Горе из-за всего, что говорится. Из-за слов, которые призваны скрывать мысли или выражать не то, что думаешь. Сам он всегда пользовался словами для этой цели, а еще для того, чтобы мучить и терзать. Надо было бы сказать ей, что он любит ее, если только он ее любит. Сейчас весна, они молоды. Да, сердце его сжимается сейчас от горя.
– А загар-то у обоих какой! Так и брызжете здоровьем!..
Роберт огляделся в полумраке хижины. Они кое-как украсили ее, она приобрела жилой вид, в ней даже чувствовался уют.
– Вы живете, как первые люди в последние времена.
Доброжелательные слова, сказанные, чтобы порадовать. Подруга сердца и добрый случайный приятель. Вот они сидят и тщатся быть вместе, и находятся за тысячи километров друг от друга. За стенами хижины весна черпает из своих светлых источников, они будут разливаться все шире, пока не наступит летняя пора. Сначала пришел страх оттого, что кто-то умер. А горе было вызвано не смертью. Вилфред думал о своей бездетной тетке Шарлотте с ее шуршащими шелковыми юбками. Имело ли значение то, что она жила на свете, а если имело, то для кого? Ни разу не произнесла она резкого слова, одни только ласковые, веселые, подходящие к случаю слова. Но при той жизни, какую она прожила, можно ли сказать, что она жила? Что изменилось бы, если бы она не жила вовсе, если бы она не появилась на свет из-за несчастного случая, из-за того, что кто-то поднял тяжесть прежде, чем она родилась… И все-таки она прожила жизнь, бездетную жизнь, реальную, или почти реальную. Но, глядя на нее, нельзя было подумать, что она сознает: «я живу!» Наверное, у нее всегда все шло слишком благополучно. Наверное, человек не может до конца осознать, что живет, если он всегда одинаково благополучен.
– Ну а вы – долго вы намерены оставаться здесь, в глуши?
Теперь вопрос задан, правда, задали его с улыбкой, херес отличный, и сидят они все-таки вместе. Но те двое, кого касались эти слова, никогда не произносили их вслух. Задавать вопросы – опасно. Вопросы вынуждают принимать решения. А они оба не слишком склонны решать. Что-то случается само собой – а может, и не само собой. И происходят перемены.
– Хм! – Вилфред взглянул на Селину. Она стала очень тоненькой, но не худой. Кожа и волосы пламенели, как прежде.
– Пока не уедем отсюда, – ответила Селина.
Улыбка, любезный смешок. Стало быть, и она считает, что все случается «само собой». Перемены – в душе или в теле – приходят неизвестно откуда, иногда неслышно прокрадываются в щель, хотя бы, к примеру, смерть. У Роберта оказалась с собой бутылка виски. Мужчины пошли к ручью за водой. Ручей бежал так глубоко под покровом последнего хрупкого льда, что один должен был придерживать другого за ноги. Зачерпнув воды, Вилфред спросил:
– Ты узнал что-нибудь у адвоката?
Лицо его покраснело от усилия. Роберт стоял, утаптывая бахромчатую кромку снега.
– Деньги, вложенные в бумаги, потеряны, – сказал он.
– Значит, у нее ничего не осталось?
– Почему ты не спросишь у нее самой?
– Телефон плохо работает.
И оба рассмеялись. Хотя смеяться было не над чем. Но они смеялись над тем, что Роберт понимает, почему Вилфред не спрашивает, почему не показывается дома и почему не может и не хочет быть с людьми, которых очень любит.
– Но на похоронах-то ты все-таки будешь?
Они поднимались вверх с ведрами в руках. Теперь начало быстро смеркаться. В котловине, обращенной на северо-запад, снег совершенно посерел. Но между котловинами маслянисто поблескивал брусничник.
– Само собой.
Она была сестрой отца, сестрой синего сигарного дыма, воспоминание о котором до сих пор сладко дразнит его обоняние. И ее запах помнит Вилфред. Брат и сестра – два разных запаха. Они подошли к двери хижины. Селина накрыла сундук шейным платком вместо скатерти.
– До чего же ты домовита, – заметил Роберт.
– Раз у тебя дом… – сказала она. Сказала без горечи, может быть, даже радостно.
– …под каждым кустом! – закончил Роберт. И разлил виски. – Дом у нас там, где есть бутылка.
Беззаботно, уютно. Роберт проделал этот долгий путь, чтобы сообщить горестную весть, побуждаемый участием и дружелюбием. Вспомнил, что в чемоданчике есть еще бутылка. Тактичное благодеяние – впрочем, он недаром живет у самых источников. Вилфред пил с наслаждением.
– Пожалуй, вкуснее всего с водой.
– Да еще с такой водой! – вставила Селина.
Вилфред внимательно вслушался. Что это – ирония? Ничуть. Даже не ирония. Ирония – это сострадание к самому себе. А способна ли она сострадать другим?..
