Когда вышел на улицу, вдруг зашагал широко, торопясь.
Мыслей не было. Вместо них бессмысленно мотались кусочки из пьес, чужой смех, чужие слова, чужая хрестоматийная мудрость. «И когда-нибудь я сыграю твое ничтожество». Чужие слова иногда цепляются, как репей, вязнут, мешают появиться своим. «Уйти – мне жить; остаться – умереть». Умирая, все равно будем запоминать, вторым планом – как рука дрожит о стакан, как тяжелеют ноги, как близкие входят в комнату. Вдруг пригодится для роли – привычка, рефлекс. Въелось.
Вот прождал сорок минут и все-таки перед уходом заглянул в зеркало, запомнил помимо воли. Тоскливую прозелень при общей свежести щек. Брошенный папа, который сам бросил.
Сгодится. Для неизвестной пьесы.

10

Иногда хочется стряхнуть голову, как большую сорину. Просто смотреть вокруг. Радоваться. Или плакать. После работы полностью отключиться от работы. Смотреть телевизор, не зная, как скомпонован кадр. Замирать в кино вместе со всеми, когда безутешная вдова целует бутафорскую ногу убиенного мужа. Слушать радио, не морщась на интонацию. Просто болтать со случайным знакомым, а не запоминать походку его или как курит, короткими, судорожными вдохами заглатывая дым. Иногда хочется, чтобы работа кончалась и дальше был бы чистый отдых. И ничего в себе не нужно откладывать. Освободиться – и все. Но если такое когда-то случится, можно переквалифицироваться. В кого хочешь. В театре тогда уже делать нечего.
Юрий резко мотнул головой, шапка чуть не слетела.
Наташа еще на радио. На смотр очередных дарований все равно опоздал. Хуттер просил прийти, но Юрий честно не обещал. Любит Хуттер смотры устраивать, просеивать дарования, держать в тонусе город, лелеять надежды родителей. В прошлом году двое пришли в театральный, стоит свеч. Но в единственный выходной хотелось бы большего разнообразия, чем пенсне Хуттера. Особенно после вчерашнего разговора.
И до чего ж все-таки колонны страшны на театре, даже снег их не благородит. Куда уж снегу, даже высокосортная пыль, на которой, говорят, зиждется слава Нотр-Дам и прочих седых памятников, не создает иллюзий. Въедается, но не создает. Эти колонны только сильней распирает от грязи.
Юрий с удовольствием обогнул театр сбоку, к служебному входу. Приказ все висел. Ладно, мимо приказа.
В малой репетиционной кого-то еще выслушивали. Опоздал, да не совсем. «Вороне где-то бог…» – ужасно они почему-то любят про ворону; каркать, видимо, нравится, выдающаяся характерность. У Юрия зубы ломит от этой вороны.
У окна стояли заслуженный артист Витимский, клешней приглаживающий шевелюру, и взъерошенный дядя Миша. Дядя Миша говорил с увлечением, ему доставляло видимое удовольствие говорить о чужом успехе, это у дяди Миши есть.
– До чего талантливые парни встречаются, позавидуешь, ей-богу, – говорил дядя Миша. – Он даже не знает, что нужно чего-то там играть. Ему просто говорят: поздоровайся! Он и говорит «здравствуй!». Но как! Я прямо обалдел, честное слово.
Лицо заслуженного артиста Витимского меж тем сводило эссенцией. Он вклинился в паузу и сказал:
– Это еще ничего не значит для профессионального театра. Вы же знаете, Михал Егорыч, что дичок в профессиональном театре приживается редко…
– Не спорю. Актером он, может быть, и не станет. Наверное даже – нет. Но ведь ярко талантлив. Ярко!
Под пристальным рачьим взором Витимского Юрий подошел ближе.
– Где яркий талант? Покажите в щелку!
– Далеко, – засмеялся дядя Миша. – Это я недавно «Любовь Яровую» смотрел у железнодорожников, в народном театре. Поразительный у них парень есть. Надо Хуттеру показать.
