девочки прогуливались под ручку друг с другом и вертелись вокруг старшеклассников.
В плебеях числили себя мальчики из небогатых семей; у них не было никакой формы, как не было ни в чем и согласия: уж очень разнились они друг от друга, и только властный нрав их предводителя Мариуса удерживал их в рядах партии. Мариус же казался полной противоположностью Лайфу – маленький, живой, с горящими глазами и лохматой головой. Будучи много способней своего противника, он никогда не отвечал урок словами учебника; мало того, он позволял себе критиковать учебник и вечно старался докопаться до истины; засыпая учителя вопросами, допытывался до сути дотошно и неуемно, как умеют допытываться только дети, и у учителя порой не оставалось иного выхода, как строго прикрикнуть на Мариуса: яйца курицу, мол, не учат!
И вообще, было в нем что-то такое, из-за чего его недолюбливали и учителя, и родители его друзей; иные папаши даже запрещали своим отпрыскам с ним водиться, а школа обрушивала на него удар за ударом. На последнем экзамене по датскому языку ему даже выставили посредственную отметку за сочинение: дескать, неверно понята тема.
Однажды вечером состоялось собрание в школьном клубе «Свободное слово», основанном самим директором; дискутировали о мировой войне и ее причинах, и тут с места поднялся Мариус и заявил, что причины возникновения войны надо искать в экономике и войны исчезнут лишь с отменой частной собственности. Да, так думал Мариус, и высказать свое мнение имел полное право, но назавтра он пришел в школу с распухшим, почти неузнаваемым лицом: два старшеклассника подстерегли его на обратном пути из клуба и избили. Однако им не удалось выбить из него смелость: Мариус знал, кто напал на него, а именно братья Эйерман, сыновья богатого фабриканта, и он пошел прямо к директору с жалобой на обидчиков. Только, может, зря он это сделал: школьное начальство не сообщило отцу братьев Эйерман об их проступке, мало того, их даже не вызвали на допрос, зато директор, собрав всех учеников, обрушил громы и молнии на тех, кто смел заниматься политикой. Он даже стукнул по кафедре кулаком и запретил политику раз и навсегда: в следующий раз, сказал директор, он уже никому не даст спуску.
И он сдержал слово. Через месяц из школы выгнали Ганнибала как зачинщика политических беспорядков. Да, Ганнибала, который всякий раз давал Мариусу от ворот поворот, когда тот пытался вовлечь его в свою партию. Того самого Ганнибала, который хотел лишь одного: чтобы ему не помешали кончить школу и стать студентом. Что ж, политика иной раз штука подлая и коварная.
Это было весной 1919 года. Там, в Европе, рушились троны, короли бежали за рубеж в париках, с накладными бородами и усами, но у нас на школьном дворе по-прежнему единолично царствовал инспектор Хам-мер. Ровно без пяти минут девять он трижды властно ударял в медный гонг у школьных ворот, и тут же словно из-под земли перед ним вырастали двести мальчиков и девочек, строившихся рядами и шеренгами класс за классом. Равняйтесь, смирно, молчать, шагом марш!… Ко что это? В строю зияет брешь и шепотом от одного ученика к другому передается имя Ганнибала. Заболел? Нет, такие, как Ганнибал, не болеют. Опоздал? Быть не может, такого с ним сроду не случалось. Где только не требовалось шевелить мозгами, Ганнибал всегда поспевал вовремя.
Но в одну минуту десятого, когда отзвенел второй звонок, из-за ворот послышались какие-то странные звуки – бряк-бряк-бряк-бряк, – и все увидели Ганнибала: он выскочил из-за угла и во весь опор бежал к школе. Казалось, глаза у него вот-вот выпрыгнут из орбит, на спине трясся ранец самого что ни на есть дешевого образца – такие носили лишь мальчишки в бесплатной городской школе, – а внутри ранца в такт шагам Ганнибала подскакивал пенал, вверх-вниз, вверх-вниз, но не пенал был виновником странных звуков: это стучали башмаки Ганнибала, деревянные башмаки! Бряк-бряк-бряк-бряк. Непривычные звуки для нашей респектабельной школы; ее стены брезгливо отбросили их от себя, башенные часы презрительно искривили бледный старческий лик. И, наконец, над двумястами голов прогремел трубный глас инспектора Хам-мера:
– Ганнибал Ольсен! Ступай сюда!
Сердце Ганнибала забилось как у перепуганного птенца; когда, задыхаясь, он мчался в школу, то молил Бога об одном: только бы этого не случилось; и вот случилось именно это! Ганнибала, в его деревянных башмаках, поставили у стены, вся школа промаршировала мимо него, и каждый мог пялиться на него сколько хотел. Кое-кто из мелюзги нарочно топал вовсю, передразнивая Ганнибала, и пусть многие девочки совсем не смеялись – увы, не те это были девочки, с которыми привыкли считаться, а Сольвейг и ее подруги смеялись! Я хотел было кивнуть Ганнибалу, но, как дошло до дела, оробел. Да и какая была бы ему от этого польза? Слабые бессильны друг другу помочь. Другое дело, если бы ему кивнул Лайф, но Лайф прошагал мимо, прямой как струнка, и даже не взглянул на Ганнибала.
Зато ему кивнул Мариус. Кивнул подчеркнуто и нарочито. Но это был опасный кивок: не самому Ганнибалу поклонился Мариус, а его деревянным башмакам, все мы это почувствовали. Мариус вынашивал далеко идущие политические замыслы, Ганнибалу же он уготовил в них роль государства-сателлита.
