Зато весёлая и лёгкая жизнь была.
Ах, какие девчонки встречались ему в городах! Как волшебно позванивали приборы в ресторанах! Как пьяно качались, взмывали на хорошей волне прогулочные катера в затоне, у спасательной станции!
В Сургуте был у него прораб — молодой, простецкий парень. Себя он называл Рыцарем Удачи, а работяги величали его «хозяином ЧМО» («чудит, мутит и облапошивает»). Тот вообще не знал никаких преград ни на суше, ни на море. Такие дела вершил, что Федору до сих пор не ясно, как он не угодил с тем прорабом за решётку.
На суде Рыцарь Удачи плакал. Адвокат говорил с жаром, что вот видите, мол, человек раскаялся, все отлично сознаёт и переживает и вообще недалёк от исправления.
Федор носил потом передачу, спросил ради смеха:
— Ты раскаялся, что ли, Игорь?
— Чего-о?
— Крокодилову слезу пускал.
— От обиды, — сказал Рыцарь Удачи. — Другие ещё действуют, а я уже на крючке. Петрушка получилась…
Петрушка получилась длинная. Станицу-то уже не узнать!
Большое белое здание на месте старого черкесского дуба оказалось больницей.
Нюшкина хата вроде бы стала пониже, вросла в землю, но крыша на ней была новая, шиферная. И во дворе разгружалась машина с дровами.
Кузов, заляпанный грязью, и на нём белые номерные знаки «66-99».
Федор остановился, вроде бы не доверяя своим глазам.
Это что же получается?
Вот гадство! Кругом шестьдесят шесть!
Теперь, значит, ей дровишки подвозит Ашот с чёрными усами, ясно. И спорить особо не о чём, наплевать с высокой горы! За шесть лет, значит, не успела замуж выйти, а дитя нажила, шалава! «Много вас таких!» Вот и нашёлся, видно, какой-то один из многих, смастерил… А Федору это до лампочки! Он и ехал-то сюда в конце концов не за-ради этой дешёвки, а с матерью повидаться, успокоить мать-старуху, сказать хотя, что жив-здоров Иван Петров! Ну, и отдохнуть на вольном воздухе. А там — снова дальние дороги, подъёмные и суточные из кассы всемогущего оргнабора, и маршрут на выбор: хочешь — на Ангару, хочешь — в Мирный, а хочешь — в жаркий Мангышлак, была бы охота. Р-роман-тика!
Своего двора он не узнал. Коммунхоз оттяпал половину усадьбы, и стояло теперь вдоль улицы новое барачное общежитие — в каждом окошке разные шторки.
На это можно наплевать тоже. Земля эта Федору без надобности. Главное — повидаться, успокоить мать по пути в дальние края. Оклематься, как говорят на Урале. Вон, за углом общежития, родимое окошко в синих ставнях показалось.
Эх! Мать ты моя!…
В августе сорок второго станицу занял немец. Жители чуть не поголовно оставили дома, двигались пыльным просёлком в горы. Мать не плакала, только стала тёмная лицом и будто ссохлась вся. Тянула на себе гружёный возок, двухколёсную тачку, связав оглобли верёвкой. Верёвка тёрла ей шею и плечи, но она не из-за это-то останавливалась часто, а из-за малого Федьки, который семенил рядом, придерживаясь за оглоблю.
— Не устал ты, сынок? — спрашивала мать, переводя дух.
— Не-е-е.
— Ну, пройдём ещё немного…
Многие запрягли в бедарки коров, а мать отдала корову перед отступлением в колхозное стадо и везла теперь скарб на себе. Тянула возок по крутым горным дорогам. Федька, вцепившись в оглоблю, изо всех сил помогал ей.
— Не устал, сынок?…
Останавливаясь, она все с ним разговаривала, а пот, который выедал ей глаза, отирала на ходу о плечо.
Федька перебирал босыми ногами — до сих пор помнит, что пыль на той дороге была мягкая и горячая.
