Все для ванны, рекомендую! 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Рассказы -

Ханс Кристиан Браннер
Супружество
В первый день я почти не думал о моей беде, а просто шагал по дорогам, вцепившись взглядом в собственные ботинки, и только слышал скрип мокрого гравия под каблуками. Но вот в одном из поселков, в витрине булочника, я увидал, как мимо бредет мое тело, согбенное под тяжестью рюкзака. Страх охватил меня, я споткнулся и бросился бежать. Скорей, приказывал я себе. Но мало-помалу, убаюканный монотонной трусцой, я снова впал в забытье. Смеркалось, я сильно устал, но ноги еще долго двигались, как заведенные, пока я не набрел на постоялый двор, где мне отвели комнату. Есть я не мог и сразу же забрался в постель. Спать, говорил я себе. Но спать я тоже не мог. Тогда я перевернулся на спину, чтобы обдумать беду. Но думать о ней я не мог. И всю ночь я думал о другом.
Чуть только рассвело, я встал с постели, оделся. Увидел в зеркале свое лицо – и снова накатил страх. Беги, сказал я себе, скорей прочь отсюда. Ныли ноги, одеревенелые, стертые до крови, но утренний воздух взбодрил меня, я задышал глубже, смакуя сырые запахи поздней осени, умиротворенно обнимая взглядом бурую пашню. Вот теперь я обдумаю все,сказал я себе. Буду шагать, оглядывая поля, и спокойно обдумаю все.Господи, в самом деле, не конец же света настал, в первый раз, что ли, двое расходятся, к тому же мы ведь и не решили еще, словом, еще есть время подумать… Для того и пустился я в путь, чтобы все обдумать. Я громко разговаривал сам с собой, шагая мощеной дорогой, и палка моя в такт шагам постукивала по камням. Вот, шагаю и думаю о разводе, сказал я себе. Смотрите, я уже в силах шагать и думать об этом.
Но безмолвие вновь обступило меня, и снова меня захлестнул страх, оттого что я виделбезмолвие. Видел, как всякий раз смыкался за мной строй деревьев – два нескончаемых ряда немых стволов тянулись у меня по бокам; видел, как пашня обращалась в море окаменелых волн и волна за волной уходила от меня к горизонту; видел рассветное солнце – желтое безумное око безмолвия. Мне негде было спрятаться и некуда было идти. Я замедлил шаг, потом остановился. Поплачь, сказал я себе. Но рыдания застряли у меня в горле, я стоял и с дурацкой ухмылкой разглядывал одеревенелые ноги. Как же все это случилось? – спрашивал я себя. Всего лишь мгновением раньше я был другим существом – легким, женоподобным, светлым; как могло статься, что я вдруг очнулся здесь взрослым сорокалетним мужчиной? Бреду по дороге и думаю о разводе. Последняя большая беда уже настигла меня, теперь я шагаю навстречу поре ничтожнейших огорчений, навстречу холодным звездам, навстречу созвездию Рыб, вся жизнь моя отныне пойдет под знаком Рыб. Так как же все это случилось?
Дорога сделала виток, и чуть поодаль я вдруг увидал лес, а ведь этот лес все время был у меня перед глазами. И снова прервалась нить моих мыслей. Я вступил под сень леса и, сойдя с дороги, опустился на пень, посидел немного, передохнул, и здесь, в кольце спящих деревьев, среди чар поздней осени, я снова впал в забытье. В сухой листве под кустами зашуршал черный дрозд, он вспугнул меня, и я заспешил дальше. Он живой, говорил я себе. Быстрый, теплый, живой. Его блестящие черные глазки преследовали меня неотступно, я никак не мог их забыть.
Весь день я шел лесом и только в сумерках вышел на тропку, огибавшую озеро. Развиднелось; тихий и ясный воздух дышал предзимьем, и вдалеке на западе плыли по небу багровые тучи. Я пошел навстречу багровым тучам, и в бездонном просторе за каждой далью открывалась мне новая даль. Там, на горизонте, былое сливалось с грядущим. И если уйти совсем далеко, там уже не будет развода.
