– Ты что-то не весел! – отозвался Максимов. – У тебя что, душа постарела? Если так, я пересаживаюсь в другой экипаж!
Николай незаметно окинул взглядом сидящего напротив Дубакина, который, сам того не желая, выразил и его ощущения, чувство, что пейзаж, люди, голубое небо, все, что он видел вокруг, и все, что так нравилось, дано ему лишь на очень короткий срок, что счастье, которое он испытывал с того дня, как попал во Францию, не имеет под собой никакой прочной основы, что он живет во сне, который очень скоро развеется.
– Расскажи нам о своей кондитерше! Какая она? – обратился Максимов к Розникову.
– Такая же беленькая, как ее булочки!
– И такая же горячая?
– В постели это настоящая дьяволица.
– Как ее зовут?
– Не поверите – Жозефина!
Оба капитана расхохотались, Озарёв из вежливости присоединился к ним, хотя подобное веселье ему претило: в глубине души ему не понравилось, что о женщине отзывались пренебрежительно. Ощущение это было новым и несколько обременительным.
Экипажи выехали за пределы города и катили по направлению к Сене по дороге меж больших деревьев. Вот показалась и река с зелеными полями и ивами по берегам. Среди рощ виднелись домики с розовыми крышами, окруженные цветущими садиками. По воде скользили тяжело нагруженные лодки. В Нейи пересекли реку по мосту, стали взбираться на противоположный берег. Путешественники продолжали шутить. Максимов спросил Озарёва, нет ли у него интрижки, перипетии которой могли бы их развлечь. Тот грустно и твердо ответил: «Нет».
Кучер остановил лошадей, чтобы дать им отдышаться, затем – снова в путь, и вот уже задворки замка Мальмезон. Ипполит, хорошо осведомленный о возможностях осмотреть местность, увлек товарищей к заднему входу, который караулил преклонных лет садовник, снисходительный к мундирам и падкий на чаевые. Он объяснил, что множество офицеров армий союзников уже осматривают парк и что главный вход охраняют русские солдаты.
– Мы частенько видим вашего царя, – сказал старик. – Он так добр к нам. Советую не подходить слишком близко к замку и не шуметь…
Офицеры обещали, что будут вести себя скромно, не нарушат тишины, и, словно разведотряд, скрылись за поворотом дороги, которая, по всей видимости, шла вокруг замка. На самом деле, ничего не подозревая, они направились в самый центр парка. Внезапно звук барабанной дроби буквально пригвоздил их к месту. Впереди, у парадных ворот, выстраивались военные. Николай различил небесно-голубые воротнички формы Семеновского полка. В облаке пыли показалась карета, запряженная великолепными, серыми в яблоках, лошадьми. Охрана замерла, взяв на караул.
– Что это? – спросил Ипполит.
– Ты не узнал экипаж? – проворчал Максимов. – Это царь!
– Друзья, придется отступать, – заключил Дубакин.
Они бросились назад, как люди, застигнутые грозой. Когда император входит через парадные двери, его подданным надо выходит через черный ход. Садовник проводил их до фиакров, при этом он здорово походил на коммерсанта, которому не удалось удовлетворить требования покупателей:
– Как я расстроен этим обстоятельством… Возвращайтесь, господа…
Забравшись в экипажи, все весело обсуждали опасность, которой так своевременно удалось избежать. Всем вдруг захотелось есть и пить. Розников велел кучеру двигаться в парк Сен-Клу, где и был устроен пикник. На обед была холодная курица, ветчина, колбаса. Ввиду отсутствия хорошей водки Ипполит купил вино, приверженцами которого здесь стали почти все офицеры. Но двенадцати бутылок на восьмерых оказалось явно недостаточно, организатора пикника обвинили в том, что недооценивает возможности товарищей. Развалившись на траве, расстегнув мундиры и ослабив ремни, они с наслаждением отрезали лакомые куски, ели руками, пили из горлышка, болтали, шутили. Николай вспомнил походную жизнь, показалось, что они отдыхают между двумя сражениями. Капитан Дубакин прав: в этой грубой, бродячей, мужской жизни есть свое очарование. На десерт Розников затянул бодрую военную песню, которую все немедленно подхватили. Максимов попросил возниц, чтобы и они пели с ними, те согласились, так как предварительно немало выпили и закусили. Озарёв научил их русским словам, которые те, повторяя, коверкали самым немыслимым образом, вызывая взрывы хохота у слушателей.
– Уф! Прекрасно! Нам бы еще нескольких хорошеньких француженок! – воскликнул Ипполит.
– Что за мысль! Мы бы ломались перед ними, и это было бы вовсе не смешно, – заметил в ответ Максимов.
