– Вы, оказывается, знакомы с теми, кто живет в Параду? – спросила она.Тогда он попросту рассказал все, как было, и описал свое посещение старика Жанберна. Тэза обменялась с братом Арканжиа возмущенными взглядами. В первую минуту она не проронила ни слова. Она только ходила вокруг стола, яростно хромая и стуча каблуками с такой силой, что половицы трещали.– За три месяца, что я здесь живу, вы бы могли объяснить мне, что это за люди, – закончил свой рассказ священник. – Я бы по крайней мере знал, с кем буду иметь дело.Тэза остановилась, как будто у нее подкосились ноги.– Не кривите душой, господин кюре, – проговорила она, заикаясь, – не кривите душой, это усилит ваш грех… Как вы можете говорить, что я не рассказывала вам про этого философа, этого язычника, что служит притчей во языцех для всей округи! Все дело в том, что вы никогда не слушаете, когда я с вами говорю. У вас в одно ухо входит, в другое выходит… Да, кабы вы меня слушали, вы избежали бы многих неприятностей.– Я вам тоже кое-что говорил об этом нечестивце, – подтвердил со своей стороны монах.Аббат Муре слегка пожал плечами.– Возможно, я мог и забыть, – возразил он. – Когда я уже был в Параду, мне и вправду показалось, что я что-то слышал, какие-то разговоры… Впрочем, я все равно не мог бы не поехать к этому несчастному, полагая, что он при смерти.Брат Арканжиа, не переставая жевать, хватил ножом по столу и завопил:– Жанберна – собака! Пусть и околевает, как пес. Видя, что священник собирается возразить, он перебил его:– Нет и нет! Для него нет ни бога, ни покаяния, ни милосердия!.. Лучше бросить причастие свиньям, чем войти с ним в дом к этому мерзавцу.Он снова принялся за картофель, положив локти на стол, уткнувшись подбородком в тарелку и яростно двигая челюстями. Тэза, закусив губу и побледнев от гнева, сухо произнесла:– Оставьте, господин кюре хочет жить только своим умом; у господина кюре завелись теперь тайны от нас.Воцарилось тяжелое молчание. В течение некоторого времени слышно было только громкое чавканье монаха да его тяжелое сопение. Дезире, охватив голыми руками гнездышко дроздов на тарелке, улыбалась, наклонясь лицом к птенчикам, и долго тихонько шепталась с ними каким-то особым щебетанием, которое они, казалось, понимали.– Люди рассказывают, что делают, коли им нечего скрывать! – внезапно закричала Тэза.Опять возобновилось молчание. Старую служанку больше всего выводило из себя то обстоятельство, что священник как будто хотел сохранить от нее в тайне свое посещение Параду. Она считала себя недостойно обманутой женщиной. Ее терзало любопытство. Она все ходила вокруг стола, не глядя на аббата, и, ни к кому не обращаясь, отводила душу, разговаривая сама с собой:– Теперь понятно, почему обедают так поздно!.. Не сказав никому ни слова, рыщут где-то до двух часов пополудни, заходят в дома с такой дурной славой, что после и рассказать об этом не смеют. А потом говорят неправду, обманывают весь дом…– Но ведь меня никто не спрашивал, ходил ли я в Параду, – тихонько проговорил аббат Муре, заставлявший себя есть, чтобы еще больше не рассердить Тэзу, – мне незачем было лгать.Тэза продолжала, будто ничего не слыша:– Подметают своей рясой пыль, домой возвращаются тайком. А если особа, принимающая в вас участие, расспрашивает ради вашего же блага, с ней обращаются, точно со вздорной бабой, не заслуживающей никакого доверия. Прячутся, хитрят, скорее лопнут, чем полслова вымолвят; даже не подумают поразвлечь домашних рассказом о том, что видели!Она повернулась к священнику и взглянула ему прямо в лицо.– Да, это про вас, все про вас… Вы скрытный, вы недобрый человек!И она принялась плакать. Аббату пришлось ее утешать.– Господин Каффен все мне рассказывал, – причитала она. Понемногу она успокаивалась. Брат Арканжиа приканчивал огромный кусок сыра, по-видимому, нисколько не смущаясь происходившей сценой. По его мнению, аббата Муре необходимо было держать в узде, и Тэза правильно делала, читая ему время от времени наставления. Монах опорожнил последний стакан дешевого вина и откинулся на стул, отдаваясь пищеварению.– Что же вы все-таки там видели, в этом Параду? – спросила старуха. – Расскажите нам, по крайней мере.Аббат Муре с улыбкой в немногих словах описал странный прием, оказанный ему Жанберна. Тэза засыпала его вопросами, издавая негодующие восклицания. Брат Арканжиа потрясал в воздухе сжатыми кулаками.– Да сокрушит его небо! – воскликнул он. – Да испепелит небесный огонь и его самого и его колдунью!В свою очередь, аббат захотел узнать новые подробности относительно обитателей Параду. Он с глубоким вниманием слушал монаха, который рассказывал чудовищные вещи.