И.Ленина и переправить его Саддаму Хуссейну. Срочно воспрепятствуйте проведению этой зловещей операции. Алекс».
Штирлиц ответил:
«Юстас – Алексу. Я давно уже не работаю на вашу лавочку! Звоните Мюллеру, платите деньги, может быть, что-нибудь сделаем. Штирлиц».
«Алекс – Юстасу. Повторяю! Надо во что бы то ни стало помешать похищению саркофага, грозящему непредвиденными осложнениями. В этом случае, по прогнозам наших экспертов, реакционные круги в России воспользуются этим, как предлогом для своих реваншистских замыслов. Это не только моя личная просьба Первого, это лично моя просьба. К ней, я думаю, присоединятся все наши трудящиеся. Кроме того, для правительственных заданий не существует сроков давности. Делайте то, что вам сказано, иначе, будете объявлены вражеским шпионом! Алекс».
«Штирлиц – Первому. Вот мои условия: Никогда не присылать ко мне в ШРУ фининспектора, не люблю. Отдать мне сотрудника ГКЧБ по кличке Мартин Борман. Захоронить меня как национального героя в Кремлевской стене. Штирлиц».
Факс надолго заткнулся и Штирлиц, ожидая ответа, заснул. Проснувшись он подумал, что молчание есть знак согласия, но тут пришел новый факс.
«Алекс – Юстасу. По поводу фининспектора согласны. Никакого отношения к ГКЧБ не имеем. Бормана можете забирать себе со всеми потрохами. Раз есть я, нам он не нужен. Последний вопрос надо еще обсудить. Алекс».
– Отлично! – порадовался Штирлиц. – Завтра съездим к Борману, я вставлю ему капсулу именно туда, куда ты, Айсман, думаешь!
Неожиданно снова заработал факс.
«Алекс – Юстасу. Вспомни подземную лабораторию и капсулу, которая вживлена в твое старческое тело. У меня в руках пульт с красной кнопкой, настроение у меня неважное. Так что лучше всего забудь о предыдущих указаниях. Алекс».
– Ничего не понял, – сказал Штирлиц.
«Юстас – Алексу. Ничего не понял! Юстас».
«Алекс – Юстасу. Предыдущие указания Алекса считать недействительными. Настоящий Алекс».
– Однофамильцы, что ли? – задумался Штирлиц. – Слушай, Мюллер, что происходит? Кажется, мне дают указания совершенно разные ведомства?
– Ты что, газеты не читаешь? В стране Двоевластие!
– И кого слушаться?
– А кого хочешь! – ответил Мюллер. – Я бы на твоем месте радел бы за свои карманы, как все сейчас делают.
Штирлиц отринул это предложение, как недостойное.
– Я старый коммунист. Меня еще из партии никто не исключал! Так что я буду следовать зову своего сердца. Отдать им Ильича, значит, уронить свое лицо!
– Не понял? – заметил Мюллер.
– Это значит, упасть мордой в говно!
– А-а… Да, это неприятно.
Мюллер достал из клетки большого и красивого попугая. Потеряв своего негра Саида, который оказался вражеским шпионом, Мюллер сильно переживал, пока не купил на рынке этого попугая.
– Эдуард, птичка, любишь папу Мюллера?
– Дур-рак! – отвечала сообразительная птица.
– Видал? – похвалился Мюллер. – Этому попугаю уже лет двести, это точно. Слушай, что он тебе говорит!
– На что это вы с попугаем намекаете? – ощетинился Штирлиц. – Почему это я «дур-рак»?
– Плюнь ты на этого Ильича, отдохни, съезди лучше с пастором Шлагом в Альпы покататься на лыжах.
– Ну да! А с профессором Плейшнером – в Берн попрыгать из окон без парашюта. Некогда отдыхать! Пойдем, Айсман!
– Тоже мне, «Чип и Дейл спешат на помощь»! – саркастически бросил Мюллер, выпуская из рук попугая. – Как был ты, Штирлиц, утопистом, так и остался.
– Пофигистом, – поправил Штирлиц.
– Ладно, не хочешь слушать мои советы, не надо. И закрой за собой дверь! – попросил Мюллер.
Штирлиц встал, строевым шагом вышел из кабинета и, хлопнув в сердцах дверью, задавил попугая, который хотел вылететь в коридор вслед за Штирлицем.
– Долетался, пархатый? – констатировал русский разведчик и заспешил к лифту, чтобы не слышать заунывный плач Мюллера.