В три часа капитан Дубакин объявил сбор, чтобы посмотреть замок Сен-Клу. Слуга в ливрее встретил их в вестибюле. Лишившись хозяина, он зарабатывал на жизнь, выступая в роли экскурсовода. Не так давно из этого дома Наполеон навязывал миру свою волю, теперь это был музей – холодный, молчаливый. В кабинете императора все осталось на своих местах – и мебель, и безделушки. Уступив настояниям слуги, Николай уселся в кресло Наполеона, дотронулся до его пера и чернильницы, потом подошел к окну, из которого открывался вид на Сену, вдали – каменная громада, дым, отблески Парижа…
– Что за вид! – выдохнул Максимов. – И зачем его понесло в Россию, когда у него перед глазами была такая красота!
На этом их эскапада завершилась, хотя Розников мечтал доехать еще и до Версаля. Но было уже поздно, лошади устали, возницы нервничали. На обратном пути веселились гораздо меньше. Все размышляли о поразительной судьбе Наполеона, властелина половины Европы, теперь узника крошечного острова. Толпы любопытных тем временем с почтением обозревают места, где ступала его нога, а вчерашние враги сочиняют легенды о нем. «Я пережил самую волнующую эпоху в истории человечества! – подумал Николай. – Никогда больше не будет такой затяжной, жестокой, кровавой войны. И, кто знает, быть может, для наших детей и внуков мы будем последними воинами на свете!» Но, как и каждый раз, когда он уносился мыслями в слишком далекое будущее, оно вдруг скрывалось в тумане: как ни старался, вообразить себя стариком не мог никак.
* * *
По возвращении с прогулки Озарёв обнаружил у себя на столе очередную записку от Дельфины – на этот раз его церемонно приглашали на ужин в последнее воскресенье месяца. В крайнем раздражении он набросал отказ: войска союзников вот-вот могут покинуть Париж, ему хотелось по своему усмотрению распоряжаться и собственным временем, и собственными чувствами, не тратить их попусту. Поужинав в одиночестве на краешке стола, отправил Антипа к баронессе, а сам вышел размять ноги. Через полуоткрытую дверь гостиной раздавались голоса Софи и ее родителей – они пили вечерний кофе. Николая пригласили, он с радостью присоединился к ним. Семейство пребывало в большом волнении: от одного из друзей, который, в свою очередь, знаком был с каким-то дипломатом, господину де Ламбрефу стали известны положения мирного договора, что вот-вот должны были подписать бывшие противники. Франция лишалась всех своих завоеваний, приобретая границы бывшей на 1792 год монархии, но лишаясь необходимости выплачивать денежную компенсацию. Граф считал подобное решение успехом Талейрана, Софи была возмущена – хотя она и ненавидела Наполеона, территориальные завоевания его отстаивала, полагая, что князь Беневентский не имел права отдать просто так укрепления в Германии и Бельгии, где к тому же стояли до сих пор французские войска. Женщина буквально вышла из себя, Озарёв счел нужным вмешаться:
– Вы думаете, счастье Франции – это вопрос территории, которую она занимает?
Замечание заметно удивило собеседников, даже господин де Ламбрефу казался задетым в своих патриотических чувствах. Николай понял, что слова его истолкованы превратно:
– Я хочу сказать, что, по-моему, всеобщее уважение Франция может завоевать, не простираясь на всю Европу и не бряцая оружием, а силой мысли. Посмотрите на карту, на то, какой ваша страна была еще не так давно, – да, мала, но разве можно было представить себе Европу без нее, без ее ума, культуры, традиций, фантазии, очарования!..
Граф смущенно улыбнулся:
– Это слова поэта, и все же я вам благодарен.
Софи не сказала ничего, лишь посмотрела на русского гостя сияющими глазами. Едва сдерживая волнение, тот продолжал:
– Наконец, плох ли, хорош ли этот договор, прежде всего, он избавляет Францию от присутствия оккупационных войск!
– Насколько мне известно, на этот счет пока еще ничего не решено, – возразил граф.
– Да, мы пребываем в неизвестности и можем получить приказ выступать и завтра, и через месяц…
Ему показалось, что Софи побледнела. Ничего не сказав, она вышла. Молодой человек посидел еще немного с хозяевами, потом вернулся к себе – несчастный, но полный смутных надежд. Едва зажег свечи, как чей-то голос позвал его из сада. Это была госпожа де Шамплит. Николай открыл дверь.
– Вы действительно так думаете? И ваши слова сегодня вечером были искренними? – спросила она.
– О чем?
– О Франции, ее предназначении…
– Конечно.
Женщина опустила глаза, словно не хотела видеть его несколько мгновений, вновь взглянула и прошептала:
– Я хотела бы представить вас своим друзьям.
– Буду польщен.
