Какой-то курсант во имя Поэзии не пощадил казенного имущества и чернилами печатными буквами (по-видимому, чтобы не узнали по почерку) записал эти стихи.
Павел Шевченко читал уставы и наставления, а память у него была цепкая, и того, что он прочел, он уже не забывал.
Начальник особого отдела майор Макаренко часто подходил к Павлу Шевченко, расспрашивал его о том, как он живет, что читает, с кем дружит, не нуждается ли в чем. И каждый раз Павел Шевченко настораживался и напрягался, а брюхо майора Макаренко колебалось так, словно кто-то тряс его изнутри.
Уже через две недели занятий Павла Шевченко назначили командиром отделения, а еще через две недели – помощником командира взвода и присвоили ему звание младшего сержанта. Не было в училище курсанта старательнее его, его ставили в пример во всем. Учеба давалась ему легко, учился он с удовольствием, с полной отдачей.
И лишь одна мысль время от времени будила ночью, когда в казарме звучал только здоровый храп натомившихся, окончательно вымотавшихся за день курсантов: а что, если настоящий Шевченко Павел тоже захочет стать военным и вздумает поступить в подмосковное военное училище?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Шевченко Павел лежал в изоляторе – в небольшой комнате на втором этаже рядом с кабинетом директора детского дома. Мария Яковлевна Киселева, директор, только что вышла из изолятора, но лицо Шевченко Павла все еще сохраняло светлую смущенную улыбку. Как и все дети, попавшие в этот детский дом в раннем детстве, он называл Марию Яковлевну мамой, и это привычное обращение никогда не вызывало у него никаких особенных мыслей – оно было будничным, обыкновенным. Но сегодня он думал о том, какое это счастье, что всю его сознательную жизнь рядом с ним была его мама, его Мария Яковлевна, о том, что никогда в жизни не видел он человека красивее и добрее. И он вспоминал лицо Марии Яковлевны, округлое, со смуглой нежной кожей, окрашенной легким румянцем, с большими карими глазами, с голосом звучным и нежным.
Ему было очень плохо в эти дни – жар, и трудно раскрывались глаза, и не хотелось двигать руками, и он часто засыпал или впадал в забытье, и почти каждый раз, когда приходил в себя, он видел над собой Марию Яковлевну в белом халате, с внимательным и серьезным лицом. Она подхватывала его голову и поила из поильника с острым носиком то чаем с лимоном, то бульоном, то жиденьким клюквенным киселем, и когда капли красного киселя проливались ему на рубашку, глаза ее смотрели виновато и испуганно, а Шевченко Павлу хотелось плакать, так он любил свою маму – директора детского дома.
Это она, его мама, не отдала его в больницу, а сама его выходила, и сейчас, в дни выздоровления, забегала чуть ли не каждый час и то с шуткой, то со строгим видом заставляла Шевченко Павла есть. Он подсчитал – вчера он ел за день девять раз, – Мария Яковлевна была убеждена, что для выздоровления существует только одно средство: поглощать как можно больше вкусной и, как она выражалась, высококалорийной пищи. И хотя врач утверждал, что больному нельзя жареного, она потихоньку от врача, незаметно заносила в изолятор то домашний варенный в масле пирожок, то кружку молока, а к ней блюдце, доверху заполненное медом.
За время болезни Шевченко Павел еще подрос, хотя Мария Яковлевна говорила, что это ему уже и ни к чему, что он и так скоро сможет красить крышу их детского дома, стоя на земле, и теперь Мария Яковлевна доставала ему головой только до плеча и ворчала на него, чтобы он не сутулился, чтобы не стеснялся собственного роста.
Шевченко Павел снял очки – он был близорук, но читал без очков – и достал из-под подушки толстую тетрадь в коричневом дерматиновом переплете. В эту тетрадь он записывал все свои стихи, а стихи он начал сочинять еще в первом классе.
Вчера он написал стихотворение о врагах народа, об этих выродках, которые хотят продать нашу социалистическую Родину фашистам. Кончалось это стихотворение такими строчками:

Кара для них найдется,
И пусть они знают:
Если враг не сдается –
Его уничтожают!

Он прочел это новое стихотворение Марии Яковлевне, и у его названной мамы заблестели глаза, она погладила его по голове и сказала: «Молодец, Павлуша! Хорошо написал. И правильно, нужно их уничтожать без всякой пощады, потому что они на Ленина покушались, и Кирова убили, и уже против Сталина готовят заговор… И это ты правильно, что они страшней фашистов. Потому что про фашистов тебе понятно, что это враг, а тут человек ходит рядом с тобой, и разговаривает, как все люди, и улыбается, и «Да здравствует товарищ Сталин!» кричит на собраниях, а потом оказывается, что все это обман, что он враг народа и враг товарища Сталина, что он нарочно утверждал неправильные проекты цехов, чтобы наши рабочие мерзли, простужались, болели, как бывший наш секретарь райкома Воробьев. Очень хорошие, душевные стихи».
