— Не терплю я боярского отродья, ни высоких бар, а этот князек-сиротинка, помимо воли, так в душу и лезет со своим ясным лицом пригожим да с очами синими, смелыми, — добавил он тихо и тотчас же, обратившись ко всем пирующим, весело крикнул: — А ну-ка, ребятушки, споем молодецкую! Потешим хозяев тароватых за угощение обильное! Нашу любимую споем, молодцы. Мещеря у нас запевалой по обычности будет… Зачинай соловьем, друже, а мы подхватим тебе.Услышав последние слова атамана выпрямился Матвей, тряхнул кудрями, молодецки расправил грудь и, обведя круг пирующих загоревшимся взором, начал низким и сильным баритоном всем пирующим хорошо знакомую песню: Атаман говорил донским казакам,По имени Ермак Тимофеевич:А вы, гой еси, братцы, атаманы казачиеНе корыстна у нас шутка зашученаИ как нам за то будет ответствовать?В Астрахани — жить нельзя,На Волге жить — ворами слыть,На Яик идти — переход велик,В Казань идти — Грозен царь стоит,Грозный царь, государь Иван Васильевич;В Москву идти — перехватанным быть,По разным городам разосланным,По темным тюрьмам рассаженным,Пойдемте мы в жилья к Строгановым,К тому Семену свету Аникиевичу… Хорошо запевал Мещеря, хорошо пели казаки, подхватившие из соседних горниц знакомый припев.В такт песни звенели серебряные чарки и кубки, наполненные искрометным вином.Строгановы, дядя и племянники, низко кланялись, благодаря за песню. Пир с каждой минутой делался все шумней и шумней…— Ишь, распелись!… Гляди, до утра протянется пирное столованье! Я уж дважды туда сбегала. Из оконца хорошо видать-то и всех разбойников, и атамана ихнего… — так говорила веселая Агаша, попрыгунья и затейница, рассказывая сгруппировавшимся вокруг качелей девушкам как хорошо разглядела она пировавшую вольницу.— А у самого-то, у атамана, значит, — захлебываясь и воодушевляясь говорила шалунья, — глаза, што твои уголья, так пламя и мечут, так и мечут…— Ой, страшно, девоньки! Небось, не единожды руку в человеческой крови омыл! — трусливо сжимаясь прошептала Домаша.— Тссс! Нишкни, глупая! — прикрикнула на нее Танюша, — нешто можно о том говорить! Коли услышит дядя — беда! Гляди-тка, с честью какою крестненький его принимает!… Ровно боярина-князя, ни дать, ни взять царского посла.— А все ж крови на ем много! — заметила Машенька, и глаза ее пугливо покосились в сторону хором, откуда неслись песни и крики.— Крови? А на ком ее нет? — запальчиво подхватила Таня. — Вона на Москве, бают, рекой льется она… И не от руки разбойничьей, а от царевой, прости, Господи, руки. Бают люди, все боле да боле невинной там крови льется! А он, атаман этот, зря не зарезал еще никого… Бают люди, на богачей, бояр да воевод налетят они, бывало, всей ватагой и откупа спросят: коли откупятся данью, значит проезжай дале, а нет, — не погневись. Мне дядя сказывал! — оживленно заключила свою речь девушка.— А все же разбойник он! — не согласилась Машенька.— Эк, заладила сорока одно: разбойник да разбойник… Небось, кабы не разбойник этот, быть бы нам в полону у нехристей! — блестя глазами горячо воскликнула юная хозяйка.— Верно твое слово, боярышня! Быть бы всем вам в югорском плену! — послышался чей-то звонкий голос из-за куста орешника, и стройная фигура Алеши Оболенского выскочила на садовую лужайку, посреди которой приютилась огромная качель.— Ай! Чужой! — не своим голосом взвизгнули девушки и стаей испуганных птиц кинулись врассыпную.Только две из них остались стоять на месте, как ни в чем не бывало. То были голубоглазая хозяйка Сольвычегодска и черненькая Агаша, ее ближняя сенная девушка.