А теплынь, раздолье! Мышки в траве снуют, ястребок парит. Облачка — лебяжий пух. Солнышко так и морит на жгучий сон.Рысит Зоя перелеском: от жары потеет, от бдительности — холод на сердце. Глядь, на краю овсяного поля — какое-то колыхание. Ну, думает, никак враг колхозного строя затеял чего... Стреножила коня, крадётся с наганом к опасному месту. А девичий смех как вдруг вырвется — да ещё, да ещё! Страсть как хорошо кому-то...Развела овсы руками: ей и засвети в глаза. Мужик без штанов и девка нагишом, рады радёшеньки. Сплотились пупками, потирают друг дружку, помахивают телами. Зоя вгляделась: руки у девушки не связаны, глаза сладкие — ни слезинки в них. И к мужику она этакая ласковая! Он было присмирел чего-то, а она ручкой дотянулась до двух яблочек молоденьких, давай их завлекательно теребить-куердить, ноготками задорить. Они и закачались опять: о девичьи балабончики голые, тугие, беленькие — тук-пристук.А мужик, сквозь радостный задых, называет девушку изюминкой, медовым навздрючь-копытцем... Такие нежные говорит слова — Зоя прямо потеряна. Не знаю, думает себе, нельзя представить даже, чтоб этак делали детей.А что же они делают? Удивилась до того — дуло нагана уставила себе в переносицу, почёсывает дулом лоб. После сурово хватает мужика за пятку.Он — лягаться. Оторвался от голого-то, от горячего — Антипушка. Рычал, да и обмер. Зоя с наганом, а он с сердитой пушкой. Куда там уймёшь её! Так и нацелился в Зою навершник лилов, не боится зубов. Она в галифе, а наганом, однако, прикрылась. Я вас, говорит, посажу, это я знаю и не сомневаюсь. Но должны вы сказать, что делали, потому что этого я не знаю. И глядит на обоих, на голых-то.Антипушка и перевёл дух. Незнаниха! Чуть не прыскает мужик. Уж он её сквозь видит. Сажайте, говорит, товарищ, — мы люди не капризные. Мы самое-то чувствительное на съеденье отдаём, лишь бы овсы спасти. Вестимо — врагу хуже ножа колхозный урожай!..Зоя как вскочит! Гимнастёрку обдёргивает, сапогом — топ! Ну-ну, мол, где враг?Вот Антипушка объясняет. Крадётся-де враг воткнуть в колхозное поле зловредный колышек. А она — и указывает на девушку — предстающая полевая печаль. И говорит печаль врагу: я тебя, догола-то раздев, пойму! Ой, пойму! И задушу сурово. А враг посмеивается — не голая ты печаль, не совладаешь. Ну чего — тогда она душит его голая. А поле-то вот оно, родимое: лелеет колхозные овсы.Эдак борются полевая печаль и вражий смех. И он начинает одолевать. Вот, мол, ха-ха-ха, воткну в колхозное-то единоличника посошок! А печаль: «Не успела Красная Армия воткнуть тебе штыки в чувствительные места, так я заслоню поле своим самым чувствительным...»Лишь только он хотел на колхозное посягнуть, она навздрючь-копытцем и переняла посошок единоличника. Тут уж и сама голая печаль в смех. Хи-хи-хи — не уйдёшь теперь! Он бы выскочить, а навздрючь-копытце за ним, за ним, балабончики подскакивают, тугонькие. Заслоняют поле колхозное, поёрзывают по нему, баюкают.Он кричит: «Я середняк!» — «Хи-хи-хи, ты-то середняк? Ты-то?» Так и спорят — спорщики...Зоя его слушает, Антипушку, глядит: «Нет, этот не середняк. Уж это я знаю, размер-длину!» Да, мол... Качает головой. Всё и объяснено. Если бы, говорит, допускала суровость, как бы я посмеялась на вашу темноту! Но хорошо болеете за колхозное. Чувствительно. И очень здорово высмеян и опозорен враг. Вот соберём урожай и сделаем такое представление на всю область. Вы уж постарайтесь!Убирает наган в кобуру и снова в объезд. Вздыхает. Эх, снять бы галифе да позащищать поле колхозное! И чего я на наган больше надеюсь, чем на свои балабончики? Неуж они у меня не прыгучие?..