыльях для человечества.
Взрослые думают, что дети умеют только озорничать и болтать глупости. А на самом деле дети предвосхищают отдаленное будущее, обсуждают его, спорят о нем. Взрослые скажут, что у людей никогда не будет крыльев, а я был взрослым и утверждаю, что у людей могут быть крылья.
И вот мы беседуем о том, как приятно было бы летать в школу и из школы. Полечу, а когда устану, пройдусь пешком. То крылья отдыхают, то ноги.
Можно было бы и из окна высовываться, и на крыше посидеть, и в лес полететь на экскурсию. Над городом мы летим парами, а за городом - все в разные стороны. В лесу можно идти куда хочешь, а сбился с пути - взлетел вверх и посмотрел, где место сбора. Не заблудишься.
- Правда, Манек, хорошо бы было?
- Ясно, хорошо.
И глаза у людей натренировались бы. И мы говорим о том, что ведь
прилетают же птицы в свои деревни, на свои старые гнезда. Ни атласов,
-ни компасов у них нет, а ведь находят дорогу, несмотря на моря, горы и реки. Умные птицы, умнее человека. А ведь человек надо всем царствует, все его слушается.
Мы задумались, а тут вдруг проходит мимо какой-то хулиган, большой такой парень, и срывает у меня с головы шапку. В руках у него палка, он ею за козырек и подцепил.
Я подскочил к нему:
- Чего лезешь?
- А что я тебе сделал? - отвечает он изумленно.
- Шапку сорвал.
- Какую еще шапку?
Врет в глаза и нагло смеется.
- Может, ты не срывал?
- Конечно, нет! Смотри, вон у него твоя шапка. А Манек поднял шапку и ждет, что дальше будет.
- Шапка у него, а сорвал ты!
- Катись ты, сопляк! Больно надо мне твою шапку срывать! Что, у меня другого дела нет?
- Видно, нет! Хулиган! Спокойно пройти не дает.
- Эй, ты, потише с "хулиганом". А то смотри, получишь! И ткнул меня своей палкой прямо в подбородок. А я - хвать эту палку и сломал.
Он ко мне. Я стою.
- Отдавай мне тросточку или плати.
А сам пригнулся.
Он выше меня, поэтому я чуть подпрыгнул и - раз ему кулаком по лбу. Но шапка у него не свалилась.
И давай бог ноги. Манек за мной.
Ну и неслись же мы!
"Вот тебе - думаю,- в другой раз не приставай, потому что и маленький может дать сдачи. Нахал!"
Сначала он погнался было за мной, да увидел, что не на такого напал, и отстал.
Мы остановились, смеемся.
Минуту назад я был так зол, что у меня в глазах потемнело. А теперь снова весело. Я счищаю рукавом грязь с фуражки.
А Манек говорит:
- Зачем ты его задирал?
- Кто задирал-то, я или он?
- Да, но ведь он больше тебя.
- Больше, так, значит, пускай над людьми издевается?
- А если он завтра тебя узнает и отколотит?
- Не узнает. Почему это он меня узнает?
Но Манек прав. Теперь я должен остерегаться.
Ну слыханное ли это дело, чтобы среди бела дня на людной улице шапки с головы срывали? Если бы у взрослого, так тут бы такое поднялось - толпа, полицейский. Среди детей тоже есть хулиганы, но нас от
них никто не защищает, нам никто не помогает,- мы сами должны справляться.
Мы стоим на углу, а расставаться жалко. Ведь мы говорили о чем-то очень важном, только этот тип нам помешал. Хорошая была дорога: игра, разговор, приключение.
Теперь я иду один, медленно, и стараюсь все время ступать на середину каменкой плиты. Будто в классы играю. Это было бы легко, если бы не надо было уступать дорогу прохожим, а вот сделать шаг в сторону и не наступить на черту не всегда удается.
Счет до десяти: если ошибусь в одиннадцатый, то проиграл. Один раз не вышло, два раза, три, четыре... Мне еще можно шесть раз, пять... Я боюсь, но такой страх в игре приятен.
Всего восемь раз встал на черту и вхожу в ворота. Только еще кошку пугнул возле магазина. Кошка в ворота - я за нон. Она прыгнула в сторону и смотрит, смешно подняв лапку.
- Вызывали тебя? - спрашивает мама.
- Нет.
Я поцеловал ей руку с чувством. Мама на меня посмотрела и по голове погладила.
Я рад, что директор простил меня, но еще больше рад тому, что теперь у меня снова есть мама.
Детям кажется, что взрослому мама не нужна, что только ребенок может быть сиротой. Чем старше люди, тем реже бывают у них родители. Но и у взрослого много таких минут, когда ему тоскливо без матери, без отца, когда ему кажется, что только родители могли бы его выслушать, посоветовать, помочь, а если надо, то и простить и пожалеть. Значит, и взрослый может чувствовать себя сиротой.
Ну вот. Пообедал, а теперь что делать? Пойду-ка я во двор. Там Фе-лек, Михал, Вацек.
- Давайте играть в охоту.
Михал выстругал револьвер, покрасил чернилами в черный цвет, по-набил гвоздиков. И где он таких гвоздиков раздобыл, с золотыми шляпками, ну, не с золотыми, с блестящими, медными? Михал назвал его "Победный револьвер". Он получил его на поле битвы в награду за доблесть. Сам генерал дал за подвиг. После боя весь полк выстроился в шеренгу. Играет оркестр, знамена, гремит "ура" - парад, а потом генерал говорит:
"Этот револьвер был захвачен моим прадедом у турков и переходил от отца к сыну. Двести лет пробыл он в нашем роду. А теперь, раз ты мне спас жизнь, пускай он служит тебе верой и правдой".
Так рассказывает Михал.
Один раз сказал, что дело было под Веной, другой раз - под Цецорой, третий - под Грюнвальдом. Но это неважно. Теперь, когда я снова стал ребенком, мне кажется, что важно не то, что человек знает, а то, что он чувствует.
Когда я был учителем, я думал по-другому.
Ну вот, значит, Михал будет охотником, Фелек - зайцем, мы с Вацеком гончие.
Мы это не сразу решили. Сначала думали играть в разбойников, а я предлагал в экспедицию к эскимосам.
Редко бывает, чтобы все сразу на одном сошлись. Иногда кому-нибудь вообще не очень хочется играть, и надо ему уступать, а то он совсем раздумает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15