И снова Роберт устремился к потертому чемоданчику, который он оставил у самого порога. Одет Роберт по-городскому, чемоданчик у него тоже городской – словом, вестник из города. Оказывается, он прихватил с собой кусок говяжьего филея и бутылку бургундского, а когда он порылся тщательней, их оказалось даже целых три. Он объявил об этом с кокетливым удивлением, почти смущенно. Если у них найдется сковорода…
Сковорода нашлась. А масло нашлось у Роберта, он получил его по медицинской справке – нет, слава богу, справку выдали не ему, до этого он еще не докатился! Он коротко усмехнулся. Кстати, он не прочь заняться стряпней. А для Селины он прихватил китайское кимоно с панталонами, если она не побрезгует. Он рылся в чемоданчике, извлекая из него поочередно один подарок за другим. Еще там оказались длинные листки с цифрами и томик Снойльского.
– Читали Снойльского? Презабавный поэт. – Роберт всегда питал слабость к старой шведской поэзии. Он ронял фразы одну за другой почти без всякого выражения.
Селина деланно ахнула, как всегда, когда речь заходила о новой тряпке. Потом решительно объявила, что переоденется в лесу. Холодно ей не будет, там теплее, чем в доме. Она умела утверждать нелепицу таким тоном, что приходилось верить. Роберт начал колдовать над сковородкой.
– А она?.. – спросил он.
– Нет. Не знаю.
– Нет… Во всяком случае, она мягкая. – Теперь он имел в виду говядину. – Одну мы наскоро подогреем, а остальные ты поставишь на верхнюю полку, так что они будут в самый раз. – Это уже касалось бургундского.
– Не знаю, – повторил Вилфред, расставляя бутылки.
– Перцу, – распорядился Роберт и, получив его, добавил: – Никто вообще ничего не знает.
– Что-то знать надо! – запальчиво возразил Вилфред.
Роберт жарил мясо. В скудном свете очага он внимательно следил за сковородой.
Вилфред зажег керосиновую лампу с зеркальцем сзади. Где-то в непроглядной тьме сейчас наряжается Селина. Он почувствовал к ней вдруг прилив необычной нежности, лишенной плотской страсти. Склоненная спина Роберта рисовалась силуэтом в золотом ободке света, отбрасываемого очагом.
– Готово, – объявил Роберт о своей стряпне, когда вошла Селина. На ней было черное кимоно с золотыми драконами.
– Приманка для туристов, – виновато произнес Роберт. – Ты сама краше любого наряда.
Он опытной рукой разложил мясо, пока Вилфред расставлял на столе вымытые чашки. Селина опьянела от одного вида вина.
– Кулаки вверх! – закричала она. Но стоило ей немного выпить, как она стала трезвой. Роберт подлил ей немного вина, и ему тоже тотчас наполнили чашку. Сплошная любезность и взаимная доброта. Слышно было, как внизу журчит ручеек. В темноте ласково шелестели ели.
– Теперь дядя Рене уедет в Париж, – сказал Вилфред.
Они не сразу посмотрели на него. Они думали о своем.
– Из-за этой церкви в Париже? – спросил Роберт.
– Он не может примириться с тем, что ее разрушили. Он больше парижанин, чем сами парижане.
– Ты поедешь с ним? – спросила Селина.
Вилфреду это не приходило в голову. Он не знал, что это приходило ему в голову.
– В Париж?
– Ну да…
Она спросила просто так, ни с того ни с сего, вообще она никогда ни о чем не спрашивала. А тут вдруг спросила.
– Может статься, – ответил он.
Роберт слегка вздернул брови. Во время еды он хотел покоя,
– М-мм! – промычал он негромко.
Они его поняли. И в один голос повторили:
– М-мм.
Выпили за это. Запивали еду, заедали вино. Подбросили в огонь несколько добротных чурок, глаза им застлал дым, они смеялись, ослепнув от дыма, и в голубоватом сумраке казались друг другу привидениями.
Она спросила, поедет ли он в Париж. Никто его не приглашал. Он глубоко сочувствовал дяде Рене еще с той поры, как был немым, и хотел выразить свою благодарность дяде за то, что тот открыл ему волшебную тайну импрессионизма; в этом периоде искусства крылось что-то, что было созвучно Вилфреду во всем.
– И спасибо, что ты притащился в такую даль, чтобы сообщить мне об этом.
Пустяки. У Роберта машина, он оставил ее внизу, в долине. Стало быть, и машина у него есть, машина и яхта, – может, дела его не так уж плохи?
Кстати говоря, полезно пройтись пешком десятка полтора километров. Редко ведь удается вырваться на природу. Вообще-то насчет Роберта и природы разобраться трудно – верно ли, что он ее любит? Он во всем человек городской. С другой стороны, он мастер на все руки…
– А как же гостиница? – спросила Селина.
Гостиница на месте. Он отчасти привел ее в порядок, но еще не совсем. Поживем – увидим.
– Но она твоя? – упорствовала Селина.
– Да как сказать. – По лицу Роберта скользнула привычная мимолетная тень. – Это штука сложная, теперь не всегда разберешь, владеешь ты чем-нибудь или нет. Распробуйте-ка лучше это виски. Я получил его у нашего общего приятеля, Андреаса.
