Маятник гулял, предупреждая Швейцера, что скоро его время выйдет.
- Папа! - Дуня легонько хлопнула по столу.
- Что такое?
- Ничего. Ты помолчать не можешь? Им же ничего не говорят.
- Что ж с того, что не говорят. Так и жизнь пройдет. Выпотрошат и спасибо не скажут. Голову задурят, а потом ее же пересадят... какому-нибудь президенту.
- Папа, головы не пересаживают.
- Думаешь? Зря. Кое-кому не помешает... Хватай его!
Смотритель уронил ружье, вскочил с табурета и бросился к Швейцеру, который вдруг стал белым и начал падать. Дуня поспешила на помощь и успела вовремя: еще чуть-чуть, и он бы точно ударился головой о плиту.
- Я же тебе говорила! - сердито сказала Дуня, укладывая голову Швейцера себе на колени. - Вечно ты языком мелешь! Ну как тебе сейчас скажут, что ты никто, что тебя на органы вырастили, в пробирке?
- Ну и пусть говорят, - пожал плечами дед. - Что с того, что мы органы? Все органы... И живут счастливо, не кашляют. А за этими вон как ходят. Я слышал, музыка у них, танцы-шманцы, культурные разговоры. Я б тоже орган какой-нибудь дал за такую жизнь.
- Папа! - Дуня, если б не сидела на полу, топнула ногой. - Их же как скот выращивают, под музыку. Помнишь, мы смотрели про немцев? Чтоб благородные были. Принеси лучше самогонки.
- Так я и знал! - воскликнул старик, но встал. - Все всегда кончается одинаково: тащи самогонку!
Он поплелся в комнату.
- А если он с нее загнется? - прокричал он оттуда.
- Ничего страшного, - пробормотала Дуня, гладя Швейцера по щекам. Давай, очнись! Сейчас мы тебя вылечим.
Швейцер открыл глаза и посмотрел прямо перед собой, мимо Дуни. Он подумал про себя, что теперь его глазами смотрит другой человек. Спокойно, не дергайся. Все подтверждается, Врага в природе нет. Есть кое-что другое. Тут Швейцер решил, что нет и Бога.
Дед зашаркал, неся маленький стаканчик.
- На-ка, хлебни.
- Пей залпом, - посоветовала Дуня и деловито шмыгнула носом.
Швейцер вяло глотнул и на секунду перестал существовать. Свободное сознание, метнувшись, подумало, что ошибалось, и Враг все-таки есть.
- Все, все! - кричала Дуня, размахивая перед Швейцером кончиком шали.
- Заешь, - смотритель сунул ему странный, дряблый огурец.
Вот это Швейцеру, не знавшему маринада, понравилось.
Он осторожно почавкал и снова закашлялся, но уже не так сильно.
- Живой? - лицо старика расплылось в улыбке. - На совесть их делают! Как настоящий заглотил.
- Я хочу посмотреть, - твердо произнес Швейцер.
- На что? - не поняли хозяева.
- На все.
- Он в центр хочет, - сообразила Дуня. - Папа, я его завтра свожу на экскурсию.
- Ты что, спятила? Его ж вмиг узнают, по шее получишь.
- Я его переодену. Не в этом же наряде он пойдет.
- Да ты опомнись! - старик рассердился. - Серега и тот вас до первых гаишников довезет и ссадит. Новая морда, да в наших-то краях!
- Зачем нам Серега? Я его на мопеде довезу.
- Он свалится у тебя! - повысил голос смотритель. - И гаишники все равно...
- Ничего не свалится, будет держаться крепко! И мы поедем в объезд, мимо поста!
- Я буду держаться, - неожиданно встрял в разговор Швейцер, который не очень понимал, о чем речь. Язык у него немного заплетался. Внутри стало жарко и звонко, к щекам прилила кровь, голова кружилась.
Дед с остервенением сплюнул.