Глава 21
Колыбель революции

У Мавзолея, куда не было очереди уже два года, стояла толпа иракских туристов. Арабы шумно разговаривали и спорили, но о чем – неизвестно, потому что никто вокруг не понимал арабского языка.
Штирлиц подошел к закоченевшим на осеннем ветру часовым и внимательно вгляделся в чистые и невинные лица. Разведчик помахал перед носом одного рукой, но часовой даже не шевельнулся.
«Столбняк», – определил Штирлиц.
Приняв Штирлица за иностранца, к нему подбежал торопливый репортер с микрофоном.
– Скажите, вы за то, чтобы Ленина похоронили или чтобы оставили в Мавзолее?
Журналистов Штирлиц не любил с детства. Говоришь одно, а пишут другое, кому это понравится? Разведчик настороженно посмотрел на репортера.
– Ну так как? – не успокаивался репортер.
– Я очень уважаю пролетарского вождя Ленина, – ответил Штирлиц, вспомнив курс «Истории ВКП(б)». – Тело и имя Ленина будут жить вечно!
– Так теперь-то уже нет пролетариата, – заметил репортер.
– Я – пролетариат, – веско возразил Штирлиц и, дав репортеру поддых, не оглядываясь, пошел в ШРУ.

Штирлиц любил Ленина. А вот Сталина не любил. Тот всегда щурился как-то неприязненно, изо рта у него всегда пахло, да и задания давал такие, что хрен выполнишь.
А к Ильичу Штирлиц относился с большим уважением, хотя и плохо его помнил. У него в жизни была только одна встреча с вождем, в 1917 году, когда они с отцом пошли в Смольный, по словам отца, «Колыбель Революции».
Они подошли к Смольному и встретили Ильича возле самых дверей. Перед ним стоял часовой – детина с деревенским лицом, направив на вождя винтовку со штык-ножом.
– Что вам, товагищ? – поинтересовался Ильич, закидывая руки за спину и там пожимая их, успокаиваясь.
– Не контра ли? – поинтересовался часовой, разглядывая Ильича. – Пропуска нет, одет, как буржуй…
– Да вы что, товарищ, это же – Владимир Ильич Ленин! – сказал подошедший Дзержинский. – Это просто возмутительно, до такой степени не узнавать Ильича! И когда только это кончится?
– Ленин? – радостно переспросил часовой и благоговейно повторил: – Ленин…
– Надо портрет Ленина на деньгах печатать, – сказал младший Исаев. – Тогда все будут знать своего вождя.
– Умно! – одобрил Ильич. – Молодой, а смекалистый!
Юный Штирлиц, его отец и два вождя – Ленин и Дзержинский пошли по мраморной лестнице, на которой дымила самокрутками солдатня из недавно организованных комиссий. Видимо, только что они приняли ряд постановлений и теперь устроили перекур.
– Ну, Феликс, что новенького? – спросил Ленин.
– Да ходоки опять приходили, – пожаловался первый чекист.
– Гасстгеляли?
– Ну. А что еще с ними прикажете делать, Владимир Ильич? Припрутся и начинают задавать свои вопросики: а можно ли себе зерно брать? А правда ли, что теперь они пахать могут? Кулаки чертовы! Все только себе, скоты, – озлобленно заметил Феликс Эдмундович. – Нет, чтобы спросить: а сколько зерна надо государству отвалить? Или когда можно лошадей в Красную Армию отдать? Тут ради них через ссылки проходишь, жизни свои кладешь на благо революции, а они…
– Это пгавильно, – поддержал его Ильич. – И шпионы сгеди них запгосто могут оказаться. Геволюционная бдительность пгежде всего! А это что за товагищи? Не ходоки ли?
– Да нет, это Исаев, чекист, сына привел – Ленина показать.
– А-а… – ответствовал Ильич, благожелательно глядя на Исаева-младшего и расправляя свои могучие плечи. – Ну, пусть посмотгит…
Через полчаса они сидели в рабочем кабинете Ленина и за разговорами о Мировой революции пили самогонку. Максим каждый раз пил до дна, по малости лет захмелел, конечно, но зато привлек своей старательностью внимание Ленина.
– С немцами хорошо сгаботается, – заметил Ильич. – Есть в нем, знаете ли, такая немецкая аккугатность. И лицо у него чисто агийское…
Слова Ильича оказались пророческими. Через несколько лет чекист Максим Максимович был послан в Германию, чтобы выполнить там ряд важных заданий. И слова Ленина «истинный ариец» стали крылатыми, перекочевали потом неизведанными путями в Германию.

