Но она поддерживала свою открытость, свое «Я не знаю», и позволяла таким мыслям свободно парить в теплоте и терпимости сердца. Она просто продолжала открываться единству, которое включало в себя жизнь и смерть. Когда у нее возникал страх, она встречала его со смирением и готовностью, дававшими простор для дальнейшего роста. В ней практически не осталось сопротивления.
Через несколько месяцев после нашей первой встречи, Пам посетила наш пятисуточный семинар, который мы проводили в Санта-Круз, Калифорния, в восьмидесяти милях от ее дома. Через полтора дня жизни на семинаре она начала ощущать сильную головную боль. Она постепенно теряла дар речи. Однажды, по ее словам, она проснулась и, начав говорить, обнаружила, что ее слова подобны «смеси букв, брошенных в воздух». «Как это здорово! – сказала она впоследствии. – Я долго была юристом, „глашатаем правды“, как они выражались, а теперь мои слова вообще не имеют смысла. А разговоры о милости Христа! Как хорошо, что я больше не могу об этом говорить. Слова мне больше не понадобятся», – и она от души рассмеялась.
Когда боль в голове начала усиливаться, она легла у себя в комнате и, казалось, вошла в легкую кому. Вокруг нее собрались несколько друзей, но никто не мог ей помочь. Лежа на кровати, она корчилась и стонала, и даже болеутоляющее средство, которое ей дали, не помогало. Ей было очень плохо, во рту пересохло, капли пота высыпали на лбу, все тело сотрясалось от невыносимой боли.
Сидя рядом с ее кроватью, я почувствовал, что молюсь о том, чтобы она была освобождена от этих адских болей, от которых, казалось, сжимается все ее тело. Однако боль продолжалась, и все в комнате должны были отдаться ее интенсивности. Вскоре я вернулся, чтобы проводить занятия в группе вечером, но скоро меня вызвали и сказали: «Пам, кажется, очень плохо. Возможно, она умирает. Вам лучше быть с ней». Когда я вошел в комнату, я почувствовал то, чего не замечал раньше. Я стал на колени возле ее кровати и неожиданно для себя произнес: «Пам, здесь Христос». Внезапно выражение ее лица изменилось, и тяжесть, казалось, покинула ее. Она вошла в то, что можно было назвать чистым экстазом, который в течение нескольких следующих часов был таким сильным, что никто не мог находиться рядом с ней, не чувствуя при этом прилива радости. Казалось, все ее тело излучало сострадание и трансцендентную любовь. Люди выходили из комнаты со словами: «Мне неловко признаться, как высоко я заходил, находясь рядом с ней. Я должен грустить, потому что хорошо знаю, чем это кончится, но почему-то я чувствую себя восхитительно».
Через несколько часов Пам снова ушла в кому, но по-прежнему была исполнена радости и спокойствия. Пришел врач и собирался дать ей еще обезболивающего, но она выглядела настолько целостной в своем безмолвии, что он решил не возмущать ее равновесия. Это напомнило мне о враче, который год назад пришел к одной больной, с которой мы тогда работали. Ей как раз удалось смягчить сопротивление и открыться страданию. «Я пришел, чтобы помочь ей, – сказал он, – но теперь понимаю, что должен учиться у нее».
Одна знакомая Пам, боясь, что она умирает, позвонила ее родственникам и попросила, чтобы ее забрали домой. Через несколько часов ее бывший муж вошел в комнату, ожидая всего, чего угодно, от людей, которых называл «смертниками». Его бывшую жену окружали несколько человек, лица которых лучились энергией, и каждый входящий в комнату сразу чувствовал это. Он сел рядом с ней, не в состоянии сказать и слова, и думал, должно быть, только о том, чтобы поскорее забрать ее из этого странного окружения. Но в комнате был такой покой, такая тишина! Не было никаких проблем, ничто не имело значения. Она просто умирала. Через час мы шли с ним по улице, и он говорил: «Знаете ли, прошло пять лет с тех пор, как я отошел от пути. Я потерял Бога. Но после того, что я увидел здесь, я, кажется, начинаю понимать, что это все значит».
Вскоре после этого прибыли ее дети и сели возле кровати так же, как и все остальные. Это было частью бесценного процесса, в котором всем нам довелось участвовать. Тринадцатилетним близнецам было намного тяжелее принять его, чем старшим дочерям. Близнецы с самого начала не могли примириться с болезнью матери, но теперь это стало возможным. Никто в комнате не навязывал себе страдание, и никто не отталкивал его. Грусть была уместной, смущение тоже. Они могли делать все, что хотели. Им не нужно было притворяться святыми. Им не нужно было быть такими, как все. И вскоре они тоже стали частью этой мандалы любви и принятия, образовавшейся вокруг Пам, которая спокойно лежала на кровати.
Ее семья решила, что это лучшее место для нее и для них то же. Им отвели комнату, где они могли разместиться на несколько дней, чтобы проводить Пам, которая вот-вот должна была отправиться в новое путешествие сознания.
Прошло еще два дня, в течение которых Пам находилась в состоянии, напоминающем кому. Ее комната была заполнена тихой радостью и чувством совершенства вещей. Но семинар должен был закончиться через несколько дней, и было непонятно, умрет ли она к тому времени или нет. Поэтому вечером, когда все отправились ужинать, я сел возле нее и сказал: «Сегодня четверг, сейчас вечер, мой друг. Семинар заканчивается завтра. Мне кажется, что если ты собираешься умереть, то сегодня самое время сделать это, потому что завтра бродячий цирк уедет из города». Вскоре после этого она вышла из комы и начала говорить. Она сказала, что чувствует себя хорошо, «действительно довольно легко», и что боли нет совсем. Склоняясь над ней как специалист, я подумал о том, что, возможно, у нее остались незаконченные дела, и спросил:
– Есть ли что-нибудь, что бы ты хотела сделать перед смертью?
– Да, – ответила она, смеясь, – прожить еще десять лет.
На следующий день она поехала домой вместе со своими родными.
Через несколько дней я пришел к ней домой. Входя в ее комнату, я почувствовал вокруг нее великое пространство. Мои мысли казались в нем прыгающими шариками. Какой неуклюжей была каждая из них в этой тишине! Мой ум был таким тяжелым по сравнению с этим мягким пространством, потому что в своем уме она не была поймана. Было только пространство. И я вспомнил друга, который рассказывал мне о своем посещении семинара, возглавляемого мастером дзэн. Входя к мастеру для очередного интервью, моему другу каждый раз казалось, что мастер знает, о чем он думает. Однажды он пришел к мастеру и пожаловался:
– Когда я вхожу сюда, мне кажется, что вы знаете, о чем я думаю.
Роси посмотрел на него с улыбкой.
– Что ж, я не думаю ни о чем, а значит, это явно что-то с тобой, – ответил он.
Пам тоже не была привязана ни к чему. Казалось, что она уже не «кто-то». У нее в комнате присутствовало чувство единства. Она, казалось, не имеет границ.
Она мягко посмотрела на меня и сказала с недоумением:
– Знаешь, несколько дней назад, когда я вышла из комы, на моей кровати сидел Махараджи и все смеялся, смеялся, смеялся.
Я был немного удивлен ее спонтанной связи с Махараджи, поскольку в течение нескольких месяцев ее точкой соприкосновения с реальностью был Иисус. Никто ни разу не призывал ее думать о Махараджи. Казалось, это что-то возникшее само по себе. Поэтому я спросил ее:
– А как насчет твоей связи с Иисусом?
– Здесь нет ничего удивительного, – сказала она. – Иисус имеет дело со страданием, но я больше не страдаю. В то же время Махараджи для меня олицетворяет чистую радость.
В следующие недели она два раза снова уходила в трехдневные состояния, напоминающие кому. Она называла их «каникулами» и говорила, что не может адекватно описать, что при этом происходит с ней. Тем не менее, по ее словам, «каникулы», напоминали пребывание в мире хоралов греческой православной церкви, которые одна знакомая давала ей послушать в записи на магнитофоне.
– Из всего, что я знаю, для описания этих пространств лучше всего подходит полнозвучное церковное пение, – сказала она.
Каждый раз, когда она выходила из комы, у нее начинались боли, но через некоторое время снова наступало облегчение, и не было проблем вообще. После каждого цикла, начинавшегося комой и заканчивавшегося облегчением, она становилась все яснее и прозрачней. Это не значит, что у нее не было трудных мгновений. Иногда она чувствовала себя потерянной. Иногда ей очень не хотелось умирать, видя рядом своих детей. В ее комнате изредка разыгрывались мелодрамы. Но она все больше становилась просто пространством. Единственное, что она читала, был трактат Третьего патриарха дзэн.
Тара, которая так много заботилась о Пам в предыдущие месяцы, позже рассказывала мне: «Однажды во время одного из ее обычных комообразных состояний я заметила, что глаза Пам широко открыты и она как бы смотрит вдаль. Она повторяла шепотом: „Солнце, солнце, конец, конец“, – и слезы потекли у нее из глаз… Даже когда она начала страдать недержанием, мне было приятно делать для нее самую неприятную работу. Мне никогда не приходило в голову жаловаться. Я думала только о том, как нам очистить себя настолько, чтобы ее невинность коснулась наших сердец».
Рождественским утром Пам помогли спуститься в столовую, чтобы она побыла со своей семьей в последний раз. Когда она вернулась наверх, было ясно, что она начинает покидать тело. При этом самое интересное было то, что, как заметили окружающие, у нее уже не было личности. Шло время, и она раскрывалась все больше и больше, уподобляясь пространству. Она была подобной процессу, происходящему в осознании, которое неделимо. Кто-то сказал о ней: «Она больше не существительное, она глагол».
Через день или два в окружении друзей она родила сама себя. Она была подобна пространству, растворяющемуся в пространстве. Не было ни малейшего ощущения подталкивания или оттягивания. Казалось, она сама в недоумении наблюдает весь этот процесс. Тара позже рассказывала: «Комната, казалось, была заполнена любовью и безмятежностью. Каждый молчаливо переживал безмятежность. Пам спокойно перестала дышать и выскользнула из тела. Слеза прокатилась по ее щеке, и она ушла». Это было покиданием временной формы, переходом.
Когда Тадзи роси, современный мастер дзэн, был при смерти, его главные ученики собрались возле его кровати. Один из них, зная, что роси любит одну разновидность пирожных, полдня искал их в кондитерских Токио и вот теперь преподнес их Тадзи роси. С едва заметной улыбкой умирающий роси взял кусочек пирожного и начал медленно его жевать. Его постепенно охватила слабость, и тогда ученики подошли к нему и спросили, есть ли у него, что сказать им перед смертью.
– Да, – ответил роси. Ученики затаили дыхание, чтобы не пропустить ни одного слова.
– Дорогие мои, это пирожное было очень вкусным, – сказал он и скончался.
Когда такие существа умирают, они расширяются за пределы себя. Они просто уходят, оставив после себя горстку праха.