Антипушка и девка глядят вслед: ну, Незнаниха и есть!А жар-то томит. Дух полевой пьянит. Тем более и в лесу сердце волнуемо...Вот день-два минуло — едет Зоя лесом колхозные ульи проверить, а тело плотно одетое так и просится на волю. Кругом ягода спеет, наливается, зверюшки жирок нагуливают. Как телу-то наголо не погулять? Не потешить себя в речке? Давно, чай, балабончики упружисты заслужили — вон зрелые какие. И всё-то они ездят, всё они — а на них никто... Смутно эдак-то у Зои на душе, но сурово сдерживает свою чувствительность.Едет бережком, а тут бывший помещичий сад одичалый. Встал конь под яблоней, задумалась Зоя, а над ней шёпот: «Потянем подольше — насластимся больше!» А другой голос: «Да, так сидючи, больно-то не разгонишься! Ха-ха-ха!» А первый голос: «Скок-поскок — есть яблочко!» А второй: «Ты держи меня получше — как бы не сорваться». — «Хи-хи-хи, чай, у меня не середняк — не сорвёшься!»Зоя задрала голову, а на яблоне, на толстом суку — Антипушка без штанов, ноги свесил, помахивает. На нём угнездилась голая девушка, титеньки наливные в грудь ему потыкивает, ногами его обняла — упасть боится. Заняты оба — не видят, не слышат, кто под ними. У них одна мысль: кто из них рискует больше? Девушка говорит: «У меня риск двойной. Или твой сук подведёт — упаду. Или тот сук не выдержит — расшибёмся оба».Антипушка в ответ: «Зато, коли кончится хорошо, у тебя сладость двойная: два сука тебя не подвели, сделали своё дело для тебя». Девушка взвизгнула, подскочила. Антипушка: «Скок-поскок — ещё яблочко! Только, пожалуйста, не части-и. Потянем подольше — насластимся больше!» А она: «На то и влезла на дерево, чтоб обуздать себя. Да, видать, невысоко мы сели...» И давай подскакивать. Антипушка: «Ой-ой, сук трещит!»Тут Зоя как крикнет снизу. Чуть не слетели оба. Слезли — стоят перед ней, мнутся. Она вынула наган: «Не знаю, чего вы на суку делали, но где тот враг, что подучил вас выбрать слабый сук?» Антипушка: «Ой-ой, кругом враги, кругом... Ищут, лишь бы колхозному делу повредить. Знаешь, какое ты дело спасла, дорогой товарищ?» Зоя строго глядит: «Какое?»Антипушка кивает на яблоню. Рожала, мол, она яблочки вот такой величины — и показывает на свои причиндалы. А мы её учим вот эдакие крупные рожать — и берёт девушку за голые балабончики. На то-де и покрикиваю: «Скок-поскок — есть яблочко!» И балабончик Настенькин придерживаю, яблоне указую. Чтобы яблонька поняла, родимая. Этак мы за лето всё обучим, колхозное-то...Зоя спрыгнула с седла. Да, мол... Качает головой. Верю, что душевно болеете за колхоз. Но до чего же вы тёмные люди! Не бдительные. Враг кругом, он и навредит, что сломится сук и не кончите вы по желанию. Расшибётесь, товарищи, не сделав коммунизма.И вдруг со вздохом Антипушку обняла: «Жалко мне тебя, беззаветно открытый товарищ! Уж больно подходишь ты своей голой правдой для коммунизма!» А он про себя: «Ну, Незнаниха и есть! При этаких балабончиках...» И тоже стал жалеть её.Она: «Что мне с вами время терять! Враг, может, из ульев колхозный мёд крадёт, отдаляет, сволочь, коммунизм». А Антипушка: «Отдаляет, ой, отдаляет! Правильно чует твоё сердце, Филимоновна, медовую недостачу. Оттого, поди, и телу-то томно?» А и как не томно? Конечно: одна мысль — коммунизм.«Вот-вот, по мёду страдание каково, — Антипушка ей, — и должны мы это сделать ради коммунизма!»«Да что, милый?»«Э-э, Филимоновна! Ты едешь ульи проверять? А главный-то улей у тебя проверен?»