– Из старых кто-нибудь?
– Нет, товарищ мой школьный…
– Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей поговорю, с Женькой-регентом. Свои ж все… Подучится малость и пошел религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать… приводи его… Бабок насшибает! Гори, гори-и-и…
– Кто это тут поет? – подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. – А-а, у нас гости… Ну, здравствуйте… Как звать-величать?
– Воро… Леша, – Воробей осторожно, чтобы не сделать больно, помял пухлые старухины пальцы.
– Алексей, значит. А по отчеству?
Воробей чуть напрягся, вспоминая:
– Сергеевич.
– Очень приятно, будем знакомы, Елавета Михайловна. Ну, давайте чай пить… Вы вместе с Мишей на стройке работаете?
Воробей взглянул на Мишку, тот моргнул одним глазом.
– Ага, – кивнул Воробей и поднялся с табуретки.
– Домой пора.
– Ну, если пора… Заходите к нам… – Старушка улыбалась и подергивала головой.
Мишка проводил Воробья до лифта.
– Погоди, забыл! – Он метнулся назад, в квартиру:
– Вот за отпуск, твои. – И виновато добавил: – Заказов мало было.

9

«…На основании ложенного обвиняется: Воробьев Алексей Сергеевич, 20 июня 1948 г, Москвы, русский, б/п, гр-н СССР, образов. 7 классов, инвалид II группы, работающий бригадиром в бюро пох. обслуживания, прож.: Москва, Алтуфьевское шоссе, 18, кв. 161, не судимый, в том, что он причинил умышленное телесное повреждение, не опасное для жни, но вызвавшее длительное расстройство здоровья.
Он же совершил злостное хулиганство, т. е. умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.
Так, 5 августа 1975 года, в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения в квартире 161, дома 18 по Алтуфьевскому шоссе Москвы, учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В. И., выражаясь в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг биению кулаками, по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требования своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А. С. не реагировал, продолжал браниться нецензурно и проносить угрозы в адрес соседа, а когда последний с целью пресечения хулиганских действий стал подходить к нему, Воробьев А. С. оказал ему фическое сопротивление и подверг его биению, причинив ему менее тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т. е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109 ч. I УК Р…»
Воробей смотрел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего нельзя, права, обязанности, короче – то-се. Потом уши заложило, как залило, и над бровью, в проеме, стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом шуме.
Воробей посмотрел на Вальку – та спокойно слушала.
Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора – только одного: припадка, как тогда, в больнице после стакана красного.
Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего, без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.
Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было – врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.
Об этом врачи не предупреждали.
Потом его заморозили, прямо в койке, не везя в операционную, а проткнули горло, задев ушной нерв.
Когда заморозка отошла, врачи ушли, он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.
Позапрошлой весной он копал яму вну, на пятнадцатом, и, стоя в грязи, не видя куда, саданул с размаху в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся щели, выпихнула его ямы.
Копал, как любил, без верхонок – брызги чиркнули по пальцам, по его навсегда драным в кровь заусеницам.
Потом он болел. Врагу не пожелал бы. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро – все болело беспрерывно каменной, налитой болью.
Ребята говорили: заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся, подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя его, подливала в стакан день и ночь. Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер мокрую ладонь о колено.
– Чего там?.. – прохрипел он Вальке.
– Ничего, ничего, дело читают.
– Заявление от ребят отдала адвокату?
– Тише.
«…В связи с тем, что Воробьев А. С. злоупотреблял спиртными напитками, в связи с чем состоял на учете в ПНД No 5 и после совершения преступления имел тяжелую черепно-мозговую травму, по вопросу которой длительное время находился на лечении в больнице и врачебной комиссией был прнан инвалидом 2-й группы, ему была проведена амбулаторная судебно-психиатрическая эксперта, по заключению которой он как душевнобольной был прнан вменяемым в инкриминируемом ему деянии…»
– Встань. – Валька толкнула Воробья в бок. – Не грызи.
Да, достал-таки Воробья суд. Адвокат сказал, что хоть эксперта вальтом не прнала, все равно повлияет и смягчит сегодняшнее… за Лерку. Все-таки инвалид, группа вторая. И к сивухе год не прикасался – с того припадка, как горло проткнули. И это зачтут, сказал. И с кладбища в характеристике Петрович специально написал не «подсобный рабочий», а «бригадир Воробьев». Петрович – человек!..
Мишка, правда, советовал еще в ноябре, после больницы, когда познакомились, полежать в дурдоме: чтоб вальтом прнали. На всякий случай.
Отказался тогда: от монеты в дурдом не очень-то потянет…
Суд удалился на совещание.
– Чего там?.. Отпустят?
– Аркадий Ефимович! – Валька рванулась к адвокатскому столику. – Чего они решат?