Глава 22
Танки на Красной площади

На первой линии ГУМа в очереди за кроссовками стояла толпа народа. Очередь гудела, как улей. Время от времени из нее вылетали рассерженные пчелы, которых отфутболивали от прилавка.
Кроссовки были дешевыми, поэтому многие закупали их целыми упаковками, чтобы потом перепродать втридорога. Профессор Плейшнер не собирался ничего перепродавать, он давно уже мечтал о хороших кроссовках, поскольку в сапогах у него сразу же натирались мозоли. С другой стороны, кроссовки были просто необходимы профессору для занятий физкультурой, а без физкультуры он толстел.
Вообще-то профессору Плейшнеру не везло с магазинами в России. Постоянно он попадал в какие-то истории. Однажды, покупая колбасу, он задумался:
«Интересно, почему колбаса называется „Докторской“? Наверно, скушав этой колбасы, от нее когда-нибудь помер доктор. Или съешь эту колбасу, и тебе доктор понадобится. Или отведаешь, и никакой доктор уже не поможет. А вот, скажем, „Останскинская“, наверно, из останков сделана. А „Студенческая“ – из студентов…»
Задумавшись на столь интересную тему, Плейшнер забылся и по германской привычке оставил продавщице червонец «на чай». Очередь старушек стала возмущаться: «Тут с голоду дохнешь, а он чирик на чай оставляет! Буржуй, в кожанке ходит!»
– Бабоньки, дык, на него уже ничего не купишь! – пытался оправдаться профессор, но его все равно не полюбили и стали плевать на плешивую голову. Хорошо хоть не побили…
На этот раз профессор решил вообще не открывать рта и держаться в стороне. Он не замечал, что позади пристроился агент ГКЧБ Гиви Гмертошвили, который держал его на мушке своего пистолета с глушителем.
Тут в ГУМе раздался взрыв, после которого только один из прохожих отделался легким испугом.
Фонтан в центре второй линии разлетелся вдребезги, испуганные толпы побежали на улицу, а в магазин уже вваливались две сотни вооруженных до зубов иракских террористов.
Началась пальба, посетители обезумели, стали кидаться из стороны в сторону, даже очередь за кроссовками рассосалась. Гмертошвили решил воспользоваться случаем и «взять» профессора Плейшнера.
– Стой, где стоишь и не оборачивайся! – приказал он злодейским голосом.
Струхнув, профессор положил руки на затылок.
– А ну говори секретные счета Штирлица в Швейцарском банке!
– Позвольте! – возмутился профессор, оборачиваясь. Тут он обнаружил, что Гмертошвили норовит дать ему рукояткой пистолета прямо по зубам. Профессор что есть силы возопил: «На помощь!»
Иракские террористы, заметив среди посетителей ГУМа человека с пистолетом, начали стрелять. Бросив Плейшнера на пол, Гмертошвили ответил тем же.
Наконец один из террористов кинул в него гранату, от разрыва которой Гиви выронил пистолет и отлетел к стене. Подбежавшие арабы тут же определили его, как еврейского шпиона, заплевали ему все лицо, дали пожрать сала. Долго били дубинкой по голове. Достали пистолеты и выпустили в него по обойме. Что можно сказать еще, чтобы отчетливо представилось, насколько нехороший Гмертошвили не понравился этим нехорошим арабам?
Между тем, профессор уже отполз на порядочное расстояние и в душе уже праздновал свое освобождение. Не тут-то было! Арабы схватили его за шиворот и отволокли к группе заложников, которые не успели убежать из ГУМа. Их было человек пятьдесят. Заложников согнали в кучу и теперь держали под прицелом скорострельных автоматов. Потирая плешь, профессор Плейшнер задумчиво сидел среди них.