Выглянула молодая луна, а над черной каймой леса уже давно тлели звезды, когда тропа вывела меня к знакомому постоялому двору. Как-то раз мы с женой ночевали здесь. А этой ночью меня сразу сморила усталость, и я уснул, но под утро мне вновь приснилось, будто я учусь в школе. Сон этот и прежде не раз снился мне, я узнал его и сквозь дрему приветствовал кивком: я снова вместе с малышами учусь в первом классе, хоть сам я уже взрослый; с трудом протискиваюсь я за низкую парту и втайне всего этого стыжусь. А малышам тоже за меня стыдно, они дивятся, что я, такой большой и старый, ни писать не умею, ни считать, даже учитель и тот старается не глядеть на меня. И тут вдруг звенит звонок…
На другое утро я уже твердо знал, что навещу родной город. Увижу дом, в котором жил, и все те места, где играл ребенком, и, конечно же, непременно зайду в мою школу. Я думал: может, потом легче будет принять решение насчет развода.
Назад я шел лесом, день был ясный и солнечный, трава сверкала росой, но к полудню на небо набежали тучи, мягкая дымка заволокла простор, а ближе к вечеру зарядил дождь. Я обрадовался дождю, я видел, как он плотными струями сечет по полям, и казалось, мое лицо заливают слезы. Только о дожде я и думал теперь, а он шипел, булькал, плескал. Под конец он уже падал такой густой стеной, что я ничего не различал вокруг, но мои ноги знали дорогу домой. Я шел туда с тайной надеждой в сердце, словно прятал под пальто огонек, способный рассеять тьму.
В мокрых зеркальных сумерках я вышел к городку и, миновав виадук, стал спускаться к вокзалу. От парка надо было свернуть влево. Но я дошел только до угловой лавки – и замер. Так уютно ложился на улицу свет витрины, я сразу узнал его и узнал витрину со всем, что было в ней выставлено. Потянуло войти в лавку, купить что-нибудь.
Затренькал дверной звонок – и колдовство свершилось: я снова школьник, мальчишка. Долго брел я в сумерках под дождем и вдруг ввалился в лавку, в слепящий блеск ее света, в пряный пар ее запахов. На мне ранец, я продел пальцы под ремни и сразу ощутил у себя за спиной груз учебников и пенала. При всем том я отлично помнил, что я взрослый человек и женат. Обе ипостаси мои мирно уживались друг с другом, знание же это было иного рода, приметой иного времени. Ведь сколько лет я пропадал на чужбине. Только сейчас наконец я нашел дорогу домой – и вот стою на пороге лавки, оглядываю себя. Ботинки в грязи, пальто окостенело от влаги. Мне стыдно шагнуть от порога: в лавке толпятся люди и за прилавком прежний хозяин– старик. Нет, оплошал я, за прилавком– молодой хозяин, сын прежнего, узнаю давнюю его привычку: мигом вытащив из-за уха карандаш, торопливо записывать что-то, потом, быстро взглянув на клиента, снова писать, писать… Просто он выглядит стариком. Хорошо, что молодой за прилавком, старый хозяин был любитель брюзжать и клиента заставлял мигом решать, что он хочет купить. А я ничего еще не решил. Онемевшими пальцами я расстегнул пальто и зашарил по карманам в поисках денег. Я надумал купить шоколадных конфет – большую коробку с этаким шелковым бантом. И отвезти конфеты домой. В углу лавки был застекленный прилавок, где лежал шоколад, – я подался туда.
В том конце лавки, чуть поодаль от прилавка, как и я, стоял человек. Внезапно я узнал его: это же мой учитель истории! Удирать было поздно: он заметил меня. Да и теперь я уже не боялся его.
– Здравствуйте, господин Брёндум, – сказал я и поклонился ему.
Он вздрогнул, попятился – ведь стоял, напряженно размышляя о чем-то. Лицо его, серое, как школьный ластик, странно подергивалось. Он завел глаза к потолку, выкатил белки.