Для Шевченко Павла эта похвала была высшей наградой, иной бы он и не хотел.
К нему очень хорошо относились в детском доме, его любили товарищи за справедливость, за честность, которая не знала границ, и вместе с тем за деликатность и настоящую неподдельную скромность. Он был лучшим учеником в школе – за все годы школьной учебы у него ни разу не было четверки ни по одному предмету, хотя математика и химия давались ему труднее, чем литература и история.
Несмотря на то, что был он худощав и сам себе казался некрасивым: веснушчатое лицо, нос – картофелиной, очки, прямые светлые волосы, которые, как их ни расчесывай, торчали во все стороны, девчонки часто писали ему записки, предлагали «дружить», и Софа Гавриленко из девятого «б» ему нравилась, все равно он считал своим долгом, своей комсомольской обязанностью относиться ко всем девочкам так же, как к мальчикам, а любил он лишь одну женщину в мире – свою маму Марию Яковлевну, и Софа Гавриленко ему нравилась только потому, что овалом лица напоминала она маму.
Как хорошо к нему относятся и товарищи и учителя, он по-настоящему понял, лишь когда вернулся после болезни в школу. Школа была в квартале от детского дома, и уже по дороге он увидел много улыбающихся лиц, и все эти улыбки были предназначены ему, и все они были вызваны тем, что он наконец здоров и идет в школу. В классе при его появлении грянуло такое дружное, такое искреннее «ура!», так его окружили, так дружелюбно толкали под бока и пинали кулаками в живот, так хорошо предлагали помочь догнать класс, что ему захотелось обнять одновременно всех ребят и прижать их к груди.
И все последующие после выздоровления дни Шевченко Павла не покидало восторженное и светлое настроение. И с настроением этим удивительно совпадало впечатление от книги, которую он вот уже несколько дней читал после уроков в школе, после комсомольских собраний до глубокой ночи: «Жан-Кристоф» Ромена Роллана. Читал ее с радостью и отчаянием от того, что другие люди этой книги не читали. А как изменилась бы жизнь, если бы ее прочли все! Ведь после этого на земле исчезли бы преступления, люди не смогли бы обманывать и предавать. Может быть, многие фашисты перестали бы быть фашистами, а капиталисты – капиталистами. Он думал о том, что недаром по указке Гитлера в Германии сжигают лучшие книги и недаром в нашей стране ликвидируют безграмотность. Ее необходимо ликвидировать, чтобы каждый советский человек мог прочесть великого гуманиста Ромена Роллана и понять, как нужно любить друзей и как нужно ненавидеть врагов.
Впервые в жизни Шевченко Павел решился послать свое стихотворение в редакцию газеты.
Когда он вернулся из школы в детский дом, Мария Яковлевна сказала:
– Звонили из «Комсомольской правды». Спрашивали про тебя. Есть ли такой человек на свете и какой это человек. Я им ответила, что человек такой существует, но дала плохую характеристику: сказала, что человек этот не слушает маму, после простуды ходит без шарфа, пил на улице газированную воду, до поздней ночи читал «Жан-Кристофа» и этим нарушил дисциплину. Шевченко Павел улыбнулся, как улыбался он всегда, когда видел Марию Яковлевну, – чуть смущенно, нежно и преданно.
– А про стихи они не говорили? – спросил он нерешительно.
– Я уверена – напечатают, – ответила Мария Яковлевна. – Хотя они ничего не говорили.
Стихи напечатали. В подписи указали: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Мария Яковлевна договорилась с Союзпечатью и закупила сразу триста экземпляров газеты. Эти газеты роздали всем детдомовцам, начиная с первоклассников, которые едва умели читать. И на каждой газете Шевченко Павел надписывал: такому-то на добрую память от автора стихов.
В день выхода газеты вечером Мария Яковлевна собрала в клубе всех своих воспитанников, учителей и воспитателей. Шевченко Павел прочел со сцены свои стихи, а потом Мария Яковлевна выступила и сказала, что это очень радостный день в жизни их детского дома, что все должны его запомнить, что в их коллективе появился настоящий поэт, который сумел в своих стихах правильно передать чувство, охватившее всех советских людей, – чувство ненависти к врагам народа и любви к Родине, к великому вождю народов Сталину. И она обняла Шевченко Павла, который наклонился к ней, и поцеловала его в лоб, а у Шевченко Павла, когда он наклонился, свалились очки, но, к счастью не разбились, и Мария Яковлевна весело и заразительно рассмеялась, и смеялся и радовался весь зал. А за ужином всем детдомовцам дали к чаю по большому куску вкусного бисквитного торта с толстым слоем масляного крема, а Шевченко Павлу положили на тарелку несколько вылепленных из крема роз, украшавших центры тортов. Только здоровый желудок и выработавшаяся в последнее время привычка к жирной пище спасли его от тяжелых последствий.