— Стойте, куды вы, глупые! Паренька ин за волка приняли! — насмешливо послала последняя им вдогонку. — Ишь, страшилище нашли! — хохотала она, — неча сказать! Уж волк-то больно пригожий да ладный вышел, — острила девушка.Действительно, в нарядном красивом мальчике не было ничего страшного. Напротив, позлащенный прощальными лучами заходящего солнца, в своем голубом, затканном дорогим шитьем кафтане, он красиво выделялся на общем фоне зелени садовых чащ. Быстрыми шагами приблизился он к Тане и, взяв ее за руку, произнес ласково и тепло:— Спасибо тебе, боярышня, на добром слове да на заступе твоей.— Не боярышня я, а дочь купецкая, — смущенно проговорила девушка. — Татьяной меня звать, а то и Таней… А ты тот молодчик-князек, коего вольница у себя в стану приютила? — уже бойко спрашивала его Танюша.— Он самый и есть. Алексеем меня зовут. А за атамана в другоряд тебе спасибо. Не душегуб он, не разбойник, а богатырь, казак вольный, вот он кто, — горячо произнес Алеша.— Не разбойник? Ан, тебя ограбил, с подъесаулами своими дядьку твоего порешили, вон челядь што про его сказывала, про атамана твоего! — необдуманно и резко сорвалось с уст Агаши.В следующую же минуту девушка раскаялась в своих словах. Белее снега стало лицо княжича. Глаза потемнели, губы дрогнули.— Не атаман то, а Никита Пан разбойник, — глухо проронил Алеша. — А атамана да Мещеряка Матюшу ты не тронь, слышь, не тронь! — произнес он, сдвинув свои черные брови.— Ишь, подумаешь, Бовы какие королевичи, што и тронуть их не моги! — рассмеялась Агаша и вдруг притихла, взглянув случайно в лицо своего собеседника. Так печально, так грустно было это пригожее лицо, что жалость невольно защипнула за сердце бойкую девушку.— Прости, княжич, на слове вольном. Сам ведаешь, слово не воробей — вылетит, не поймаешь. Прости, што о мертвом помянула, и не серчай, — робко произнесла она.— А вы, девоньки, чего притихли разом и ты, Татьяна Григорьевна, тож!— разом оживляясь и входя в свой обычно веселый тон звонко подхватила Агаша. — Давайте, што ль, гостеньку дорого веселить. В прятки поиграем, што ли? Ишь, сад-то у нас как разросся. Благодать! Хорониться есть где! Места много!— Вот што ладно, то ладно! — обрадовалась Танюша, — потешим князеньку. Он запечалился што-то, — с ласковым сочувствием произнесла она, не спуская с лица Алеши своего голубого взора.Милый голосок, прелестное, свежее личико и ясные, голубые глазки девушки разом расположили в свою пользу сироту-князька.«Какая добрая она! Все одно, што Матюша!» — вихрем пронеслось в его мыслях и, поборов налетевшую на него снова смертельную тоску по дядьке, он сделал над собой усилие и почти спокойно произнес:— В прятки — так в прятки! Во што хотите играть стану.— А я искать буду! — тотчас же вызвалась бойкая Агаша. — Ну, девоньки, врассыпную! Раз! Два! Три!Не успела закончить своей фразы девушка, как вся толпа, с визгом и хохотом, кинулась прятаться за деревья и кусты.Кинулся прятаться за другими и Алеша. Быстрый и ловкий мальчик оказался проворнее всех. Пока девушки успели схорониться в кустах, он добежал до небольшого здания, притаившегося в глуши сада, тесно оцепленного боярышником и цепким колючим шиповником. Оно находилось совсем в стороне от прочих жилых строений и от садовой площадки, где играла молодежь, и примыкало к стене острога одной своей стороной. Тут же, подле здания, была прорублена крошечная калитка, почти не заметная для глаза. Из нее прямо шел вход в рощицу, отделявшую с этой стороны острог от прилегавшей к нему степи. Здесь было тихо и уютно. Заходящее солнце ударяло в маленькие окна домика и всевозможными цветами радуги пестрило оконную слюду. Какая-то красногрудая пташка, усевшись на ветке, тихо чирикала, склонив набок головку, и с доверием поглядывала на забежавшего в ее царство мальчика.