Но теперь это не имеет значения.
– Только одна вещь имеет значение в наших жизнях, Мари-Клер. Я заезжал в Сторизенд на прошлой неделе. Я вспоминал тебя и нашу юность.
Женщина едва улыбнулась:
– Испытывал ли ты раскаяние?
– Нет. Я сожалел о многих своих поступках. Но нигде не нашел ничего такого, что вызвало бы во мне высокое чувство раскаяния. Даже то, что люди считают преступлением. Вероятно, мы, де Пайзены, слишком уважительно относимся к мнению окружающих и потому не совершаем необдуманных деяний. Мы не ввязываемся в незаконные аферы до того, как разум не подтвердит нам целесообразность такого шага. Я же всего лишь иногда становился добродетельным с бездумной ветреностью и тягостными последствиями. Мои пороки, которые сознание одобряет прежде, чем осторожность предотвратит их развитие, принесли свои плоды. Но я не сожалею ни о чем, и меньше всего о нашей далекой юности.
Мари-Клер заговорила, и трудно было понять ее чувства.
– Наше счастье привело, как говорили люди, к греховным последствиям.
Ее слова вызвали возмущение герцога.
– Разве любовь между братом и сестрой – грех? Будем же логичны, Мари-Клер! Любой ученый скажет тебе, что эндогамия была свойственна человечеству на протяжении всей его истории, до того, как появились предрассудки цивилизации. История шла примерно одним путем повсюду. Фараоны и Птолемеи позволяли себе эндогамию, а значит, создавали прецеденты. Страбон пишет тоже о древних ирландцах, Геродот о персах. На небесах же Осирис и Зевс, и еще бог знает сколько верховных богов питали вовсе не братские чувства к своим сестрам. Их примеру на земле последовали короли Сиама и Финикии, а также инки в Перу…
Она покачала своей маленькой темноволосой головой.
– Но, тем не менее…
– …и сингальцы, римляне времен старой республики, тирцы, аборигены Канарских островов…
– Давай не будем продолжать…
– Их примеру следовали люди во всех уголках земного шара. В Ригведе ты найдешь строки, написанные с необычайным красноречием, о союзе брата и сестры. В Святом Писании ты увидишь высшее небесное благословение плодам любви, которую испытывал Авраам к своей сестре Сарре. Нет нужды вспоминать еще и брак Азрун с двумя ее братьями, Авелем и Кианом. Есть еще Сага Инглинга…
Она приложила ладонь к его губам.
– Да, да. Ты как всегда демонстрируешь привязанность к прецедентам. Я знаю, в твоих глазах они имеют огромное значение – все из-за страха оскорбить окружающих неадекватным поведением. Нет, мы не были безнравственны, как считал наш менее начитанный отец. Мы – просто следовали логике в юности. Но, в любом случае, наша юность прошла напрасно, – улыбаясь прервала его Мари-Клер.
Флориан утвердительно покачал головой.
– Да. Тогда я следовал логике, но не в полной мере. Уже тогда я мог бы избавить отца от привычки вмешиваться в мои дела. Однако я лишь бездумно проводил прекраснейшие годы, когда мы могли быть вместе… В те дни я думал лишь о божественной красавице, которую видел однажды в раннем детстве. Даже когда тело бунтовало, мысли возвращались к опьяняющей мечте, казавшейся недостижимой. Я просто не был способен думать о чем-то другом.
– Я знаю. Ты был хорошим мальчиком. Не все ли равно теперь, когда ты покинул меня и пытался играть роль мужчины, о котором я ничего не знала и на которого мне наплевать. После моего изгнания давнишняя мечта привела тебя в Бранбелуа. Я старалась предостеречь тебя, Флориан, но ты не внял моим словам…
– Тогда ничто не имело для меня значения, кроме красоты Мелиор. А теперь ее красота исчезла. Но и это не важно. Уже много месяцев, вспоминая Мелиор, я не думаю о ее внешности, – с кривой усмешкой произнес герцог.
Мари-Клер уверенно ответила ему:
– Она лишь существо из плоти и крови. Такая комбинация качеств не способна надолго удержать де Пайзена. Какая же опасность ожидает тебя сегодня?
– Я направляюсь в Верхний Морвен, чтобы сдержать данное слово в точности с заключенной сделкой. И, боюсь, вступлю в открытый конфликт со своим небесным покровителем.
– Плохо. Конечно же, ты должен сдержать слово, ведь фаворитизм к кому бы то ни было ошибочен. Однако святые придерживаются иного мнения. Они основывают все на небесном фаворитизме, и они сильнее нас, в особенности потому, что не принимают во внимание тех очевидных истин, которые являются нашим проклятием.
– Но твои заклинания, способность изменять вещи и гибельные чары – неужели ничто не может помочь мне? – спросил герцог.
– Только не против Хоприга. Он наделен теми непобедимыми безумием и глупостью, против которых бессильно наше могущество. Нет, дорогой, я ничем не могу помочь тебе. Святые сильнее нас, и как бы мы ни насмехались над ними и ни презирали их – они побеждают нас.