- Мне-то что, делайте, как хотите. Только я за тебя, Дунька, отвечать не хочу! - и он погрозил ей пальцем. - Ежели откроется - последнее заберут!
Но Дуня то ли по молодому незнанию, то ли по широте души не слушала никаких возражений.
- Давай, расскажи, - пристала она к Швейцеру. - Как вас там держат?
- Он жрать хочет, - дед снова влез не в свое дело. Но в этом Дуня его послушалась: всплеснула руками, отворила дверцу небольшого холодильника и стала вынимать всякую снедь.
- Как удачно, - приговаривала она, - я как раз из центра. Картошку пожарить?
Пожарили и картошку, и какие-то рассыпчатые котлеты. Перед Швейцером поставили полную тарелку всего (он перебрался за стол), положили вилку, а ножа и здесь не дали. Тот на секунду замешкался, гадая, какие правила поведения за столом приняты у его благодетелей.
- Ешь! - Дуня шутливо нахмурилась. Швейцер казался ей таежной зверушкой, забежавшей на огонек и чудом избегнувшей силков.
И Швейцер махнул рукой на этикет. В мгновение ока он съел все до крошки.
Смотритель, наблюдавший за кормлением, не выдержал и отправился к тайнику, в котором прятал самогонку. Вернулся с мутной бутылью, заполненной на треть, плеснул себе и вопросительно взглянул на Дуню.
- Самую малость, - отозвалась та. - Ему больше не давай!
Выпили. Дуня сразу разомлела и поделилась со Швейцером шалью. Расспросы возобновились. Швейцер сначала не знал, о чем говорить, но постепенно разохотился и выложил все - про педагогов, Устроение, распорядок дня, бальные танцы, героического Раевского и спасительного Вустина.
На середине рассказа смотритель закряхтел и налил себе до краев.
- Вот, дочка, - сказал он, нюхая хлебную корочку с солью. - Как головы дурят. Шагающие ягоды, говоришь?
Швейцер через силу улыбнулся. Ему было трудно так вот, с налета смеяться надо всем, во что он свято верил.
- Но мы с тобой попали, дочка, - продолжал старик. - От таких волчар добра не жди. Надо бы его снарядить, да пусть и отправляется, куда сумеет добраться. Бог помощь. Поездит по свету, притрется, обломается... Все равно ты пропал, - неожиданно сообщил он Швейцеру. - У тебя же нет бумаг. Документов нет, понимаешь?
Швейцер опять улыбнулся - на этот раз виновато и пожал плечами.
- Что ты все бздишь! - Теперь Дуня осерчала всерьез. По ее тону Швейцер догадался о примерном значении произнесенного слова. - Никуда он не пойдет! Спрячем его в подполе, я постелю. Жизнь прожил, а все трясешься!
- Потому и трясусь, - отец не хотел ссориться. - Что ты вызверилась, делай по-своему, только потом не плачь.
- Не твоя забота, - Дуня звонко поцеловала Швейцера в висок. Этого с ним никогда не делали, и он глупо кивнул в ответ.
7
Его обрядили в те самые штаны, что сохли на заборе. Это были дунины, в них она ходила по ягоды-грибы. Смотритель выдал фланелевую рубаху, протершуюся на локтях почти до дыр. Нашлась и кой-какая обувка, иначе на сбитые в туфлях ноги было больно смотреть. Дуня принесла бейсболку; в сочетании с солнцезащитными очками, которые каким-то чудом сохранились у Швейцера в целости, он походил на обычного шкета, каких полно по стране, в том числе и в провинции. Для совершенства картины ему оставалось сунуть в рот жвачку, но это он, когда ему объяснили, что она такое и зачем, наотрез отказался делать. Мысль о непрерывном жевании внушала Швейцеру отвращение. Психоаналитик обязательно связал бы это чувство с искусственным вскармливанием в подростковом возрасте; к груди Швейцера никогда не подносили, и все, что в нем было сосательного-жевательного, наверняка претерпело диковинные трансформации. Но до таких сложных рассуждений никто из присутствующих не поднялся.