– «Любовь Яровую» сейчас бы можно, пожалуй, интересно поставить, – сказал Юрий, просто подумал вслух.
– Уже режиссируете? – пытливо усмехнулся Витимский. – Сейчас молодежь любит замахиваться на режиссуру.
– Просто подумал. Разве нельзя?
– Кого? Тренева? Почему Тренева? – вклинился Петя Бризак, неизвестно откуда взявшийся. Только что его не было, ничего себе – выходной, все тут толкутся. – Я бы Тренева, озолоти, не взял!
– Ой, Петя, озолочу! – хохотнул дядя Миша.
– Как его сейчас можно брать? У него же все на ходулях!
– Если все на одинаковых ходулях, ходули практически уничтожаются. Остается одно общее измерение. Вам это не приходило в голову, молодой человек?
Подоспела неожиданная поддержка, вдруг – от Витимского. Но поддержка неприятного человека все-таки неприятна, субъективность наша. Хотя, пожалуй, он точно выразил, Юрий только еще слова подбирал, слова разъезжались, как ноги. Чтобы не согласиться с Витимским, пришлось теперь сказать, противореча себе:
– Я актер, мое дело сыграть. А это пусть Хуттер копается.
– Приходило, – живо откликнулся Петя. – Остается только не измерение, а одно общее место. В свое время это как раз чуть не погубило театр.
– Приятно послушать очевидца, – улыбнулся Витимский.
– Это мы в тридцатые годы подзалетели с театром, – сказал дядя Миша, будто случайно подумал вслух. – Когда был выкинут лозунг: «Среднего актера – массовому зрителю…»
– Правда, был?
– Надо историю знать. Еще не то было.
Дядя Миша сдавленно хмыкнул и быстро свернул дискуссию, как неизменный председатель месткома он это дело умел. Интересно бы с ним вечерок посидеть.
– Юрий Павлыч, на минутку…
Юрий охотно последовал.
Дядя Миша, невнимательно что-то рассказывая, отвел его в дальний конец коридора, оборвал себя, замолчал. Когда Юрий уже хотел спросить, что случилось, вдруг сказал:
– Я, возможно, тоже бы так поступил в Сямозере…
Фу, надоело! Опять. Сколько можно?
– Хватит, дядя Миша. Приказ уже вывесили.
– Я не к тому, – сказал дядя Миша. – Я как раз теперь о приказе, раз так решили. Я вот что хочу сказать, Юрий Павлыч, ты пойми правильно…
Волнуется. Вот чудак!
– Приказ как приказ. Все правильно. Зритель в конце концов правда не виноват. А без спектакля я их оставил.
– Я прошусь в долю, – сказал дядя Миша.
– Как? – Юрий даже не понял.
– Вместе будем платить, – успокоился дядя Миша, сказав главное. – На пару. Я так считаю, правильно будет. Ты не из бзика сорвал, а местком безголосый, выходит. Дерьмовый я председатель.
Непривычная грубость прозвучала у него трогательно.
– Спасибо, – скованно сказал Юрий.
Быстро мы реагируем только на хамство, привычка к самообороне. А тут даже не знаешь, что и сказать. Неожиданный ход для председателя месткома.
– А то у нас получается – одна мера ко всем, – объяснил дядя Миша, опять волнуясь. – Кто-то напился, сорвал спектакль – высчитываем из заработка. Или как ты, например, – опять вычет. Никак он разницу не поймет…
– В смысле – директор?
– Неважно. Только – раз так руководство настаивает, я просто к тебе присоединяюсь, ты меня пойми правильно.
– Я понимаю, – сказал Юрий. – Только не надо. Сам пока в состоянии.
– Это ты зря, – сказал дядя Миша.
– Все, – сказал Юрий, – забыли.
Они разошлись, так и не досказав чего-то.
Перед малой репетиционной стоял парень в свитере. Шея его была вроде знакома, только сразу не вспомнить. И смутно знакомым показалось Юрию ящеричное пальто, которое парень держал з руке вверх подкладкой. Пальто женское.