Ночами, на привалах, она размачивала в воде чёрные, каменно-твёрдые сухари (они были с примесью мякины и желудей) и давала Федору. А когда укладывала спать, то садилась рядом и тихонько перебирала пальцами у него в волосах.
Когда мать сама ела и спала, он не видел.
Запомнилась на всю жизнь пыльная, жаркая дорога и мать с растрепавшимися, рано поседевшими волосами — в оглоблях, неловко вытирающая пот.
4
Через забор увидал знакомую полусогнутую спину в линялом ситце горошком, размашисто хлопнул жидкой штакетной калиткой.
— Мам!
Женщина распрямилась, выронив ведёрко, поднося скрюченную ладонь к виску, к пепельным косицам:
— Федюня? Ты, что ль?
Федор остановился, споткнувшись о чемодан.
Не мать, кума Дуська виновато щурилась в съехавшем набок материнском платочке, переступала в испуге в своих старых ноговицах с калошами.
Постарела соседка-то!
— А я тут… жердел вздумала куриным помётом подкормить, сохнет он что-то, — вроде оправдываясь, пояснила кума Дуська. — Руки-то у меня, прости господи… О-ой, да какой ты здоровенный стал, Фе-е-дя! Иди, иди в хату, я сейчас обмоюсь, дура старая…
Кума Дуська засеменила с ведром к сараю. А из сарая выкатился с паническим плаксивым лаем крошечный щенок и, осев на задние лапы, начал с порядочного расстояния рычать. Размером он был не больше варежки, над бровями желтели два невинных пятнышка, и рычание выходило ещё картавым, но щенок храбро выставлял напоказ острые зубы. Сторожил пустой двор.
Федор засмеялся и присел, протягивая руку.
— Ишь ты какой! Ну, иди, иди ко мне, давай знакомиться! Ты, конечно, хозяин тут, не возражаю, но и я вроде не гость… Как тебя? Полкан, Шарик чи Джульбарс? Иди же, волкодав!
Щенок не верил ни одному слову, скалился и негодовал. Сидел перед ним на корточках чужой человек, и пахло от него дальними странствиями и вонючим перегаром автомашины.
— Мать-то где? — не вставая, крикнул Федор в распахнутые ворота.
Кума Дуська не слышала, торопливо прошла к колодцу, оправляя линялый фартук.
На приклети старого амбара стоял на одной ноге, как неживой, золотисто-красный петух. Выпятив колесом шелковистую грудь и закинув венценосную голову, с презрением, вполглаза, смотрел на пришельца. Вид у петуха был до того вызывающий, что Федору захотелось куриной лапши.
— А кочет у нас — холостяк, куры за зиму с чегой-то передохли, — сказала мимоходом кума Дуська, отряхивая мокрые, чёрные от раннего загара руки. — Теперь по соседским дворам шастает, проклятый… Да ты проходи, Федя, я счас!
Она успела ещё заглянуть в погребицу и вышла оттуда с замотанным в тряпку кувшином.
— Куры-то, скорей всего, от химии дохнут, я-то их хорошо кормила, дак с самолёта чем-то брызгают, рази усмотришь! Да ты входи!
Старое крыльцо заскрипело под ногами, и Федор понял, что здорово отяжелел — раньше доски молча выдерживали его.
Знакомо пропела в петлях низковатая дверь. В тесной кухонке Федор по привычке кинул на гвоздок новую кепку с картонным вкладышем, пригладил на темени совсем ещё короткие волосы. А кума все моталась из угла в угол, доставала из печи какие-то чугуны и то и дело роняла что-нибудь. Наконец появились всё же на столе солёные огурцы в глиняной чашке, два гранёных стакана и алюминиевая миска с комком слипшихся, будто обсосанных конфет-подушечек.
— Я счас! — приговаривала кума Дуська, доставая ещё хлеб, ложки и вилки с обломанными зубцами. — Как же, как же! Хозяин же прибыл! Ты садись, Федя, я счас. За соседкой хоть сбегаю!