Спал Швейцер крепко, но проснулся рано. В подполе было холодно, его укутали ватными одеялами. Шуршали мыши и кто-то еще, но он провалился в сон, едва улегся. Проснувшись спозаранку, он не сразу понял, где находится, потом все вспомнил. Прошло не меньше часа, пока за ним спустилась Дуня; за этот час Швейцер передумал о многом. В мыслях он старался обходить стороной свое происхождение и думал лишь о его следствиях, да и то разорванно, перескакивая с одного на другое. "Так вот почему меня не посадили в карцер, - соображал он в сотый и двухсотый раз. - И доктор посматривал странно... Меня уже назначили в забой, берегли. Опасались попортить... И Оштраха тоже... Его, может быть, заодно пожалели, чтоб никто не удивлялся... А может, назначили его, а не меня..." Мысли сбивались на классику и вопросы вселенского масштаба. "Все зыбко... Все соткано Бог знает, из чего... Былиночка ему загадка... - Швейцер набрасывался на Достоевского. Умилитесь... Все слеплено из грязи, и мы тем паче..." Затем все и вовсе начинало скакать у него в голове: "Врага не бывает... Знамение - не в тени на солнце, а в наглой самодостаточности, торжестве солнца... под которым творятся страшные дела. В темноте-то случилось как раз хорошее: я убежал..."
Недостаток физического жевания компенсировался умственной жвачкой. Бессмысленно твердя про себя одно и то же, Швейцер ни на шаг не продвинулся в сторону выводов. Он не ответил на главный вопрос: что делать дальше? Вот съездит он в город, а что потом? Правда, сам город был для него тем же, чем для иных - Юпитер или Марс, и вряд ли справедливо было требовать от него каких-то решений, лежавших по ту сторону неизведанного. А неизведанное казалось столь обширным, что на его изучение не хватит оставшейся жизни. Швейцер почувствовал зуд в ногах, желая бежать - не обязательно в город, неважно, куда. Вскочить, завертеться волчком, разорваться по числу сторон света, включая промежуточные зюйд-зюйд-весты и иже с ними... Лопнуть от напряжения и обрести покой.
Однако спокойствие - не полное, конечно - пришло вслед за событием не столь мистического толка: рассвело, в подпол спустилась Дуня, и все сразу стало довольно неплохо.
В комнатах еще стоял полумрак, но смотритель был на ногах и кашлял откуда-то астматическим кашлем. Вокруг было множество предметов, назначения которых Швейцер не знал - столько, что он не стал и спрашивать: если ему повезет, то все разъяснится постепенно. Он разберется, что здесь к чему. Он научится жизни в мире, который от него тщательно прятали. Он так научится, что всем еще покажет. Не поздоровится никому. Еще не ясно, что и как он сделает, но сделает непременно, хватило бы времени.
Дуня покормила Швейцера остатками картошки, налила молока. Последнее он выпил с опаской: не пробовал отродясь.
- Пей, свежее! - пригласила его Дуня, не разобравшаяся в причине его секундного замешательства.
Швейцер, худо-бедно отдохнувший за ночь, готовился к новым впечатлениям. Он догадывался, что их будет слишком много, и заранее сдерживал себя. Он дал себе слово спрашивать только о самом важном, иначе запутается. Однако его так и подмывало выяснить назначение множества мелких вещиц и крупных предметов. Об этом назначении он чаще всего подозревал, но уверен не был: одно дело картины, фотографии и рассказы отцов, и совсем другое - осязаемая явь. Итак, он обошел молчанием маленький телевизор, необычную мебель, дымчатую хищную кошку, куриные яйца, мелкие деньги, черно-белые портретики в рамках и прочая, прочая; правда, не смог сдержаться, когда Дуня вывела из сарайчика мопед.
- Это что - ездить на нем? - спросил Швейцер недоверчиво.