– Что? – выкрикнул он. – Вы кто такой?
– Я – Йоханнес, – ответил я. – Вы не узнали меня, господин Брёндум?
– Йоханнес? – Он уставился на меня, серые складки лица заколыхались. – И правда Йоханнес! Теперь я узнал тебя. Конечно, Йоханнес. Здравствуй, Йоханнес, как поживаешь?
И подал мне руку. Я неловко схватил ее – не ожидал этого жеста. И снова отвесил ему поклон. А рука у него была мясистая, вялая. Будто мертвая.
– Ты где живешь теперь, а, Йоханнес? Да что ты говоришь – в Копенгагене? – (Словно Копенгаген – самая отдаленная точка земного шара!) – Так как же ты сюда-то попал?
– Пешком пришел.
– Пешком! Но ведь матушка твоя здесь уже не живет.
– Моя мать умерла.
– Умерла?
Серое лицо его погасло. Он покачал головой, еле заметно.
Стоит человек в лавке, в ослепительном свете лампы, и качает головой оттого, что прошлое рассыпалось и пропало, а перед ним– ученик, который сбежал из дома и так долго околачивался на чужбине, что за это время его мать умерла…
– Стало быть, ты живешь в Копенгагене совсем один?
– Нет, не один, я женат.
– Женат! – Брёндум теперь уже сильнее затряс головой: супружество, мол, еще хуже смерти. Перед ним его ученик, женатый школьник, который, хоть он и женат, в сумерках, под дождем, с рюкзаком на спине бродил один-одинешенек по дорогам и вымок до нитки.
– Господи, Йоханнес, детка, неужто ты вправду женат? Голос его рассыпался, как ком земли.
– Вам то же, что и всегда, господин Брёндум?
Засунув за ухо карандаш, старый молодой хозяин в буром рабочем халате двумя руками оперся на прилавок.
Брёндум угрюмо кивнул, и хозяин протянул ему бутылку в оберточной бумаге. Она уже давно дожидалась его. Брёндум сунул бутылку во внутренний карман пальто и застегнул пуговицы. Он долго возился с этим, все время опасливо озираясь по сторонам, но теперь в лавке уже не было никого, кроме одной-единственной девчушки. Стоя на цыпочках, она тщетно силилась заглянуть через край прилавка.
– Это крошка Биргит,-сказал Брёндум. – Живет по соседству со мной. Что, Биргит, будешь сегодня мятные леденцы покупать?
– Нет, – звонким детским голоском ответила Биргит. И показала листок, на котором мать записала ей, что надо купить.
– Раз так, я сам куплю мятные леденцы, – сказал Брёндум. – Дайте-ка мне леденцов на двадцать пять эре!
Втроем мы смотрели, как хозяин взвешивает товар. Потом Брёндум спрятал красный бумажный кулек в карман пальто. Биргит робко поглядывала то на карман, то на лицо учителя, но тот, словно уйдя в свои мысли, хмуро глядел в одну точку. Вдруг он хмыкнул злорадно:
– Хе, хе, думаешь, я купил леденцы для тебя? Глупая девчонка! Нет уж, сначала мы Йоханнеса угостим, он постарше тебя!
Биргит глядела, как он угощал меня леденцами. Затем и ей тоже выдали леденец. После этого Брёндум снова спрятал кулек. Биргит следила за движением моих губ, и я смотрел, как она работает ртом.
– Ты грызешь свой леденец, – сказала она, – а я нет. Вот, гляди, мой совсем еще целый! Видишь? – Она вынула изо рта леденец, потом быстро сунула его назад.
– Это еще что? – неожиданно вскрикнул Брёндум. – Куда подевались мои леденцы? – Он поискал в карманах, но так и не нащупал кулька. В конце концов он отыскал его в корзинке у Биргит. – Это еще что за новости? Никак, ты забрала мои леденцы?
Девочка рассмеялась:
– Да не брала я их. Ты сам подбросил их ко мне в корзинку.