– Вы уже? – спросил Юрий шею.
– У меня там жена, – парень кивнул на дверь, как на кабинет дантиста.
– Сейчас кончат, – сказал Юрий.
– Моя точка мнения, что ее сюда давно надо было сдать, вот не знал. Сын маленький был, я дома сижу как кормящий отец, а она все по репетициям бегает…
Его голосом можно баржи к причалу привязывать, голос под стать шее. Но в голосе этом не было осуждения, только застарелый восторг. Невольно позавидуешь неизвестной жене, которая сейчас излагает про ворону, такая шея удар смягчит.
– Тут ведь не принимают никуда, – сказал Юрий на всякий случай.
– Посмотрим, – сказал парень.
В глубине репетиционной всплеснуло. Забулькало. Вырвался знакомый смех Хуттера. Потом выкатился сам Хуттер в замшевой куртке, глаза хитро скрыты пенсне. Увидал Юрия, схватил за рукав.
– Идем, познакомлю. Интересная девчонка со швейной фабрики, вот уж не ждал. Ей-богу, надо в эпизоде попробовать. Басней она меня уморила. Да ты только взгляни. Рост!
Юрий вошел за ним в комнату. Парень тоже вошел.
– Увлекаюсь я всегда, прямо беда, – пожалел себя Хуттер.
Она была выше всех в малой репетиционной. Прямые дикие волосы небрежно брошены вниз с головы. И перехвачены вчерашней ленточкой. Юрий узнал даже туфли из искусственной зебры, вспомнил теперь и пальто. Круто прорезанные глаза ее смотрели на Юрия с насмешливым ожиданием, признавая и тотчас готовые отказаться.
– Ященко, Лида, – представил Хуттер.
– Лишнего билетика нет? – сказал Юрий.
Она легко засмеялась, вчера Юрий не помнил,
чтобы она смеялась, смеяться ей шло, она по-детски откидывала голову.
– А я вас вчера сразу узнала, как только вышли на свет.
– Как не узнать знаменитость, – сказал Юрий. Он не успел понять, обрадовало это его или огорчило.
– Уже знакомы? – удивился Хуттер.
– В одном детсаду росли.
– Ясно, – сказал Хуттер, будто узнал бог знает какую новость. – А от вас, Лида, я хотел уклониться.
– Верю, – кивнула Лидия. – Поздно уже что-то там начинать, только время у вас отниму.
– Во-первых, вы уже давно начали, – сказал осторожный Хуттер. – Во-вторых, мы с вами ничего и не собираемся начинать. Просто попробуем кое-что в свободное время. Специальность же у вас есть, не получится – и не надо.
– И не надо, – повторила она, резко тряхнув волосами.
Парень, видимо принявший это за знак, сразу подошел с пальто наперевес.
Еще поболтали о том, о сем. Яша работал механиком там же на фабрике, сыну стукнуло три, на бабушке ездит, весь отпуск ходили на лыжах, с утра до ночи. Идиллия. Было приятно, что глупых вопросов она так и не задала: «Извините, конечно, но почему вы вдруг купили билет? У вас было такое настроение?»
– Еще как-нибудь сходим в местный театр? – сказал Юрий.
– Обязательно, – улыбнулась Лидия.
И муж Яша улыбнулся.
Юрий проводил их до выхода. Распахнул дверь перед Лидией, пожал Яшину пятерню. И когда мощная шея над толстым свитером прощально мелькнула перед глазами, вспомнил. Телеграф. Междугородная кабинка. Настойчивый совет всей округе: «Будь на пол-лаптя выше», сколько раз сам потом повторял. Он? Или просто похож? Вот такого сыграть бы. Этого Яшу. Который тверд и уверен в завтрашнем дне. Сам нянчит своего парня и жену бесстрашно отпускает на репетиции. И ждет ее в коридоре, готовый заслонить от всего. Если потребуется.