«Не знаю...»«Ну-ну, зато ты и Незнаниха! А ну-кось, скидай с себя...»«Вы спятили, товарищ?»Тут Антипушка построжал: «Где твоя суровость, Филимоновна, коли боишься быть бесстрашно голой ради коммунизма? Зато и рыщет враг не пойман, что ты даже главного улья не знаешь. Не укажу тебе врага-лазутчика!»Зоя-то: «Необходимо указать, товарищ!» Топчется — ну, он её вмиг разул, стянул галифе. Трогает рукой её чувствительность, касается нежно навздрючь-копытца. Вот он и главный улей непроверенный — мёдом полнёхонек. А вот лазутчик — и показывает свой оголовок: вишь, воспрянул! Так перед ульем и выперся весь: бери его голыми руками, врага.А Зоя: «Ох, и тёмен же ты! Я думала, действительного лазутчика укажешь, а не шутки шутить».«Я тёмный, а за коммунизм болею, — Антипушка ей говорит и оборачивается к голой девушке. — Коли ты, Филимоновна, хорошей боли душевной не знаешь и знать не хочешь, мы с Настенькой лазутчика в улей заманим, уваляем в меду. Не пожалеем себя, а силы его лишим. Только тогда и будут понятны, кто колхозное, сладкое-то крадут... Все наши станут...»И прилагает Настеньку на ласковую травку, на бережок, холит ей рукой навздрючь-копытце: мани, мол, улей-колхозничек, проказливого лазутчика. А Зоя, в одной гимнастёрке, голыми балабончиками прыгучими по травушке ёрзает. «Стойте! Чей улей главный?» — «Твой, Филимоновна». — «Как же, товарищ, ты думаешь поймать врага, если сам изменяешь нашему делу?!» Антипушка руками и развёл: «Ты же, Филимоновна, жалеешь себя...»«Ишь ты! Что тебе дороже — колхозный мёд или бабье ломанье? Посажу подлеца!»Ну, коли так... за то сесть, что не засадил — без совести надо быть! И отходит от Настеньки, обнимает Зою, балабончики гладит ядрёные, хочет её нежно положить на травушку.Она: «И всё ж таки не знаю! Не тёмное ли делаем?» Ну, Незнаниха!.. «А ты возьми крепко лазутчика — может, узнаешь...»Вот она взяла его ручкой, пожимает.«Ну, узнала чего-нибудь, моя хорошая Филимоновна?»«Да вроде чего-то узнаю. И выпустить жалко, и впустить — сомнительно. Действительно ли ловим врага? Не дать бы партейной ошибки. А ты гладь, что гладил, гладь...»Тут Настенька привскочила, голенькая. Погладить-де и после можно, а пока надо беззаветно отдать себя на поимку лазутчика! Что без толку держать? Чай, не безмен, а ты не продавщица. И из Зоиной ручки отняла, развёртывает Антипушку к себе, пошлёпывает его по заду: «Мы лазутчика обманем, на медок его заманим. Вишь, сторожа пьяны, сладенька без охраны... На-кось! На-кось!»Зоя и встала во весь рост. Ноги без галифе подрагивают, стройные — прелесть! Балабончики поигрывают, голые, а она оттягивает на них гимнастёрку.«Поняла я теперь, — кричит, — что это не ловля, а колхозная покража! Я вам дам — сторожа пьяны. Никогда ещё не была пьяной от вида врага, а коли сейчас опьянела: у меня есть чем его накрыть...» Как толкнёт Настеньку! А Антипушку опрокинула навзничь и насела на него — ровно как на стременах опустилась на хитрое седло.«Не сломи, ездучая! — Антипушка кричит. — Придержи галопец, не слети с седла! Голову не сломи, головку бедовую — ещё пригодится нам с тобой головка...» А Зоя: «Сломлю — потому что, сам знаешь, правда на моей стороне!» Антипушка: «Ах, ах! Хорошо!.. Может, он и не враг, Филимоновна?» А она балабончиками по нему ёрзает взад-вперёд, прыгучими. «Не отвлекай, товарищ! В коммунизм едем!»И уж когда возле Антипушки прилегла, сладко дышит — сказала на лежачего: а всё ж таки он враг. «Почему?» — «Уж больно хочется его поднять и засадить...» Вскоре и сделала: правда-то на её стороне.