Аркадий Ефимович укладывал отговоренные бумажки в портфель.
– Я думаю, условно года полтора-два…
Валька повернулась спиной к адвокату, лицом – к Воробью.
– Полтора – условно, – крикнула она и добавила тихо: – Не слышит…
Она подошла к первому ряду, села рядом и отчетливо, громко повторила в ухо Воробью: «Полтора – условно!..»
– В ухо не ори, – отдернулся Воробей, – болит. Не посадят, значит?
Суд возвратился на свое место. Председатель зачитывал приг Все стояли. Воробей смотрел в пол перед собой. Припадок то подкатывал к нему, то пропадал.
Дерг, дерг – Валька дергала его за рукав. Показала два растопыренных пальца – средний и указательный:
– Условно…
– Два?
– Полтора! Условно! – радостно шепнула она и вскрикнула: – Лешка! Ты что?! Лешка!..
Воробей закатил глаза и еле заметно затрясся. У Воробья началось.

10

– Спишь все. Монету так проспишь, – добродушно прохрипел Воробей, входя в сарай. – Пожрать хочешь? На котлетку. Выпить желаешь? – Он по столу пододвинул Мишке термос. – За то, что не посадили. Много не пей, у нас сегодня дел под кадык. Не пора еще за оградой?
– Сейчас пойдем. Как голова?
– Нормально… Психанул на суде чуток, бывает. Валька говорит: еще лежи, а чего лежать-то без толку? Закрывай термос, поплыли.
– Опять он пришел, – Мишка покачал головой.
У сарая, опираясь на палочку, стоял старик. Остатки седых волос трепал в Стоял он с трудом – отдыхивался. Кожаное стародавнее пальто его было заношено до серых шершавых плешей.
В руке старик держал перевязанную шпагатом картонную коробку – под ботинок.
Воробей сразу просек: не клиент.
– Чего надо? – буркнул он.
– Стульчик бы мне, молодой человек.
– Громче говорите.
– Стул дайте, пожалуйста. Погода тяжелая, давит.
– Дома сидеть надо, – проворчал Воробей. – Дай табуретку, Михаил! Ну, чего у вас? Только громче и побыстрому, спешу я…
Старик сел, коробку положил себе на колени.
– Позавчера в два часа ночи у меня умер кот. Треф. Было ему от роду восемнадцать лет. И все восемнадцать мы прожили с ним вдвоем. Так получилось
– с детства котов люблю. Всю жнь надо мной смеялись. С гимназии начиная, с приготовительного. Ну, да Бог с ними. Может быть, и действительно смешно: ни семьи, ни детей никогда не имел. Работа да кошки. У меня, бывало, по пятнадцать жило. Вероятно, смешно. Да… Я тоже много над чем смеялся за свои восемьдесят лет. Смеялся… И думаю, не всегда был прав… И просьба моя может показаться вам странной. Прошу вас, отнеситесь к ней, насколько возможно, внимательно. Я хочу похоронить Трефа. Я знаю, не положено, но поймите меня… Больше у меня никаких просьб… Вообще. Ни к кому… Кот здесь.
Он положил руку на коробку.
Воробей с лязгом захлопнул дверь сарая.
– Долго думал, дед!
Старик, казалось, не слышал его.
– Я уже приходил, но ваш помощник не решился… А моя могила, то есть моей матери, недалеко отсюда. Вот удостоверение. Я вас отблагодарю…
– В материну могилу кота?! Ну, ты, дед, даешь!
…Ограды ставить нельзя. Только взамен старой и – если она зарегистрирована. А люди желают отделить свою смерть от чужой. Им виднее. Дело хозяйское. За деньги чего не сделаешь. И склеп на три персоны кирпича под землей выкладывают, и ограду клеткой, чтоб с неба кто не залетел на чужую территорию, и под гроб в могилу подставки ложут – от сырости. Чудят, кто как может.
– А дураков бы не было – мы бы лапу сосали, – разглагольствовал Воробей. – Эта, к примеру, которой сегодня ставить будем. Стоит у ней нормальная ограда, не ржавая, крепкая, чего еще? Так нет: сделай ей, как у Гольцманов, с золотыми шарами. И двести колов дуре не жалко!.. И этот сейчас, с котом, – десятку дал. Грех, конечно, с такого чирик дергать – копнул пару раз. А если засечет кто? Выходит, нормально: за страх чирик, за риск.
За разговором они дошли до пролома, куда Витька, сварщик мастерской, по соседству, уже доставил ограду.
Воробей осмотрел работу, ничего не сказал, значит, понравилась. Долго отсчитывал Витьке деньги, так долго, что тот даже стал за что-то оправдываться. Воробей не останавливал Витьку: пусть наперед чувствует вину, авансом. Потом мрачно без слов сунул деньги. Витьке ничего не оставалось, как выдавить «спасибо». У Воробья эта процедура называлась – «сбивать понт».
