Тоже наслаждались воскресным солнцем, разминали кронштейны-мускулы. Не было тут еще ни деревьев, ни скверов, ни белья на веревках, ни даже самих веревок. Только детская площадка, будто перенесенная сюда с журнальной картинки, уже была, и желтые качели сами собой раскачивались на ветру.
В доме рядом уже жили, хотя сам дом, не крашенный еще, обшарпанный и неказистый, просто – коробка с окнами, был вызывающе неуютен. Но в нем уже жили и были счастливы. И Женька позавидовала тем, кто в нем жил. Позавидовала женщинам, которые деловито гребут грязь сапогами, пробираясь к своему – своему! – дому, и переобуваются потом у подъездов в туфли, доставая их из сумок. А сапоги, наверняка специально для этого и купленные, несут дальше в руках, далеко отставив, чтоб не измазаться. И расходятся по своим квартирам, чтобы быть счастливыми.
На нового человека микрорайон, полным и совершенным своим ералашем, должен был действовать угнетающе. Но Женька с Валентином смотрели вокруг с восхищением. Они видели перед собой не яму, огромную, как пропасть, а котлован под еще один фундамент. Не кирпичи, сваленные кучей, а стену своего будущего дома. Не просто развал, а деловую спешку строителей, со всякими ее издержками и теневыми сторонами. И были благодарны за эту спешку, потому что она приближала их счастливый день. И принимали все теневые стороны, щедро раскрашивая их в розовый цвет.
Они твердо верили, что, когда поселятся здесь, все вокруг, в одно лето, зарастет цветами и сиренью, толстые голуби будут делать им на балкон и брать крошки с ладони, Женькин велосипед сам побежит по асфальтовой дорожке, а крыша никогда-никогда не протечет над их головой. Во всяком случае, своих рук они не пожалеют, чтобы так было.
– Сумасшедшие темпы, – сказала Женька, светло озираясь.
– Через полгода – как штык! – сказал Валентин.
И они пошли дальше, к окраине микрорайона, весело ступая по лужам, так что брызги летели. Наконец увидели дом, возле которого разгружали мебель и суетились. Больше всех суетилась маленькая старушка, обвешанная кульками, как с рынка. Едва на машине брались за очередную вещь, как она громко пугалась: «Осторожно! Там стекло!» Если бы силы ей позволяли, она бы ни до чего не позволила дотронуться грузчикам, все бы сама тихонько переносила, и все было бы цело. А так – чужие люди, уже разбили трюмо. И старушка ужасно сердилась на мужа, который плохо следил за разгрузкой, плохо командовал, плохо упаковал, а теперь, с этой беготней, еще и наверняка простудится.
– У вас какая квартира? – осторожно спросила Женька.
– Конечно, однокомнатная, – даже обиделась старушка. – Дети сами живут, а уж мы тут в свое удовольствие…
– А посмотреть нельзя? – робко спросила Женька.
– Почему же нельзя? – гордо сказала старушка. – Третий этаж, семьдесят вторая квартира. Смотрите, пожалуйста. – И громко, без перехода, закричала в машину: – Там же стекло, посуда! Осторожней!
Пока все толпились внизу, Женька с Валентином быстро поднялись. Семьдесят вторая была открыта. Они вошли в коридор. Почти ритуально, взявшись за руки, молча шагнули в комнату. Это была прекрасная длинная комната с низким потолком, с обоями в сарафанный цветочек, с оптимистическим сквозняком с балкона в коридор, с совмещенной ванной за спиной и хрупкими, стеклянными дверями. Пахло свежей краской, нежилым сором и влажной землей с улицы.
Такую комнату было бы просто преступлением захламлять мебелью, портить кроватью ее острые углы, закрывать столом кривоватый пол, книжной полкой загораживать легкую, как порез, трещину у балконной двери. В такой комнате хорошо лежать на полу, просто на матраце, и следить ранним утром, как по стене ощупью бродит солнце.
Сейчас Женька вдруг поняла, что в новую квартиру нужно приходить голым. Чтобы это была не только новая квартира, но и полное обновление. Ничего не нужно заранее покупать и мучиться этим. Не нужно прикидывать, что куда ставить. Просто прийти и начать жить. Женька даже подумала, что не мешало бы выкинуть половину барахла из их старой квартиры. Сразу бы стало легче дышать.
Ужасно мы обрастаем вещами и огорчаемся, если трюмо разбилось. Вещи нас прямо выживают из дома. Требуют обновления, ремонта, замены, гонят по магазинам и съедают зарплату. Лишние вещи нас прямо съедают, потому что мы не умеем с ними расстаться. Вовремя расстаться. Ограничить себя в вещах. Сделать свою жизнь мобильнее и просторней.
А у современного человека вещи должны быть как бы между прочим. Многое должно быть как бы между прочим: мебель, одежда, даже еда. Чтобы оставались время и силы на главное, ради чего стоит жить. Чтобы смотреть вокруг, не уставать смотреть, пристально и заинтересованно, как в детстве. И действовать в этом мире. В полную меру понимания и таланта, какой кому отпущен…
– Раскладушки добудем – и все, – сказала Женька.