Федор непонимающе оглядел тесную кухню, стол под старой вылинявшей клеёнкой (были на ней когда-то замысловатые, весёлые узоры, теперь клеёнка стала гладкой, и кое-где вытерта до ниточной основы), заглянул в другую комнату.
— Погоди, никого не надо! — с обидой придержал он куму Дуську. — Ничего я не пойму тут у вас… Где мать-то? На работе, что ль?
Кума Дуська оторопело глянула, поднесла скрюченную ладонь к виску. Быстрым, испуганным движением откинула седую прядь за ухо и столь же торопливо отмахнулась от Федора, будто стоял перед нею не живой человек, а привидение.
— Господь с тобой, Федя!…
Глаза у неё были вылинявшие, почти белые.
— Господь с тобой! Она ж… померла. Померла! На прошлую троицу ишо, под зелёные ветки схоронили. Господь с тобой!
Тишина вошла в хату и оцепенела у порога.
— Та-ак! — сказал Федор чужими, омертвелыми губами и сел на скамью. Звенящая тишина проколола ему барабанные перепонки, и он не услышал тёткиного бормотания, а просто понял, что она завыла, запричитала в голос.
— Та-а-ак!… — повторил Федор глухо и незряче уставился на комок слипшихся подушечек в алюминиевой миске.
Миска забилась, как лунный диск в облачном небе. И Федору отчего-то вспомнилось, что люди только совсем недавно увидели обратную сторону луны и была та обратная сторона такой же рябой и пёстрой и столь же таинственной, как и её привычный лик…
Он машинально двинул от себя миску и взялся тяжёлыми пальцами за гранёное стекло. Кума Дуська вытерла концом повязки глаза и рот, молча налила ему из кувшина. А потом отошла к печке и смотрела на него ровно, не мигая, спрятав ладони под фартук.
Брага у кумы Дуськи была горьковатая, прохладная и пьяная. Федор осушил стакан и без передыха налил второй. Вытянув его мелкими, злыми глотками, посидел молча и, не закусывая, опрокинул кувшин в третий раз.
Голова раскалывалась…
5
Очнулся в сарае, на кучке позапрошлогодней соломы, и долго сидел, обхватив колени, трудно соображая, что же произошло. Зачем, собственно, он сидит здесь, в пустом сарае?
От выпитой браги голова опухла и гудела, как чугун. Остро почёсывалась исколотая соломой щека, затекли плечи. Федор покрутил головой: «Сколько же я тут дрыхнул? Целые сутки?»
Солнце стояло высоко, через продранную кровлю спускались пыльные веретёнца лучей. В старом сарае сохранялся нежилой дух запустения и прохлады, пахло слежавшейся мякиной и птичьим пером. В дальнем углу грудились заготовленные впрок дрова, а рядом знакомый чурбак с изрубленным краем и плашмя, безвольно лежавший на нём топор. Давно уж орудовали на дровосеке женские руки, иначе топор не лежал бы: и отец, и Федор с малолетства умели весело, с маху посадить его в чурбак.
«Сколько же я тут провалялся?» — снова подумал Федор, оглаживая помятые скулы.
На порожке под солнцем стоял горделивый красный петух, и снова не понравилась Федору его птичья заносчивость. У петуха было слишком роскошное оперение с блестящим золотым воротником. Зоб ходил ходуном, подрагивали вислые подбрудки. Петух изнывал от безделья и намеревался, кажется, клюнуть незнакомца.
— Нагулялся, бездельник? — спросил Федор, протягивая к нему вялую руку. — А в лапшу не хочешь?
«Ко-ко-ко!» — с возмущением посторонился петух и для порядка всплеснул тяжёлым крылом.
Федор вспомнил, как мать рубила когда-то кур, неумело и криво занося топор. Обезглавленные куры вырывались у неё и прыгали, трепыхались на земле, брызгаясь кровью в поисках пропавшей головы. У матери была лёгкая рука.
«Интересно, а какая рука у меня? — подумал Федор. — Сейчас поглядим, Петя, как ты на расплату».
Тихонько отпугнул петуха в глубь сарая, зажал у поленницы и, быстро склонившись, схватил за тёплое упругое крыло.