– Да, эта чертовка однажды явилась в школу. Дело было давно, ей было тогда лет десять. Я оставил девчонку, полагая, что дядя прислал ее готовиться к первому причастию. И вот в два месяца она взбунтовала мне весь класс. Негодяйка умела заставить обожать себя! Она знала разные игры, выдумывала наряды из листьев и лоскутов. И, надо вам сказать, была она смышленой, как все эти исчадия ада! В катехизисе сильнее ее не было!.. И вот в одно прекрасное утро в класс врывается посреди уроков старик. Начинает кричать, что он все разнесет, что попы-де отняли у него ребенка. Пришлось посылать за полевым сторожем, чтобы вытолкать его за дверь. А девчонка удрала. В окно я видел, как она в поле смеялась прямо в лицо дяде, потешаясь над его яростью… В школу она ходила месяца этак два, по собственной охоте, а он и не подозревал об этом. Камни возопиют от такой истории.– Она так никогда и не причащалась, – вполголоса промолвила Тэза и даже слегка задрожала.– Никогда, – подтвердил брат Арканжиа. – Теперь ей, должно быть, лет шестнадцать. Выросла, как дикий зверь на воле. Я видел, она бегала на четвереньках в лесу, возле Палюд.– На четвереньках, – пробормотала служанка и с беспокойством обернулась к окну.Аббат Муре позволил было себе усомниться, но монах вышел из себя.– Да, на четвереньках! И прыгала, как дикая кошка, задрав юбки и оголив ляжки. Будь у меня ружье, я бы ее пристрелил. Богу звери куда угоднее, а ведь их же убивают… Кроме того, прекрасно известно, что она по ночам бродит вокруг Арто и мяучит. Мяучит, как похотливая кошка. Попадись ей в когти мужчина, этой твари, у него на костях не останется ни клочка кожи.Тут проявилась вся ненависть монаха к женщине. Ударом кулака он потряс стол и стал выкрикивать свои обычные ругательства:– Дьявол у них сидит в нутре! От них разит дьяволом! От их ног и рук, от их живота, отовсюду!.. И этим-то они и околдовывают глупцов!Священник одобрительно кивал головой. Грубость брата Арканжиа, навязчивая болтовня Тэзы были для него ударами ремня, которыми он зачастую бичевал свои плечи. С благочестивой радостью он окунался в бездну унижения, отдавая себя во власть этих грубых душ. Презрение мира сего, глубокое самоуничижение представлялось ему верным путем к достижению небесной благодати. Это походило на радость умерщвления плоти, на холодный поток, куда он словно окунал свое изнеженное тело.– Все в мире грязь, – пробормотал он, складывая салфетку.Тэза убирала со стола. Она хотела унести и тарелку, на которую Дезире положила подаренное ей гнездо с дроздами.– Вы ведь не возьмете их к себе в постель, барышня, – сказала она. – Бросьте-ка этих скверных птиц!Но Дезире защищала тарелку. Она прикрыла гнездо руками, она больше не смеялась и сердилась, что ей мешают.– Надеюсь, вы не оставите в доме этих птиц, – воскликнул брат Арканжиа, – ведь это принесет вам несчастье!.. Надо свернуть им шею.И он уже протянул было свои огромные руки. Девушка вскочила и, отступив назад, дрожа, прижала гнездо к груди. Она пристально глядела на монаха, оттопырив губы, точно готовая укусить волчица.– Не трогайте птенчиков, – пробормотала она, – вы урод! Последнее слово она произнесла с таким глубоким презрением, что аббат Муре вздрогнул, будто безобразие монаха поразило его впервые. Тот удовольствовался тем, что невнятно зарычал. Он питал глухую ненависть к Дезире: пышная красота ее тела оскорбляла его. Пятясь и не спуская с Арканжиа глаз, она вышла из комнаты, а тот пожал плечами и пробормотал сквозь зубы непристойность, которую никто не расслышал.– Пусть лучше ложится спать, – проговорила Тэза. – Она нам будет только мешать в церкви.– Разве они уже пришли? – спросил аббат Муре.– Девушки давным-давно собрались на паперти с охапками зелени… Пойду зажигать лампады. Можно начинать службу, когда вам будет угодно.Через несколько мгновений уже послышалась ее брань в ризнице: она ворчала, что спички отсырели. Брат Арканжиа, оставшись наедине со священником, спросил его неприязненным тоном:– Это по случаю месяца девы Марии?– Да, – отвечал аббат Муре. – Местные девушки были в эти дни заняты полевыми работами; они не могли, по обычаю, украсить алтарь пресвятой девы. И я отложил обряд на сегодняшний вечер.– Хорош обычай! – пробормотал черноризец. – Как увижу, что они кладут ветви, всякий раз мне хочется толкнуть их самих на землю, чтобы они, по крайней мере, покаялись в своих мерзостях прежде, чем коснутся престола… Просто позор – допускать, чтобы женщины подметали своими юбками плиты возле святых мощей.Аббат сделал примирительный жест. Он, мол, недавно в Арто и должен подчиняться местным обычаям.– Не пора ли начинать, господин кюре? – крикнула Тэза. Но брат Арканжиа задержал аббата еще на минуту.