И Валентин согласно засмеялся.
Он тоже почувствовал пленительную и свободную пустоту комнаты. Даже поддался ей. Но про себя Валентин знал, что свободой и пустотой он по горло сыт в общежитии. Женька устала от дома, от налаженного быта, а он тосковал по дому. Пусть просто диван-кровать и стол, он не тряпичник. Но свои, а не казенные. И чтоб можно было приладить полку в собственной ванной так, как тебе хочется. Ночью крутить «Спидолу» и проспать потом до обеда, всласть. И чтобы никто не мог войти в твою комнату без стука. Никакая комиссия. Никакая комендантша. Этого Женьке просто не понять. И хорошо, что она этого не знает…
– Уж как-нибудь устроимся, – пообещал кому-то Валентин.
Еще несколько секунд стояла мечтательная тишина. Потом где-то внизу, далеко, возник шорох, разросся, перешел в мягкое шарканье, лестница наполнилась трудным дыханием, загудела. Хлопнула дверь.
– Можно заносить, – сказала старушка-хозяйка, аккуратно складывая на пол кульки и свертки. – Только, пожалуйста, осторожней!
Она огляделась, будто ища, на что сесть, прислонилась к косяку, вздохнула:
– Сарай ужасно далеко!…
– Зато помойка под окном, – усмехнулся хозяин.
– И уже щель! – сказала хозяйка, разглядывая тонкую, как порез, трещинку над балконной дверью. – Через месяц, глядишь, и штукатурка посыплется. Ну, строят!
Они уже жили здесь и могли критиковать. Они уже прикидывали, что третий этаж – не совсем хорошо, высоковато, лучше бы второй. Или даже – первый, хотя на первом окна открытыми не оставишь, тоже не радость. И шоссе слишком близко – шумно и пыли налетит. А сторона – почти северная, и ветер будет прямо рвать занавески, придется покупать толстые шторы. И батареи слишком малы, такие батареи комнату не обогреют, нет, не обогреют. Они уже забыли свое недавнее восхищение, когда обыкновенный кран в кухне, только им принадлежащий кран, делал их счастливыми беззаветно.
– Кровать поставим вот так, – сказала хозяйка и стала шагами вымерять вдоль стены.
– Мы пойдем, – тихо сказала Женька, не думая даже, что ее услышат: слишком они были заняты. Но старушка быстро обернулась и попросила тревожным шепотом:
– А молодой человек не поможет вещи заносить? Уже трюмо раскололи, грузчики же, чужие люди…
– Что ты, Ларочка? Разве так можно? – заволновался хозяин. – Они же просто гуляют. При чем тут они?
– Я помогу, – сказал Валентин. – Конечно. Сейчас.
Валентин быстро сбежал по лестнице, чувствуя почти физическое стеснение, потому что не сам предложил. Сначала, честно, хотел, а потом подумалось: к черту, с чужими вещами, единственный все-таки свободный день, лучше еще часок на велосипедах. Дождался, что попросили. Да еще таким тоном, словно он откажется…
Валентин с готовностью подставил спину внизу, и грузчики сразу так его навьючили, что всякое неудобство пропало. Один нос криво и жизнерадостно торчал из-под комода, Женька с трудом его разглядела. И сама тоже взялась таскать что помельче и поответственней, что нельзя доверить мужчинам. Минут сорок они все дружно сопели на лестнице и сталкивались лбами в узком коридоре. Просто удивительно, как много всего можно, оказывается, вогнать в стандартную однокомнатную квартиру!
Из микрорайона они выбирались такие возбужденные и умиротворенные, словно сами переехали. Женька даже спросила:
– Ты ключ-то хоть не увез?
И Валентин всерьез шарил по карманам. Во всяком случае, было к кому теперь ходить в гости. И планировка запомнилась – лучше некуда. Ясно, какие габариты доступны лестнице, чтобы не спиливать ножки и не стесывать углы. Раскладушки, это уж точно, пройдут…
Обычно Женька сама втаскивала велосипед на свой второй этаж и с шиком громоздила в прихожей, под вешалкой. Но сегодня она устала с непривычки и охотно уступила Валентину. Пока он отмывал колеса в луже перед подъездом, она успела подняться и открыть дверь. И сразу услышала голос матери, который заставил ее замереть на месте, – ровный и в то же время ломкий, почти до хруста.
– Давно ты у нас не была, – говорила кому-то мать. И в тоне ее был вызов, какое-то грустное удовлетворение и еще что-то, в чем Женька не могла разобраться. Но это «что-то» особенно полоснуло.
– Почти десять лет, – ответили матери.
– Через три недели будет ровно десять, – сказала мать.
– Правильно. Через три.
Только теперь Женька узнала голос мастера Приходько. И поняла, почему не сразу узнала. Не было в нем привычной по цеху полноты и властности. Голос звучал надтреснуто и мягко, будто «эта Приходько» о чем-то просила мать голосом, независимо от слов, независимо даже от тона. Самим голосом.