- Это мопед, - Дуня нахлобучила себе на голову какую-то кастрюлю с бретелькой и влезла в старую кожаную куртку. Вторую кастрюлю она протянула Швейцеру. - Надевай!
- Зачем?
- Это каска, голову защищать. Ты что, не видел никогда?
Швейцер помотал головой, снял бейсболку и надел каску. Дуня помогла ему затянуть ремешок.
- Ну вот, небось не убьешься.
Швейцер, осваиваясь, лихо заткнул бейсболку за пояс.
- А зачем вам... эта штука? - Он робко указал на мопед. - Вы же можете ездить на... - Он запнулся. - На автобусе, - с трудом договорил Швейцер.
- Автобус редко ходит, - рассеянно объяснила Дуня, которая что-то подкручивала в моторе. - Утром и вечером.
- А почему вы вчера приехали не на этом?
- Серега меня за так подбросил, он всегда такой. Мопед много топлива жрет, дорого. А у меня смена кончилась. Я в магазине работаю, сутки через двое. И руки были заняты. Что ты все выкаешь? Как тебя звать по имени?
Швейцер покраснел. По имени его называли в исключительных случаях, и он почти забыл, что имеет имя.
- Зовите меня Куколкой, - вымолвил он в конце концов.
Дуня не удивилась и только поправила:
- "Зови"! Не зовите, а зови! У нас так не принято! Ладно?
- Я постараюсь, - обещал ей Швейцер. - В Лицее не говорят "ты".
Дуня пристально посмотрела на него, потом зло и сочувственно хмыкнула.
Из-за угла дома вышел смотритель, уже одетый в оранжевое.
- Слышьте, вы, молодцы, - вмешался он мрачно. - Если кто начнет допытываться, скажи: брат приехал, из... черт с ним, все равно, откуда... хоть из Минска, что ли. Или из Киева. Троюродный брат! - он повысил голос, и непонятно было, к кому он обращался.
- Ясно, ясно, - проговорила Дуня с легкой досадой. Она уселась в седло и оглянулась на Швейцера: - Чего смотришь? Садись и держись крепче! Понял, кто ты? Троюродный брат из Киева.
"А Киев еще есть?" - едва не сорвалось с губ Швейцера, перед мысленным взором которого промелькнули почему-то картины Киевской Руси. Но он смолчал и только деревянно улыбнулся - на всякий случай, чтоб никого не рассердить.
- Крепче держись! - повторила Дуня. - За куртку. Нет, не так. Что ты взял двумя пальцами! Давай лучше за талию обхвати. Вот так, и прижмись хорошенько.
Обмирая от странного и сладкого нытья где-то внутри - не то в груди, не то в животе, Швейцер повиновался и даже уткнулся носом в кожаную спину.
- Не дело ты придумала, - старик не унимался.
- Похмелись, утихни, - Дуня снова заговорила о чем-то непонятном.
- Да, похмелись! - сварливо передразнил ее отец. - Ну, Христос с вами.
И он вскинул руку для благословения.
Швейцер вздрогнул: упоминание Христа, который и здесь каким-то образом участвовал, разбередило в нем старые раны, только-только затянувшиеся непрочной корочкой. Без всякой связи со Спасителем он вспомнил про фотографические снимки и подумал о своем, бесценном, который странным образом забыл в Лицее. Казалось бы, что он, собираясь в побег, по всем неписаным законам был просто обязан взять с собой единственную святыню, но он не взял. Она выветрилась из его памяти, как ядовитый дым. Ничто на свете не бывает просто так. Хотелось бы знать, кем была та женщина с карточки, на которую он готов был молиться, когда бы не запрет на идолов. Впрочем, он тут же решил, что подобное знание ему вряд ли полезно - во всяком случае, сейчас. Может быть, потом, когда настанет судный день для этих негодяев... Когда он явится, сверкая взором, держа в руках...
Мопед простецки затрещал глупым, щелкающим треском.
- Ноги подбери! - крикнула Дуня, ерзая на сиденьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19