– Получил? – Селина становилась настойчивой.
– Ну приобрел. Предприимчивый малый, этот Андреас. Машина, яхта, большими делами заворачивает. И фамилию сменил, слыхали?
Машина, яхта. Стало быть, Андреас предприимчивый малый, потому что ими обзавелся. Но разве сам Роберт не заворачивает крупными делами? Нет, Роберт не из предприимчивых, он занимается всем понемногу и доволен своей участью. Они послушались его совета – с наслаждением смаковали виски. Они наслаждались всем вокруг и подкладывали чурки в огонь… Подумать только – Эрн, орел, синий на золотом фоне, – здорово! Интересно, есть от этого прок – вот так взять да и поменять фамилию? Может, проснешься утром и в самом деле возомнишь себя орлом… А что, если взять себе фамилию – Мышь?
На рассвете, выйдя на улицу, они слепили чудеснейшую снежную бабу. С добросовестностью пьяных они расхаживали взад и вперед, приносили остатки снега с опушки леса, поливали снежную фигуру водой и отделывали ее, стараясь перещеголять друг друга. Вилфред занялся лицом и придал ему некоторое сходство с простодушно-демоническим Андреасом. Утренний холодок пощипывал разгоряченную вином кожу. Они ненадолго вздремнули, а потом стали наводить порядок в хижине. Вилфред проснулся, услышав, что Селина расхаживает по комнате, собирая вещи. Стало быть, так же без слов она приняла и это: все кончено, надо отсюда уходить. Роберт стоял в дверях, он вернулся с улицы, завершив свой утренний туалет, и хриплым голосом напевал какую-то бодрую песенку. Кажется, они проведут славное утро – обойдутся без предотъездной хандры.
Но когда они свернули по тропинке влево от проруби, где истончившийся лед, позванивая, таял на утреннем солнце, Вилфред обернулся, чтобы поглядеть на брошенную ими хижину, одинокую и холодную, – на ее серебристо-серой стене на мгновение вспыхнул золотистый отблеск. Снежная баба потеряла руку, которую они вылепили ей в пьяном усердии. Это уже поработало солнце. Вторая рука была поднята кверху, словно в знак прощания. И снова у Вилфреда привычно кольнуло сердце, будто он совершал очередное предательство, – всегда что-нибудь предаешь, безответственно барахтаясь среди своих жалких переживаний, попеременно хороших и дурных, но не слагающихся ни в какую сумму и ни к чему не ведущих.
Он взглянул на Селину. Она не оборачивалась. Она шла по тропинке, балансируя под бременем слишком тяжелой ноши, которую во что бы то ни стало хотела нести сама: даже в таких примитивных условиях существования приходится что-то перетаскивать с места на место. Роберт помахивал своим легким чемоданчиком, продолжая нахваливать прекрасное утро. Внизу на лесных склонах пели птицы. А в самом низу их ждал Робертов автомобиль.
Вилфред еще раз обернулся, но уже не увидел хижины, только различил блик света как раз на том месте, где она стояла, – он создавал ощущение крова, пристанища. А потом уже не стало видно ничего, кроме холмов с бегущими по ним шальными ручьями, которые вспыхивали на солнце там, где они выплескивались из берегов и выбегали на дорогу резвыми струйками – серебристая паутина, след потайных светлых источников.

9

В крематории Вилфреду никак не удавалось настроиться на скорбный лад. Пастор страдал дефектом речи, произносил «й» вместо «р» – возникало непривычное слово «скойбь», оно витало в зале, насыщенном запахом цветов, приобретая для Вилфреда то одно, то другое значение. Было вообще неприятно сидеть на передней скамье среди тех, кто должен скорбеть. Взять хотя бы мать, обливавшуюся слезами сверх всякой меры. Она горевала бы гораздо больше, если бы ей не надо было так сильно горевать.
В темной глубине крематория Вилфред заметил Роберта и Селину. Мило, что они пришли. Характерная черта Роберта – он как бы и соблюдал все правила приличия, и как бы не подчинялся им. Он всегда поступал так, как от него ждали, а казалось, что он повинуется порыву, влиянию непосредственного чувства. Вилфреду хотелось быть с ними, ощутить себя свободным и одиноким. А вместо этого он должен сидеть на передней скамье среди действующих лиц. Ему не верилось, что это тетя Шарлотта лежит в белом гробу, усыпанная цветами. Однако шуршанье ее шелковых юбок умолкло. Вилфред пытался услышать его сквозь слова священника. В слова эти тоже было трудно поверить. Все казалось неправдоподобным, кроме разве что дяди Рене. Он сидел как-то обособленно на самой первой скамье, почти бесплотный в своем узком черном сюртуке с шелковыми лацканами. Он становился все более прозрачным по мере того, как с фронта поступали все более печальные вести.
Ближе всех к Вилфреду сидела тетя Клара – та, которая отказалась преподавать немецкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42