– Какая нахальная девчонка! Ладно, раз уж ты отняла у меня кулек, так оставь себе. А у меня теперь, значит, ничего нет…
Голос его затих, он стоял, как нищий.
– Что ты, – сказала Биргит, протягивая ему кулек. – Да не брала я у тебя леденцы! На, возьми. Они же твои.
– Нет! – сурово отрезал он. – Теперь я их не возьму. И слушать не хочу. Оставь их себе.
Но девочка обхватила его руками и прижалась щечкой к его пальто.
– Ох ты,– сказала она,– всегда ты даришь мне леденцы! За что ты мне их даришь?
И опять он грозно выкатил белки, как взбесившаяся кобыла.
– Пусти! – сказал он. – Отстань! – Брёндум оттолкнул девочку. Отряхнул пальто. – Возьми свои леденцы и убирайся.
Биргит перепугалась, личико ее задергалось.
– Плакать-то к чему? – сказал Брёндум. – Совершенно незачем плакать.
– А я вовсе и не плачу! – упрямо возразила девчушка.
Мы молча постояли у прилавка. Хозяин складывал покупки в корзинку Биргит. Кулек с леденцами оказался сверху. Мы смотрели, как снуют руки лавочника. Приняв от него корзинку, Биргит быстрым движением отбросила красный кулек назад на прилавок.
– А ну возьми леденцы! – приказал Брёндум.
– Нет, – сказала девочка. – Не возьму.
Брёндум скрипнул ботинками. Занес над головой ребенка грозную длань.
– Возьми леденцы, я сказал!
Биргит пригнулась, ожидая удара, но удара не последовало. Грозная длань, однако, по-прежнему висела над ней. Девочка медленно сморщила личико и зарыдала. С громким ревом сдернула она с прилавка кулек и, испуганно втянув голову в плечи, худенькая, тонконогая, выбежала из лавки.
– До свиданья, Биргит,– сказал Брёндум, но она не ответила, лишь прощально затренькал дверной звонок. Тоненькая фигурка с высоко поднятыми остренькими плечиками нырнула во тьму.– Ха! – сказал Брёндум. – Вот шальная девчонка.
Но теперь он снова смотрел кротко и, казалось, не мог даже пошевельнуться в своем тяжелом черном пальто, оттопыренном на животе поверх бутылки.
– Нда, – наконец спохватился он, – мне, пожалуй, пора…-Но все так же не уходил и смотрел, как я покупаю коробку шоколадных конфет, большую белую коробку с голубым шелковым бантом. Он стоял, разглядывая коробку.
– Ты что, домой ее повезешь, Йоханнес? – спросил он.
– Да, – сказал я. – Я отвезу ее домой.
Он вновь покачал головой, отрешенно и безнадежно. Было ясно: я веду себя все глупей и глупей, заваливаю по глупости тот экзамен, где он, увы, бессилен мне помочь. Что такое коробка с голубым шелковым бантом, как не ошибочный, жалкий, нелепый ответ на очень трудный вопрос? Я и сам это понимал. Торопливо уложив конфеты в рюкзак, я завязал его.
– Как ты думаешь добираться домой?– спросил Брёндум. – Уже последний поезд ушел.
– Придется в гостинице заночевать, – ответил я.
Он задумался над моим ответом, а я тем временем расплачивался за покупку. Я заметил, что он оглядывает меня с головы до ног.
– В таком виде тебе нельзя в гостиницу, – сказал он, – ты же промок насквозь. Лучше уж пойдем ко мне, у меня и просушишь одежду.
– Спасибо,– сказал я и снова поклонился ему,– с удовольствием. Я все ему расскажу, думал я, расскажу ему про развод. Надо же мне
хоть с кем-то об этом поговорить. Наверно, он ужас как рассердится на меня, но ничего, пусть сердится…
Такие мысли проносились у меня в голове, когда мы вдвоем выходили из лавки под треньканье звонка. Но Брёндум тут же повернул назад и захлопнул дверь.
1 2 3


А-П

П-Я