«Крэ! кр-р-рэ-э!» — заорал петух с возмущением, ударяя изо всех сил шпорами, от великого удивления заворачивая голову и пытаясь рассмотреть Федора в лицо.
Федор подобрал в левую пятерню сильные голенастые лапы, повернулся к дровосеке.
«Кудах-тах-тах!» — завопил гордый красавец.
Федор поднял топор, так и этак прилаживая бьющегося петуха к колоде. Петух вертел головой, стараясь рассмотреть обидчика, вырывался и не давал как следует рубануть. Сильная оказалась птица.
— Господь с тобой, чой-то ты вздумал, Федя?! — вдруг закричала во дворе кума Дуська. — Чой-то ты вздумал? Я уж десяток яичков купила, отнесла к соседям под наседку! Курочки будут, Федя, не трогай, обожди!
— А я его в лапшу хотел, тунеядца… — обернулся Федор и разжал пальцы. Петух ударил крыльями оземь и, отряхиваясь, кинулся в сторону. Покрутил шеей, оправляя воротник, и скосился на Федора: дескать, кто же так шутит, чудак?
— Он ничего, справный петушишка, — успокоенно сказала кума Дуська. — Соседских кочетов бьёт почём зря. Пригодится ишо в хозяйстве, чего ж искоренять без толку.
Вошла в сарай и, вытирая в несчётный раз руки фартуком, присела на чурбачок. Следом за нею, держась за юбку, вошёл замурзанный лобастый мальчишка лет пяти, прижался к бабкиным коленям. На ногах желтели новенькие сандалии.
— А это что за человек? — спросил Федор сгоряча весело. Но голос под конец осёкся, и шутливого тона не получилось.
Кума Дуська доброй рукой потрепала беловатые вихры, забрала и поставила мальца в коленях. Потом вытерла фартуком нос мальчонке и заговорила с ним ненатурально, сюсюкая:
— Скажи дяде, как тебя зовут… Скажи, ну?
Парень беспокойно заработал коленками, поставил одну ступню на другую и отвернулся к бабке.
— Скажи же, дикой! Скажи, дядя свой…
— Чего боишься? — Федор присел на корточки, потрогал тугой живот мальчишки под линялой рубашонкой. — Говори, не боись… Ишь ты, трус!
— Я не трус, — с обидой сказал малец, не поднимая пушистых ресниц. И засопел прерывисто.
— Ну, как тебя зовут?
Мальчонка глянул прямо, с вызовом:
— А ты зачем кочета хотел зарубить? Кочет бабанин, а не твой.
— Я его в лапшу хотел, — как-то глупо и виновато повторил Федор.
Мальчонка недоверчиво глянул на бабку, потёрся щекой о фартук и снова засопел.
— Ну, скажи же, Федюня, чей ты?! — настойчиво требовала кума Дуська, обнимая его за маленькие плечи, силой поворачивая лицом к Федору. Малец вывернулся и побежал из сарая.
Федор наморщил лоб с недоумением:
— Его, значит, тоже… Фёдором зовут?
— А то чего ж! — тягостно и неодобрительно вздохнула кума Дуська. — Кузьмовна его привадила сюда, когда маленьким ишо был! Заскучает об тебе, бывалоч, ну и зовёт этого, сопли ему вытирает, вишней кормит.
А та, проклятая, и рада: тут ей вроде как ясли… Он и привык, теперь и без неё ходит играть, я ему щенка завела. Что поделаешь?
Федор горбился, плотно обняв колени.
— Значит, она так и не вышла замуж?
— Не, не, как есть мать-одиночка! Родила, и никак в замуж не выйдет, пра! От худого-то семени какой же прок? Самосады — они все такие, с десятого колена, все — чужбину норовят! Бывалоч, в урожайный год покойник мой увидит кого из них, скажет: возьмите подводу, нагребите у меня груш в саду, вся земля ими устелена. А тот, проклятый, зачешет под рубахой, грит: на кой они мне, твои груши, их сушить надо, спину сломаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16