– Я ухожу, – заявил он. – Религия не девица, чтобы наряжать ее в цветы и кружева!И он немедленно зашагал к дверям. Потом вновь остановился и поднял свой волосатый палец.– Остерегайтесь такого поклонения святой деве! – прибавил он. XIII Аббат Муре застал в церкви около десяти рослых девиц с оливковыми и лавровыми ветвями и охапками розмарина в руках. Садовые цветы почти не росли на каменистой почве Арто, и поэтому возник обычай украшать алтарь святой девы медленно вянущей зеленью, чье цветение продолжалось весь май. Тэза прибавляла к зелени еще несколько букетов пол зучего левкоя, которые она держала в воде, в старых графинах.– Позвольте уж мне распорядиться, господин кюре, – попросила она. – Вы еще не привыкли к этому… Вот, станьте-ка тут, перед алтарем. Вы мне потом скажете, нравится ли вам убранство.Священник согласился, и она принялась руководить всей церемонией. Взгромоздясь на скамейку, она покрикивала на подходивших к ней по очереди с охапками зелени девиц.– Ну, ну, не спешите! Дайте мне время прикрепить ветви. А не то все это свалится на голову господину кюре… Ну, ладно, Бабэ, твоя очередь. Ишь, выпучила глазища! Ух и хорош твой розмарин – желтый, как чертополох! Видно, все деревенские ослицы на него мочились… Ну, теперь твой черед Рыжая. Ага, вот этот лавр хоть куда! Ты его сорвала на своем поле у Круа-Верт, сразу видать.Девицы опускали ветви на престол и прикладывались к нему. С минуту они стояли, уткнувшись а пелену, передавая зелень Тэзе; и тут же, забывая, с какой напускной набожностью они только что подымались к алтарю, принимались смеяться, толкались коленками, приседали у самого престола, совали нос в дарохранительницу. А святая дева из позолоченного гипса наклоняла над ними свое раскрашенное лицо и улыбалась розовыми губами нагому младенцу Иисусу, которого она держала на левой руке.– Так, так, Лиза! – кричала Тэза. – Садись уж прямо на престол, благо он под боком! Да опусти же юбки! Разве прилично показывать так свои ноги!.. Кто это там еще возится! Я ей сейчас швырну ветки в лицо!.. Не можете вы, что ли, вести себя поспокойнее?Она обернулась к священнику:– Ну, как, это вам по вкусу, господин кюре? Красиво получилось?Позади святой девы она устроила зеленую нишу; концы ветвей ниспадали, как пальмовые листья, образуя навес. Священник одобрил, но решился сделать замечание.– Мне кажется, – пробормотал он, – наверху не мешало бы поместить букет из листьев понежнее…– Разумеется, – проворчала Тэза. – Но они мне приносят одни только лавры и розмарин… У кого из вас остались оливковые ветви? Ни у кого! Так и есть! У, язычницы поганые, боятся потерять несколько маслин!Но тут на ступени алтаря взошла Катрина, неся огромную оливковую ветвь, под которой девочка почти совсем не была видна.– Ага! У тебя есть, проказница! – крикнула старуха.– Ax, чтоб тебя! – послышался чей-то голос. – Она украла эту ветку. Венсан ломал дерево, а она сторожила. Я сама видала.Катрина в бешенстве клялась, что это ложь. Она повернулась и, не выпуская ветви, высунула из-под нее свою черноволосую голову. Она лгала с необыкновенным апломбом и выдумала целую историю в доказательство того, что оливковая ветвь ее собственная.– А потом, – сказала она в заключение, – все деревья принадлежат святой деве!Аббат Муре хотел было вмешаться; но тут Тэза спросила, уж не смеются ли они над ней, заставляя ее так долго держать руки на весу. Она прочно прикрепила оливковую ветвь, а Катрина вскарабкалась тем временем на скамью и за спиной старухи передразнивала, как та неуклюже ворочалась своим полным телом, упираясь на здоровую ногу. Даже священник не мог сдержать улыбки.– Ну, вот, – сказала Тэза, спускаясь со ступеней и останавливаясь рядом с аббатом, чтобы окинуть взором дело своих рук. – Наверху все готово… Ну, а теперь мы разместим букеты между подсвечниками, или вы предпочитаете украсить гирляндой ступени алтаря?Священник высказался за большие букеты.– Ну, вы, подходите! – сказала старуха, снова взбираясь на скамью. – Не ночевать же нам тут… А ты, Мьетта, не хочешь приложиться к престолу? Или ты воображаешь, что находишься у себя в хлеве?.. Господин кюре, посмотрите, что они там делают! Чего они хохочут, как полоумные?Приподняли одну из лампад и осветили темный угол церкви. Под хорами три рослые девицы забавлялись тем, что толкали друг друга; одна из них упала головой в кропильницу, и это так развеселило остальных, что они, дабы вволю посмеяться, повалились на пол. Они поднялись и стали глядеть на кюре исподлобья, видимо, очень довольные тем, что их бранят; при этом они хлопали себя руками по бедрам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49