Это царство, как нельзя более, пришлось по душе Алеше. Дикий, запущенный уголок почему-то напомнил ему крохотный дворик в Московском домишке, где около восьми лет кряду укрывал его от опричины покойный Терентьич. Так же было и там зелено и глухо, так же чирикали пташки, так же заходящее солнце румянило деревья и кусты. Только на душе Алеши было далеко не так. Хоть и осиротевший тогда после смерти деда, мальчик чувствовал подле себя заботливо любящего дядьку-пестуна. А теперь?!…Покойный Терентьич, как живой, встал перед глазами Алеши. Мучительной тоскою сжалось сердце несчастного, одинокого полуюноши, полуребенка.— Князенька, где ты? — откуда-то издалека глухо донеслось до его ушей.Он не ответил. Его уже не тянуло к игре и развлеченью. Даже голубоглазая девушка, показавшаяся ему в первую же минуту такой милой и родной, не привлекала к себе.— Князенька, где ты? — опять раздался тоненький голосок.Он не откликнулся ни единым звуком.Молодые, звонкие девичьи голоса постепенно затихали в отдалении. Наконец, наступила полная тишина. Только издалека, со стороны главных хором, доносились обрывки смеха и песен пирующих. Заметно потемнело в саду. Сумерки надвинулись, кусты стали принимать понемногу прихотливо-фантастические очертания. Над головой Алеши выплыл месяц. Голубоватым, причудливым светом залил он траву и кусты и самый домик в углу, получивший какой-то волшебный, таинственный вид. Еще печальнее стало на душе Алеши. Если днем он забывался немного от своего горя, то ночью ему становилось вдвое тяжелей. Как живой стоял в такие часы в его воображении Терентьич с петлей на шее, иссиня бледный, со скорбным старческим лицом.Вот он и сейчас стоит перед ним снова… Глаза полны жуткого ужаса, лицо полно тоски… Дрожащие, слабые руки протянуты к нему, Алеше…Мальчик не выдержал больше и с тихим стоном упал на траву.Неожиданный ответный стон послышался где-то близко, близко, почти рядом с ним. Он вздрогнул, прислушался, насторожился. Тихо, тихо кругом. Только глухо звучат голоса со стороны хором. Ничего нет. Не слышно ничего, кроме них. Вдруг новый стон еще внятнее и определеннее прозвучал над его ухом.В одну секунду Алеша был на ногах. Теперь он слышал ясно. Стон выходил из крошечного оконца домика. Мальчик кинулся к окну и, стараясь рассмотреть внутренность избушки, прильнул было к холодной слюде и разом отпрянул назад, вскрикнув от неожиданности.С внутренней стороны домика появилось чье-то широкое лицо, все облитое серебряным светом месяца, тускло белевшее через слюду. Что-то неживое и странное было в этом скуластом и плоском лице. Темные глаза крошечными точками мерцали сквозь слюду оконца.— Господи! Да што ж это? Аль попритчилось мне? — произнес мальчик, невольно поддаваясь охватившему его впечатлению суеверного ужаса.Но, очевидно, за слюдовым оконцем, в которое едва могла пролезть детская голова, находился живой человек, нуждающийся в помощи его, Алеши.Сердобольный и отзывчивый по природе, он готов был помочь каждому страдающему существу. Руководимый этим побуждением юный князек снова приблизился к оконцу.— Кто ты? Что с тобою? Почему ты стонешь? — громко спросил он странное, широколицее существо.