* * *


КТО УМИРАЕТ?
Мы все помешались в тюрьме –
Слишком долго живем мы в теле.

И в день своей смерти
Махараджи прошептал:
«Сегодня меня навсегда выпускают
Из центральной тюрьмы на
Свободу».

Но мы не живем в теле,
А тело живет в нас;
В своей жизни оно зависит от нас
(А не мы от него).

Иисус сказал:
«Аз есмь свет».
Все мы.
Вечносияющий.


ГЛАВА 22
МОМЕНТ СМЕРТИ

Наблюдая за многими нашими больными, когда они умирали, мы пришли к выводу, что момент смерти – это чаще всего мгновение великого покоя. Как правило, даже те, кто приближался к смерти в тревоге, перед смертью переживают раскрытие. Это напоминает смерть Робин, во время которой она, казалось, вспомнила то, что было давно забыто. Отношение к смерти, к выходу из тела, надо полагать, меняется в мгновения, предшествующие смерти. Каким-то образом человек чувствует, что все будет хорошо. Ум и сердце постепенно становятся одним целым. Один человек, который умер, а затем вернулся, чтобы рассказать нам о смерти, выразился так: «Смерть полностью безопасна».
Видя легкость, с которой люди способны умирать, я склонен относиться к моменту смерти с великим доверием, позволяющим в еще большей мере «не знать». Судя по всему, перед самой смертью многие возносятся из ада на небеса, переходят от сопротивления к великодушной легкости и уплывают.
Мы можем только догадываться о том, что такое смерть. Однако в тибетской буддистской традиции развита сложная технология переживания смерти. Некоторые медитации призывают человека познакомиться с этим ценным мгновением, практиковать умирание как средство глубокого переживания того, что лежит в основе заблуждений нашей жизни. Умирание дает возможность получить понимание того, как автоматические и, по существу, безличные процессы ума ошибочно принимаются нами за отдельное «я», за то, что мы можем потерять, за то, что мы должны защищать от смерти (см. приложение II).
Такие медитации дают почувствовать процесс растворения, который является главным физическим переживанием в переходе, называемом нами смертью. Создается впечатление, что смерть – это таяние, растворение. Каждая стадия, кажется, способствует дальнейшему растворению. Границы становятся все менее очерченными. Внутреннее и внешнее становятся одним целым. Умирание – это постепенный процесс отхода. В различных традициях говорится, что сознанию для того, чтобы покинуть тело, требуется от двадцати минут до нескольких часов. Внутренний процесс растворения и выхода из тела сопровождается некоторыми внешними феноменами, которые врачи связывают с прекращением некоторых жизненных функций. Когда энергия, питающая отдельные системы, покидает тело, ее присутствие в этих системах становится все менее заметным. В один момент жизненные функции еще заметны, тогда как в другой это не так – хотя процесс отхода может продолжаться и дальше. Именно этот момент, когда большинство функций перестают измеряться, называется «моментом смерти». Однако смерть никогда не наступает в одно мгновение. Это постепенный процесс, который продолжается некоторое время после того, как измерительные приборы не регистрируют больше проявлений жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48