– Дверь настежь раззявил, всю хату вынесет, ходют…
Баба Софа плечом оттеснила Юрия, заперла дверь, пускай стучат, коли надо кому, уселась к столу, ровно поставила ноги в валенках, перекрестилась на телефон и сказала:
– Наталья твоя звонила. Велела передать, чтоб не ждал. Ее там на телевиденье задержали, что ли. В общем – не поняла, а не жди.
– Надо было меня позвать, – сказал Юрий.
– Чего звать попусту. Дома наговоритесь, а сказано – не жди.
Телефон баба Софа считает делом пустым, далее жаловались на нее, все равно никого не зовет, отвечает что хочет.
– И в церкви, между прочим, давно телефон есть, – сказал Юрий.
– Иди, иди, ладно.
Уже в конце коридора баба Софа остановила его бандитским вскриком:
– Стой, чего вспомнила. Наталья вроде к Гуляеву сразу поедет. Вы будто к Гуляеву собирались?
– Собирались, – сказал Юрий.
У Гуляева каждый вечер народу полно, нечего и собираться. Но пока все-таки надо найти Хуттера. Как ни верти, а со швейной фабрики Юрий вчера ушел, и какой-то «втык» ему полагается. Одно к одному – Хуттера Юрий настиг только в директорском кабинете.
В кабинете разговаривали громко. И больно уж задушевными голосами. Особенно у директора тон был теплый, стекла должны отпотеть от такого. Значит, директор сейчас предавался любимой иллюзии. Иллюзий у него было много. Что театр только на нем и держится. Что актеров он понимает, как никто. А их и понимать нечего, надо просто уметь держать в руках. Зато они его обожают.
Но любимую иллюзию знали все в театре. Любимая – что Хуттер советуется с ним по всем творческим вопросам и даже в творческих вопросах шагу без него не может ступить. Директору, как человеку далекому от всякого искусства, особенно импонировало это сочетание – «творческие вопросы». Многих хозяйственников оно отталкивает, а ему импонировало.
Когда Юрий вошел, директор задушевно говорил Хуттеру:
– Я вам верю, что он хороший актер и необходим нашему театру. Но ведь он дорогой – сто семьдесят рублей. Где мы возьмем? Это надо уже сейчас думать, Виктор Иваныч. Придется кого-то побеспокоить. Из труппы.
– Как видно, – сказал Хуттер.
– Можно, конечно, Воробьеву на пенсию, но ведь профсоюз наверняка будет против.
– И я буду, – сказал Хуттер, по головам он не ходит. – Дарья Степановна Воробьева болеет, одна, театр для нее все. И сильна еще, молодых за пояс заткнет.
– По возрасту уж давно…
– Возраст сам по себе ничего не определяет.
– Но если мы приглашаем серьезного человека, почву мы обязаны уже сейчас подготовить, – напомнил директор, ему нравилось напоминать. – Тогда придется из молодежи потревожить.
– Подумаем, – сказал Хуттер. – Нужно поговорить на худсовете.
Тут директор, наконец, заметил Юрия, кивнул ему, сказал Хуттеру, подчеркнув голосом конфиденциальность:
– К этому вопросу мы еще вернемся…
Хуттер оглянулся, повинуясь директорской интонации, тоже увидел Юрия, сказал весело:
– Очень кстати. Секрета тут нет, Юрий Павлович старый член худсовета, ему надо знать. Горячев приезжает, из Омска.
– Вы пока побеседуйте, – сказал директор.
И удалился. У него была походка ответственного человека, уставшего сидеть в президиуме. Хотя отправился он не далее конца коридора. Эту походку заслуженный артист Витимский неплохо использовал в последнем спектакле.
– Горячев? – переспросил Юрий, пытаясь вспомнить.
– Актер божьей милостью, – сказал Хуттер. – Давно его звал.
Хуттер резко вскинул пенсне, глаза за стеклами были тверды и печальны, наперекор веселому тону. Широкий крестьянский лоб взрезали твердые морщины, еще недавно у него морщин не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24