Быстро поставили новую ограду. Ножки забутили, раствором пролили. И быстрей красить. А старую ограду обновить – за сотню уйдет, как милая.
Молчок сегодня просил помочь захоранивать, значит, надо до двенадцати закончить.
На сегодня он отпустил часовню погулять, выходит, и завтра им хоронить втроем: Молчку, Воробью и Мишке. Часовня похмеляться будет.
В две кисти до двенадцати – должны управиться.
– Бесхоз толкнуть – самое то, – наставлял Воробей Мишку, он всегда наставлял его, когда красили. – Работа спокойная. Вот где бабки живые… У тебя, предположим, здесь родственники похоронены. Пятнадцать лет санитарных не прошло, а у тебя вчера новый покойник Родственник блкий. Куда ты его денешь? Здесь хочешь. А здесь не выйдет – сроку мало прошло, а новые ямы копать нельзя: кладбище закрытое.
Ты к Петровичу: то-се. Он тебя пошлет для начала. А покойник-то тухнет… А если еще и лето вприбавок?
Ты опять к нему. Он покрутит, повертит: а может, ты треста или Обахаэса. Ну, а потом заломит, ясное дело… И никуда не денешься, дашь как миленький. Договорились по-хорошему – он тебе бесхозик подберет поближе к твоей могилке…
Воробей посмотрел на часы и положил кисть в ведро:
– Потом докрасим, первый час, хоронить пора.
– Леш, а что с покойником потом делается, в земле?
– Как чего? Лежит себе, следующего ждет.
– А что с ним происходит, с покойником? С телом?
– По-разному: от тела зависит и от земли. Суглинок если, так быстро его лучит; земля воду держит, как все равно в кастрюле. Если песок – еще полежит. Потом лопается. Брюхо лопнет – он течь начинает. Несколько лет текет. Быстро сохнет. В землю превращается. Одна кость остается. Лет за восемь целиком сделается. Все чисто. В землю ушел…
– А зачем тогда пятнадцать лет ждать?
– На всякий случай, мало ли что… Бывает. Вода почвенная стоит – так он парится, а в землю не идет. Не видел? Увидишь. На той неделе перезахоронка будет. Баба мужика в Киев перевозит. Не обделаешься со страху-то?
– Не знаю…
– Перезахоронка, считай, самая муть. Вонь забирается, хоть мылом нос полощи, не отобьешь. И стоит, падла, до пяти ден… Раз положили – и пусть бы лежал себе, чего его ворошить? При царе-то точняк руки бы поотрывали за такие штучки. Гниет себе человек тихо-благородно… В рай едет или еще куда. Так ведь нет, неймется: выковыривают! Другое дело, когда в него по медицинскому или судебному надо посмотреть…
Слышь, Михаил! Я тебе свой бесхоз не показывал? Покажу. Когда в больнице был, Петрович мне у заборчика отвел местечко… по закону, в трест ездил специально договариваться. Разрешили. А когда я вышел – смеется: вот, Воробей, твой бесхоз, не толкни по дурости, бездомным будешь.
Ты, Миш, тоже запомни: ложить меня только туда. А чего смотришь? Дырка-то у меня все ж без кости, и гной не перестает… Смех-то смехом.
На центральной аллее показалась знакомая фигура. Воробей прищурился:
– Кутя, что ль? Ку-уть!
Кутя молча побрел на зов.
– Куда пилишь, могильщик хренов? – добродушно спросил Воробей. – Ты когда портки заменишь?
– Домой пойду, – невпопад ответил Кутя.
– Громче говори.
– Домой пойду! – крикнул Кутя. – Петрович отчислил. За прогулы.
– Куда домой?!.. Где он?! – заорал Воробей.
Петрович сидел в кабинете.
– Ты что, шакал, над дедом мудруешь? – прохрипел Воробей. – Ему до пенсии полгода, он сам отвалит!.. Неймется! Руки чешутся?.. Могу почесать!..
Петрович побледнел: в конторе никого, а Воробей неполноценный. Отоварит, потом поди разбирайся.
Воробья трясло.
– Не обижай деда, Петрович…
– Воду пей! – завжал заведующий, подталкивая к нему графин.
Bоробей послушно припал к графину.
– Не обижай…
– Защитничек… – Петрович встал – за стола. – Много вас… Что ты здесь разорался?.. Прибежал-прилетел!.. Все вы за чужой счет добренькие. А сам, если что?.. Знаю я вас!..
– Спасибо, Петрович, – пробормотал Воробей. – Ему полгода, он сам отвалит…
– Пошел вон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9