– Это небольшой кружок, который посещал мой муж и куда я сама с удовольствием хожу, там можно встретить самых умных, образованных и благородных людей нашего времени. К тому же каждый говорит там от чистого сердца. Всех их, столь разных по происхождению, воспитанию и достатку, объединяет любовь к свободе!
Постоялец насторожился – ему предлагали ступить на достаточно скользкую почву. Да и на что ему эта французская свобода?
– Очень хорошо, – вежливо ответил он.
– Конечно, родители не одобряют этих моих знакомств. Но они – люди другого века и мало что понимают в них. Для вас же беседа с такими людьми окажется, я уверена, очень увлекательной.
Не получив ответа, добавила достаточно резко:
– Думаю, вы не можете покинуть Францию, не встретившись с ними!
– Я полностью вам доверяю, – сказал Озарёв, удивленный ее волнением.
– Итак, послезавтра.
– Хорошо.
– В пять часов, у господина Пуатевена, улица Жакоб, над книжным магазином «Верный пастух». Я буду там раньше, госпожа Пуатевен просила меня помочь ей. О, не беспокойтесь, там все очень просто…
– Но как мне представиться? Вы не боитесь, что мой мундир…
– Мои друзья отнесутся к нему так же хорошо, как и остальные сограждане.
Последнее замечание немного успокоило Николая – стоит ли опасаться людей, которые будут принимать его в качестве русского офицера?
* * *
Пуатевены жили на втором этаже старого дома с почерневшим фасадом. При входе в их квартиру поражало отсутствие коридора или галереи – комнаты, маленькие, с низким потолком, расположены были анфиладой. Но в них толпилась столь многочисленная компания, что Николай вдруг оробел. Не обнаружил он ни единого эполета, аксельбанта или шпаги. Все мужчины были в гражданском платье, с бархатными воротничками. Двое слуг, окончательно ошалевших, разносили на подносах напитки. Несмотря на распахнутые настежь окна, жара стояла нестерпимая. У женщин порозовели щеки, они говорили пронзительными голосами, непрерывно обмахиваясь веерами.
О приходе Озарёва никто не доложил, ему пришлось продвигаться в толпе наугад, пытаясь разыскать Софи, отсутствие которой начинало его беспокоить. Скромная обстановка и поношенные ливреи свидетельствовали, что Пуатевены стоят ниже по социальной лестнице, чем Ламбрефу или Шарлаз. Повсюду – на полках, на полу, на стульях, стоящих по углам столиках – были книги. Очевидно, хозяин не имел обыкновения принимать у себя иностранных военных – приглашенные смотрели на офицера удивленно и не слишком любезно, разговоры смолкали, лица хмурились. Казалось, что ему устроили западню, вот-вот разразится скандал. Мысленно он ругал за это госпожу де Шамплит, которая неожиданно возникла перед ним и, улыбаясь, сказала:
– Пошли!
Через несколько мгновений они предстали перед стариком с белым, словно пергаментным лицом. Это был господин Пуатевен. Длинные седые пряди спадали ему на плечи, голубые глаза смотрели совсем по-детски. Вокруг почтительно стояло около дюжины гостей. Озарёва представили, разговор продолжался, словно русского военного и не было рядом: газеты молчали пока о будущей конституции Франции, Пуатевен верил, что ее создатели вдохновляются благородными принципами Монтескье, гражданам будет гарантирована личная свобода, свобода печати и вероисповедания. Столь оптимистичный взгляд выводил из терпения худосочного юношу с нервным тиком, метавшего громы и молнии:
– Слишком рано радуетесь! – воскликнул он. – Тот, кто хочет править Францией, должен, по меньшей мере, знать ее историю. Людовик XVIII – привидение, осколок прежнего режима, изгнание ничему его не научило. Что бы он ни говорил и ни провозглашал, он видит спасение только в возврате к прошлому!
– Кто это? – спросил Николай у Софи.
– Замечательный молодой человек, хотя и немного сумасшедший. Его зовут Огюстен Вавассер, хозяин книжного магазина, что расположен этажом ниже.
– Мне не нравится его резкость, кажется, он готов все сломать, не зная, как потом поправить!
Госпожа де Шамплит наклонила голову в знак согласия:
– В трех словах вы как нельзя лучше описали его!
После такого одобрения Озарёв почувствовал себя гораздо увереннее, ему захотелось вмешаться в спор. Он смерил Огюстена Вавассера ироничным взглядом и сказал:
– Иначе говоря, если конституция окажется именно такой, как вы желаете, вы сочтете ее неважной только потому, что это дело рук короля?
Тот скривил физиономию и ответил:
– Безусловно! Даже самые прекрасные положения подобного документа останутся лишь словами, если правительство искажает его смысл практическим применением. К чему Декларация прав и свобод человека, если Конвент в своих решениях полностью игнорирует ее положения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19