Флориан испытал некоторое облегчение, узнав, что больше неоткуда ждать помощи. Его слова зазвучали оживленнее:
– Нет, Мари-Клер. Даже сейчас, у края пропасти, будем же логичны! Святые не побеждают; они уничтожают нас, и все. Безжалостное могущество святости достаточно сильно для этого, но не для того, чтобы хоть на мгновение подчинить меня.
– А, ты все продолжаешь разыгрывать из себя, мой дорогой, ужасного злодея? Что ж тогда небеса уничтожат тебя. Пробил час твоего возвращения, час, который я однажды предрекла, час, пришедший – так нежданно! – чтобы окончить наше существование. Не будем же напрасно тратить время на софизмы, – нежно улыбаясь произнесла Мари-Клер.
– Ты так практична и, что особенно приятно, абсолютно лишена всяких сантиментов. Ты унаследовала дух де Пайзенов, – заметил Флориан.
Она задумчиво ответила:
– Ты не был одинок во время нашего недолгого счастья. Ты никогда не был бы одинок со мной.
– Ты предугадывала, что так будет, Мари-Клер? Да, наверное, это именно одиночество. Сколь друзей, жен и любовниц я имел! Возможно, я получил от жизни все, что она может предложить человеку…
Он сделал паузу. Герцог сидел, мрачно глядя на два необычных рисунка, выполненных в красном и черном тонах на стенной штукатурке: один изображал змея, глотающего прутья, а другой распятого змея. Под ними лежал темный светящийся камень с движущимися на нем фигурками.
Флориан повернулся к единственному человеку, с которым был по-настоящему близок, и сказал:
– С тех пор, как я покинул тебя, о моя дорогая, я жил в одиночестве, никем не понятый и никому не доверяющий! А теперь уже слишком поздно.
Она кивнула головой и улыбаясь развела руками.
– Да, теперь уже слишком поздно, даже со мной. Ничего не осталось там, где все раньше принадлежало тебе, Флориан. Лишь пустая оболочка. Я не испытываю к тебе ни любви ни ненависти более. Только и передо мной не ты, а незнакомец в славном черном костюме, – снова темные сияющие глаза озадаченно устремились куда-то рядом с ним.
Герцог улыбнулся и пожал плечами.
– Да. Пред тобой все, что осталось от прежнего Флориана. Все приходят к такому итогу после бурной молодости. Иногда мне кажется, что мы живем в весьма посредственно устроенном мире. Посмотри же, Мари-Клер! – он махнул рукой в сторону окна, состоящего из очень маленьких рам освинцованных стекол, в котором виднелась первая призрачная зелень на юных фруктовых деревьях и море солнечного света. – Посмотри, Мари-Клер! Весна возвращается, она повсюду. Как бестактно.
В ответе Мари-Клер звучала большая терпимость:
– Это их чувство юмора. Полагаю, бедняжки получают удовольствие, так не будем же жаловаться.
Брат и сестра продолжали говорить о разном, вспоминали мельчайшие подробности точно такой же весны восемнадцать лет назад, и каждый удивлял другого своими деталями. Сын Мари-Клер, юный Ахилл Казен, отсутствовал дома: в свои семнадцать лет он уже стал настоящим разбойником и лишь начал обучаться всем тонкостям торговли, которая должна стать его основной профессией. Никто не прерывал беседующих; Флориану не пришлось встретиться с племянником, которому слухи приписывали потрясающее сходство с дядей.
Герцог остался на некоторое время в аккуратном, почти лишенным мебели доме сестры. Он чувствовал удовлетворение. В глубине души де Пайзен всегда знал, что шаг за шагом все равно вернется к Мари-Клер. Все, что произошло с ним с момента их расставания, все, что люди говорили, думали и делали ради него, а в особенности та ответственность, что лежала на нем – его герцогство, его жены, его верность религии, целый замок в распоряжении – все это являлось лишь незначительным пустяком, который он должен был разделить с сестрой однажды, когда оставивший ее мальчик вернулся домой, обманув стольких людей, считавших его мужчиной. Мари-Клер одна знала, что тогда четвертый герцог де Пайзен все еще оставался мальчиком, любившим ее; а странный, словно обращенный внутрь и поверх собеседника одновременно взгляд – лишь маска, скрывающая истинные чувства женщины.
Что ж! Он вернулся к ней, чтобы обнаружить, что оба они безвозвратно изменились. Грустно, потому что девочка и мальчик казались герцогу такими милыми. Впрочем, это не имеет никакого значения. Возможно, ничто не имеет значения. Тем не менее, он снова с Мари-Клер. Приятно снова оказаться дома, хотя бы на то недолгое время, что оставалось до его гибели от руки тупоголового и сующего нос не в свои дела Хоприга. Флориан был доволен…
К полудню, после того как они пообедали вместе, герцог в последний раз попрощался с сестрой. Обреченность – ни в ее, ни в его душе ничто не шевельнулось во время их расставания. Флориан подумал:
– Но мы же мертвы, уже много-много лет. Это спокойствие смерти.