В детский дом начали приходить письма. Они приходили десятками со всех концов страны, и все на имя Шевченко Павла. Колхозный конюх Герш Осипович Лебензон из Биробиджана писал, что враги народа уничтожили его единственного сына путем поджога амбара и что он благодарит Шевченко Павла за его политически зрелые стихи и приглашал поэта приехать в Биробиджан, где он сможет написать еще много хороших стихов о вредителях и о том, как честные коммунисты разоблачают этих последышей Иуды-Троцкого.
Старый харьковский поэт Микола Мокиенко перевел стихотворение Шевченко Павла на украинский язык и прислал ему свой перевод с припиской, что он просит авторизовать этот перевод, так как стихотворение намерена перепечатать харьковская областная газета.
Комсомольцы 124-й московской школы на своем собрании избрали Шевченко Павла почетным членом своей комсомольской организации и прислали ему копию протокола. А шахтер-стахановец с донецкой шахты «К.ураховка-40» Геннадий Голубцов прислал в детский дом посылку – новенькую шахтерскую лампу и письмо, где он призывал Шевченко Павла писать про шахтеров, которые добывают уголь и этим самым согревают и освещают весь мир.
Нельзя сказать, что все эти успехи не оказали влияния на Шевченко Павла. Он был счастлив, он видел вокруг себя лишь добрых, хороших людей, которые его любили и для которых он был готов, как горьковский Данко, вырвать из груди сердце. Он ничуть не зазнался, а стал еще скромнее, еще требовательнее к себе, и звездами сияли за стеклами очков его небольшие добрые глаза.

ГЛАВА ПЯТАЯ

– Шевченко! – закричал младший сержант Иванов, комсорг их комсомольской группы. – Что ж ты молчишь? Твои стихи напечатали! В газете!
Павел Шевченко не спросил, какие стихи. На лице его не отразилось растерянности. Он молчал, и только внутри, в мозгу, происходила гигантская работа. Вспыхивали и гасли тысячи вопросов и картин: какие стихи? кто написал? настоящий Шевченко? однофамилец? как быть? сказать, что мои? сказать, что не знаю? попросить показать? отшутиться и пойти в библиотеку и там посмотреть?
«Кажется, попался, – думал он. А может, какая-то чепуха? И это ничем не грозит. Что это значит – стихи?»
– Покажи, – спокойно, чуть лениво сказал он Иванову, который держал в руке газету.
– Нет, – добродушно рассмеялся Иванов. – Ты сначала станцуй.
Павел Шевченко широко улыбнулся в ответ Иванову и принялся отплясывать вокруг него вприсядку, то разбрасывая, то сводя ноги и перемещая руки так, словно пронизывал коленкой коленку.
– Хорошо, – сказал Иванов. – Держи.
Павел Шевченко прочел: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Он потом не мог бы этого объяснить, но стихотворение он прочел одним взглядом, не по строчкам, даже не по строфам, а сразу все стихотворение словно сфотографировалось у него в мозгу и так четко и глубоко отпечаталось, как газетный текст на разрезанной пополам сырой картофелине. Он мог бы сразу же повторить эти стихи. Наизусть. И одновременно он успел подумать о том, что уже нельзя сказать, что это однофамилец, и о том, что надо будет сказать, что он давно послал эти стихи в газету и поэтому не указал, что он бывший воспитанник детского дома, а ныне курсант военного училища. И еще он почувствовал, как кровь прихлынула к лицу и как по спине и под мышками текут струйки холодного вонючего пота. И тут же сознание отметило, что это неважно, что он покраснел, потому что настоящий автор в таких обстоятельствах тоже покраснел бы.
– Ты только не трепись ребятам, – спокойно сказал он Иванову. И улыбнулся, искренне, смущенно, и потупился. – А то засмеют. Стихоплетом еще прозовут. А ведь я теперь – помкомвзвода.
– А чего, – утешил его Иванов, – хорошие стишки. Правильные.
– Все равно – не нужно. А газету мне можно оставить?
– Конечно, оставь. Удивительный ты для меня парень. Когда б это мои стихи в «Комсомольской правде» напечатали, я б сейчас на голове ходил.
– Я про себя на голове хожу, – ответил Павел Шевченко.
Во время занятий по химической обороне, когда курсанты передавали из рук в руки пробирки, заполненные кусочками пемзы – такую пробирку нужно было понюхать и определить, каким отравляющим газом она пахнет, в комнату для химических занятий вошел адъютант начальника училища – старший лейтенант Умгиадзе, перетянутый ремнем так, что тело его, как у осы, состояло из двух половин, соединенных тоненькой перемычкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13