И еще Женька сообразила, только сейчас, что, действительно, Приходько, хоть и жила на той же лестнице, никогда не заходила к ним домой. Хотя во дворе они с матерью разговаривали частенько, Женька сколько раз видела. «Всегда на людях», – догадалась сейчас Женька. И ей внезапно захотелось зареветь. Вот прямо тут, в прихожей. Уткнуться носом в материно пальто и зареветь. В голос. Как маленькой.
– Куда их? – громко спросил Валентин прямо за Женькиной спиной. Он стоял на пороге, как бог, – со всех сторон обвешанный двумя велосипедами. И чистые их колеса крутились с медленной грустью.
В комнате замолчали, и Женька прямо всем телом услышала эту тишину. И почти сразу, будто ждала, вышла мать. Такая же, как всегда. Молодая. Красивая. Даже не сравнить с «этой Приходько». Никто и не сравнивает.
– Накатались? – сказала мать обычным голосом. – А мы тут с Ольгой Дмитриевной чаи распиваем…
Мать была такая же, как всегда. Только слишком суетилась, помогая Валентину ставить велосипеды. Задавала слишком много вопросов, шумно радовалась ответам, не дослушав даже до конца, бестолково бегала в кухню, к чайнику. По этой ее суетливости и по тому, как остро и мимолетно, ничего не спрашивая, мать взглядывала на Женьку, Женька поняла, что ее беспокоит. Поняла и сказала беспечно:
– А мы боялись, что спишь. Хотели тихонько войти, а Валька сразу как грохнет велосипедом, медведь.
– Что ты! – засмеялась мать с облегчением. – Когда это я днем спала! Борщ сварила, а фарш Валик сейчас провернет…
Пока Валентин орудовал мясорубкой в кухне, Женька переоделась, присела к общему столу, даже заставила себя улыбнуться «этой Приходько». Мать больше не суетилась, задумалась, лицо у нее постарело и заострилось. Как всегда, когда она думала для себя, будто никого рядом нет.
– Так я к вам за советом, – сказала Приходько, словно продолжая только что начатый разговор. – Девушка из комиссионного в цех просится, я уж решила зайти, спросить…
Но голос у нее был по-прежнему слишком мягкий, будто она за себя просила, а не за девушку, и Женька подумала, что зашла она не из-за девушки. Просто нужно было зайти – и вот нашла предлог.
– Кто? – оживилась мать. – Из нашего магазина?
– Она трикотажным отделом заведует, – сказала Приходько. – Говорит, надоело, хочет на пресс.
– Люба? – удивилась мать.
И Женька тоже удивилась. Люба из «трикотажа» всегда будто спала на работе. Даже странно было слушать, что она хотела чего-то, куда-то ходила по собственной инициативе, добивалась и объясняла. Женька давно чувствовала, что Любе не нравится магазин, но просто не давала себе труда додумать эту мысль до конца, что-нибудь посоветовать и предложить. Люба была неинтересна Женьке, и она только сейчас вспомнила, как несколько раз Люба спрашивала про фабрику, спрашивала пристально и даже с волнением. А Женька отделалась общими фразами.
– Как она? – сказала Приходько. – Ничего?
– Даже не знаю, – сказала мать. – Вообще-то ничего. Она девушка честная, с планом справляется. Покупатели на нее, правда, жалуются, это бывает. Какая-то она у нас сонная.
– Сонная? – удивилась теперь Приходько. – А мне показалось – энергичная девчонка.
– Вот и хорошо, – сказала мать. – Может, на фабрике она себя иначе покажет. Пускай переходит. Молодая же. Вон Женьку у нас никаким силком бы не удержать, раз не нравится.
– Полюбить никогда не заставишь, – кивнула Приходько. – Возьму я вашу Любу. Хотим бригаду ученическую создать. – Вдруг повернулась к Женьке и спросила в упор: – Пойдешь бригадиром?
– Нет, – быстро сказала Женька.
– Правильно, – улыбнулась Приходько, словно заранее знала ответ и он ее удовлетворил вполне. – Рано еще. Учиться-то думаешь?
– Нет, – ощетинилась Женька.
– Я уж устала ей говорить, – сказала мать.
– И не надо. – Женька встала и демонстративно удалилась на кухню. Проблему ее учебы они прекрасно обсудят и без нее. Все вокруг до тонкости знают, что надо Женьке, одна Женька ничего не знает. Прямо дурочкой она себя чувствовала, когда за нее все решали.
Валентин все еще возился с мясорубкой, сложной, как бульдозер, бабушкиной еще. Полина, соседка, жарила картошку, и теплый картотечный дух вкусно щекотал ноздри. Возле стола вертелся четырехлетний Виталик, Полинин сын, единственный в их квартире ребенок. Хитрые его глаза, косо и близко поставленные, так что казалось – они могут видеть друг друга через переносицу, были внимательны и серьезны. Виталика увлекал процесс разборки мясорубки. Кроме того, он только что выяснил с Валентином свой обычный вопрос – «А почему у вас нет детей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16