Через час к ГУМу были подведены правительственные войска, и вскоре ожидалось прибытие сил быстрого реагирования в лице спецбригады «Илья Муромец». А профессору Плейшнеру стало совсем уже невтерпеж. Громко ругаясь по-немецки, он стал требовать, чтобы ему разрешили сделать звонок своему адвокату.
– Я имею право на один звонок! – скандалил профессор Плейшнер. – Я приехал сюда из свободной страны! Я требую!
Арабы что-то бормотали по-арабски, испуганно глядя на этого настырного человечка. Наконец, один в самой разноцветной чалме, приблизился к профессору и утомленно сказал по-немецки:
– Делай свой звонок. Ты нас просто достал.
Профессор, как кролик, бросился к телефонам.
– Алло! Это ШРУ? Извините…
Он кинул еще одну монетку.
– Алло, ШРУ? Извините, я не туда попал. Чертова АТС! Что здесь за связь в этой стране! Постоянно не туда попадаю!
На старости лет у профессора было плоховато с памятью, и он постоянно ошибался в шестой цифре. Хорошо хоть арабы не следили, сколько звонков делал профессор. Наконец в трубке послышался знакомый голос:
– Частное Агентство ШРУ к вашим услугам!
– Это я, профессор Плейшнер! – прокричал профессор в трубку. – Я нахожусь в здании ГУМа, меня захватили как заложника. Спасите меня!
– Алло, Маша! Я недавно попробовала соус для спагетти «Анкл Бэнс» – это просто великолепно! – вмешался в разговор женский голос с другой линии.
– Барышня! Немедленно повесьте трубку! – запротестовал профессор Плейшнер. – Я разговариваю!
– Я тоже, – возразила «барышня».
– Я в ГУМе, около фонтана! Это вопрос жизни и смерти! Ради всего святого, немедленно повесьте трубку! – взмолился профессор.
– Алло, Маша! Тут какой-то полоумный звонит из ГУМа! Там дают что-то фантастическое! Встретимся у фонтана!
Профессор услышал короткие гудки и повесил трубку. Два потерявших терпение террориста оттащили его от телефона и, на всякий случай ударив по голове, бросили к другим заложникам.

По Красной площади громыхали тяжелые танки. Напротив ГУМа танки разворачивались и посылали снаряды по верхнему этажу. Стены в некоторых местах были пробиты навылет, из разбитых окон шел густой, черный дым. Очевидно, горели японские многоканальные телевизоры.
– «Пестик»! «Пестик»! Прием, как слышите?
– Кто это?
– Это я, твоя «Тычинка», – бормотал в трубку связист. – Третий этаж горит, как слышите, прием?
– Ничего не слышим! Продолжайте, – ответили в трубке.
По Красной площади снова загромыхали танки, выбрасывая в пространство запахи отработанной солярки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12