Герцог знал, что прав, и чувствовал удовлетворение, которое всегда испытывал от подтверждения логики.
Однако он тихонько вернулся и заглянул за дверь – Мари-Клер неплотно закрыла ее. Женщина стояла на коленях возле темного сияющего камня с движущимися фигурками.
– Лалле, Бачера, Маготте, Бафиа… – начала она.
Флориан пожал плечами и теперь по-настоящему покинул маленький дубовый домик. Он знал, к кому она обращалась. Что ж, вполне логично для Мари-Клер перейти от него к тому, другому.

Глава 25
Поющий гусь

Флориан шел вдоль ручья, поднимаясь на холм по остаткам древнего торгового пути. Он двигался вверх по течению, и ручей находился от него по левую руку; справа открывался вид на густо поросшее лесом подножье холма. Флориан, не обладавший глубокими познаниями в деревенской жизни, пытался распознать среди всех деревьев клены, дубы, ели и каштаны.
– Согласно известным прецедентам, теперь, когда я иду навстречу гибели, все окружающее должно видеться мне в особенном свете, казаться знакомым. А здешние неизвестные деревья и кустарники производят на меня впечатление нестриженого сада.
Мошки назойливо роились у его лица, и он снова и снова без всякой пользы пытался отогнать их. Ручей размыл часть дороги, беспорядочные груды камней и глины, куски сланца лежали повсюду; дорога искривлялась, и высота ее заметно варьировалась. Абсолютное спокойствие царило повсюду и лишь выскакивающие из-под ног со злобным стрекотом кузнечики заставляли герцога вздрагивать от неожиданности. Кажется, в апреле еще не должно быть кузнечиков.
Наконец Флориан вышел к бревенчатой хижине возле трех деревьев. Здесь и располагалось отшельническое жилище Святого Хоприга, где Флориану предстояло встретиться с непредсказуемым. Герцог окинул хижину неприязненным взглядом. Вот уж никогда не думал, что придется погибнуть в столь невзрачном месте! Он пожал плечами, ослабил в ножнах Фламберж и, шагнув вперед, толкнул дверь.
«Если бы сейчас я обладал ростом и импозантной внешностью Рауля!» – пришло ему в голову.
Флориан буквально заставлял себя делать каждый шаг и вошел в хижину так, как должно герцогу де Пайзену.
Хижина оказалась пуста. В углу стояла клетка, выкрашенная в коричневый цвет, а в ней на красной шелковой подушке сидел огромный гусь.
– Не беспокой меня! Хватит на сегодня всяких неприятностей на мою голову, – заявила птица.
На мгновение Флориан замер, изумленный. Явно он попал не в жилище отшельника, а говорящий гусь выглядит довольно странно. Герцог вспомнил, что Верхний Морвен всегда являлся рассадником колдовства. С большой учтивостью он ответил, что и не думал вторгаться и нарушать покой хозяина дома, а просто случайно набрел на хижину. Слово за слово гусь рассказал герцогу о сцене, свидетелем которой ему довелось стать сегодня утром: верхом на магическом жезле в хижину прилетела женщина и прямо здесь родила ребенка.
– Так не положено обзаводиться детьми. Как правило, их приносит аист и выглядит это гораздо привлекательнее, – заметил гусь.
– И где же сей гонорар? – поинтересовался Флориан.
– Не понимаю, что вы имеете в виду, но если что-нибудь ужасное, то оно уже достаточно огорчило меня сегодня, – ответила птица.
Затем гусь поведал герцогу о том, как прилетел голубь и унес в клюве кольцо, которое дала ему женщина. Вскоре появился приятного вида мужчина с сиянием над головой. Он не летел, а плавно парил по воздуху на золотом облаке, а вокруг него – херувимы. Женщина и ребенок покинули хижину на облаке, окруженные капризничающими херувимами.
– Прискорбно, прискорбно, ведь я тогда сочинял и терпеть не могу, когда меня прерывают.
Гусь принялся петь Флориану о том, как должны рождаться дети и как жить дальше. О счастье супружества, о патриотизме и успехе в делах, о величии религии, об оптимизме и филантропии и еще о многом другом. О том, что человек – дитя и наследник божий, о подвигах, о великодушии человеческой натуры, о счастье родиться на земле. Гусь пел так же, как пел когда-то дальнему предку Флориана, старому Керину Нойнтельскому у пересохшего ручья Оджа. Ведь песнь его бессмертна, неизменна во все времена и не зависит от людей, живущих на земле.
Каждая завитушка на парике герцога отрицательно заколыхалась.
– Черт возьми, будем же логичны! Твое искусство восхитительно; однако ты все слишком приукрашиваешь. Человеческая жизнь вовсе не похожа на то, о чем ты поешь, – прервал Флориан гуся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25