С тех пор стала широко преследовать проказливых лазутчиков. Привлекла весь колхоз. Мужиков крепких тогда у нас было полно. До чего весёлая наладилась жизнь! И как уважал Зою народ. Мужики ей: «Спасибо, Филимоновна, за колхозный мёд!» А бабы: «Спасибо, родная, — все лазутчики теперь наши! Очень богатый у нас колхоз». До сих пор вспоминают старики: при Зое, мол, только и видали коммунизм. Птица Уксюр Как так у нас сохранился в целости Мартыновский бор? Тайна — впереди. Ежевики в нём — заешься. А гриб бабья плюшка? Его ещё оленьим грибом зовут. Умей только увидать его. Понаберёшь — на коромыслах корзины при.Сойди к Уралу под круту гору на Лядский песочек: нога купается в нём. Сухарь вкусный разотри — вот какой это песочек! Чистенько, не плюнешь. А водичка? Вымоет, как наново родит.Девки на песочке — ух, игрались! Начнут в голопузики, кончат — в крути-верти. Громко было, так и разлетались шлепки. Народ говорил: ох, шлёпистые девки!Вольный был народ, богатый: заборы выше головы. Каждый: чего лошадей-то, коров... Быков держал — на мясо! Как в Мартыновке на ярмарку резали их — в обжорном ряду объешься рубцов. А щи с щековиной? За всё про всё — пятак. Если косушку пьёшь, тебе бычьи губы в уксусе предложат. Закусишь — и свои отъешь, ядрён желток, стерляжий студень!Вина привозили виноградного — и в бурдюках, и в бочках. В сулеях, в штофах и в полуштофах. Где была ярмарка — поройся в земле. Сколько пробок-то! За сто лет не перегнили. Вино выписывал Мартын-бельгиец. По нему зовётся Мартыновка, и бор по нему.Такой вкусный любитель! Держал конный завод: битюгов выращивал, копыто с жаровню.У него сынуля Мартынок, по девкам ходок. Ну, скажи — ни часу не мог без них. Ему помогал пастух Сашка. Спозаранку-то стадо выгонит и под гору сам, на Лядский песочек. Там, под самой горой, сплетёт шалашишко. И идёт пасёт стадо.Вот если в этот день девки ходили в бор за ежевикой или за грибами, он слышит, как они возвращаются. Зажгёт костёр и травы на него — дым-то столбом. Мартынок с усадьбы углядит дымовой столб и бегом. У горы встретятся с Сашкой, на берёсте вниз, как на санках. Нырк в шалаш.А тут и девки. Приплясывают, похохатывают. Сперва телам потным дадут наголо-то остыть, после сбеганья с горы. Кипреем, пучками, обмахивают друг дружку. Одна скакнёт в воду по лодыжку, на других брызнет — взвизгнут, кинутся. Другая в воду... Вертятся, пополам гнутся, резвятся. А Сашка с Мартынком из шалаша наставили глаза на выплясы.Девки — купаться. И уж как нежатся в водичке, покрикивают: «Ух! Ух! Ой, приятно!» Выходят весёлые, чесать тебя, козу, сдоба-то круглится! Ногами выкрутасничают, пупки так и подмигивают. Возьми стерляжью уху, чтоб жир желтками ядрёными, остуди в студень — станешь есть, зажмурит тебя, одним дыхом и ум заглотнёшь. Вот тебе эти девки купаные, в бодрости во всей.Перво-наперво у них — играть в голопузики. Раскинутся на песочке, пупки в небушко. Так считалось в старину, что должны на это раки приманиться. Заведи козу дойную в реку — раки ей на вымя и повиснут. Вот, мол, и девка купаная как сохнет, козьим сосцом пахнет. Лежат: ну, полезут раки сейчас. А ничего. А уж Сашка с Мартынком вострят глаза из шалаша.Тут какая-нибудь девка начнёт: «Мы готовы, а чего-то рачок не выходит». Другая: «Не хватает чего-то для рачка». — «То и есть, Нинка, лежи, пузень грей хоть так, хоть бочком, а не кончится рачком!» Такой завязывается разговор. Вздыхают, набирают загар. Горяченье от него. Вот какая-нибудь девка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26