Из— за тусклой слюды послышался глухой, на ломаном русском языке, ответ:— Сам светлый Тохтен-Тонг [крылатый бог или богатырь, отличающийся мудростью] посылает тебя мне на помощь… Кто ты, юноша, не знаю я, но видно пришел усладить мои последние мгновения…— Ты разве умираешь?… Кто ты?… Открой оконце, чтобы я мог видеть тебя, — не без волнения произнес Алеша.— Я не могу сделать этого… Мои руки закованы… Ноги тоже… Если хочешь видеть меня, — отомкни запор… Дверь не на замке… И войди ко мне! — снова глухо прозвучал таинственный голос.Алеша стрелой метнулся к крошечному рундуку [крыльцо], приходившемуся почти в уровень с землею, и, отодвинув не без усилия тяжелый запор с низенькой двери, наклонив голову, вошел в избу. При млечном сиянии месяца он хорошо увидел небольшую, коренастую фигурку в одежде из оленьей шкуры с бисерными и металлическими украшениями, ярко поблескивавшими при свете луны.Фигурка сделал движение навстречу Алеше, причем цепи на ногах ее жалобно зазвенели.— Кто ты и отколи? Пошто ты заперта здесь? Кто заковал тебя? — произнес мальчик.— О, я наказана по своей вине, юноша! — произнесло странное существо.— Я рабыня, полонянка здешнего господина моего… Я не угодила ему и меня заковали… Ненадолго, правда… Завтра взойдет солнце и с меня снимут оковы… Но я нынче так страдаю, так, что не дожить мне, Алызге, до утра, до восхода солнца, — упавшим голосом заключила она.— Алызга? Тебя зовут Алызга? Да? — спросил Алеша. — Кто же ты такая и почему тебя здесь запрятали?На этот вопрос Алызга отвечала только стоном.— Ты больна? — участливо спросил Алеша.— Я помираю, молодой господин.Голос Алызги звучал искренно. Она не лгала, она действительно почти что умирала от охватившей ее душевной муки. Завтра с нее должны были снять цепи, но с тем, чтобы еще крепче приковать ее здесь другим способом. Завтра ее выведут отсюда и заставят поклясться вторично над лапой убитого медведя, чтобы она и не думала о бегстве. А потом окрестят ее и отошлют в дар Московской царице вместе с разными мехами и штуками парчи. И тогда прости навеки, родная страна, отец, брат и царевна Ханджар, ее любимая ханша.— Я должна умереть молодой господин! — еще глуше простонала дикарка.— Да нешто не смогу я пособить тебе чем? — жалостно, горячо произнес Алеша, охваченный еще большим состраданием к необычайному существу, какого ему еще никогда не доводилось видеть в его жизни.Алызга так и впилась в его лицо глазами. Участливый тон, доброе, юное лицо навели ее на быструю, счастливую мысль. Она вспыхнула даже и залилась румянцем, которого не видно было при свете луны. Быстро овладев собою она проговорила:— Ты не сможешь спасти меня, красавец… Нет… Но успокоить мою душу перед тем, как сойдет она в далекий Хала-Турм, ты сможешь, юноша… И великие духи помогут тебе… Наш кочевой народ привык молиться вольно, на свободе, в священных рощах [остяки обоготворяют природу; у них есть священные рощи и дубравы, где, по их верованию, присутствуют божества. Там они молятся], наполненных светлыми духами лесов — менгами. И если бы Алызге удалось помолиться сейчас, молодой господин, то… Алызга умерла бы с радостью, благословляя имя доброго юноши, — тихо, чуть слышно, пролепетала она.— Ты хочешь, чтобы я ослобонил тебя? — неуверенно спросил Алеша.— Какая свобода! Алызга не думает о ней! — горько усмехнулась молодая остячка. — Алызга все равно умрет на заре… Ей не надо больше свободы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34