Промаршировав через весь двор взвод за взводом, армия учеников разошлась по классам; из окна в коридоре верхнего этажа я увидел заключительную часть экзекуции. Инспектор Хаммер грозно навис над Ганнибалом, огромным горбатым носом словно пригвоздив его к месту, а тот лишь жался к стене, испуганно переминаясь в своих топорных деревяшках – будто навозный жук под клювом хищной птицы. Может, все же инспектор его простит? Нет, Ганнибалу никогда ничего не прощали: ни обаянием, ни находчивостью он не отличался, – и вот уже инспектор извлек карандаш и журнал в вощеной обертке. Да, сегодня Ганнибалу придется солоно, наверху, в классе, уже вовсю кипят политические страсти, в кругу своих сторонников стоит Лайф, его пышная золотистая грива сияет, будто зажженная свечка, и он возглашает:
– Этот мужлан смеется над нами!
– У нас нет школьной формы! – с другого конца класса осаживает его Мариус. – Каждый волен приходить сюда в чем угодно!
– А вот и нет!
– А вот и да!
– Заткнись!
– Сам заткнись!
Мальчишки ощерились, словно псы перед дракой, а девочки сидят чинно, тихонькие, смирненькие, как домашние кошечки, и смотрят в учебник, точно им ни до чего нет дела. Но вот из коридора опять доносится «бряк-бряк, бряк-бряк» – это гремят по каменным плитам деревянные башмаки Ганнибала, но теперь уже не резво и дробно, как прежде, а вяло, уныло. Ганнибалу незачем теперь спешить.
Он входит в класс, и его встречает тишина, вязкая и густая. Взгляд Сольвейг с затаенным лукавством перескакивает с одного мальчика на другого и замирает на Лайфе, и Лайф тут же подскакивает к Ганнибалу.
– Эй ты, мужик вонючий, – говорит он и толкает Ганнибала плечом так, что тот спотыкается в своих деревянных башмаках и чуть не падает.
Казалось бы, дальше некуда – такого не стерпит ни один уважающий себя мальчишка, но Ганнибал не может позволить себе роскошь самоуважения, и он вновь устремляется к своему месту, торопясь спрятать деревянные башмаки в парту: он должен кончить школу и стать студентом и, значит, ни во что ввязываться не намерен.
Но где уж сателлиту самостоятельно определять свою политику – словом, путь Ганнибалу преградил негодующий Мариус.
– Ганнибал, врежь ему! Он тебя обзывает, а ты терпишь! Свен, Карл! Ступайте сюда!…
И началась потасовка. Сверток с завтраком, пролетев над партами, шлепнулся об доску, раздался хруст разбитой яичной скорлупы; щуплый мальчишка, проворный, как обезьяна, вытер доску и, налетев на Лайфа, мазнул его по лицу грязной тряпкой, и вот он уже прикрывает свое отступление венским стулом – тем самым, на котором обычно сидит учитель, – но Лайф опрокинул стул, послышался громкий треск, и тут же грянул дикий, торжествующий вопль: патриции и плебеи, сцепившись в клубок, покатились по полу. И столь же внезапно все стихло: среди мертвой тишины в дверях возник учитель закона божия, кандидат богословия Сакс, и, поворачиваясь в разные стороны острым носом, стал оглядывать класс.
Большинство учеников успели вовремя удрать; Лайф и Мариус уже сидят каждый за своей партой, положив на крышку раскрытую Библию. Но у самого окна два мальчика мертвой хваткой вцепились друг другу в волосы. Они ничего не слышат, не видят: стоят багровые от злости, не решаясь дернуть врага за чуб, но не решаясь и отпустить его, и тогда господин Сакс, схватив с ближайшей парты линейку, вытягивает ею обоих по спинам; бойцы вздрагивают и, дико озираясь, отскакивают друг от Друга. Класс разражается смехом и облегченно вздыхает.
Да, вот так господин Сакс улаживает всякое дело, и ученики в нем Души не чают. Кто бы подумал, что он преподает закон божий? Сакс больше всех других учителей смыслит в футболе, и вообще он самый веселый и добродушный из всех, и таким же предстает в его рассказах Христос… Секундой позже, однако, под Саксом чуть-чуть не рассыпался на куски венский стул, и тут даже этот незлобивый учитель вспыхнул и сердито Нахмурился: хулиганства он все же не потерпит. Он учинил своим питомцам допрос с пристрастием и, несмотря на все их увертки, быстро установил, что в конечном счете драка вспыхнула из-за деревянных башмаков Ганнибала.
На этом Сакс прекратил дознание и уже больше не спрашивал ни о чем. Должно быть, решил, что Ганнибал обулся в деревянные башмаки лишь для того, чтобы накуролесить в школе. А было совсем другое: отец в семь утра поднял Ганнибала и велел ему окучивать картофель, даже выпороть пригрозил, если сын уйдет в школу, не закончив работы. И Ганнибал окучивал так, что от мотыги летели искры, а все же, когда он закончил последнюю грядку, часы уже показывали без десяти девять, и Ганнибал бросился в школу, сердце у него готово было выпрыгнуть, и он позабыл обо всем на свете, а уж о деревянных башмаках и подавно… Вот как это случилось, и будь господин Сакс хоть сколько-нибудь расположен к Ганнибалу, он мог бы поговорить с ним с глазу на глаз и тот объяснил бы ему все как есть. Но господин Сакс не был расположен к Ганнибалу. Не потому, что тот приходился сыном носильщику – быть носильщиком не зазорно, – но должен же мальчик как-никак являться в школу в приличном виде, и уж во всяком случае недопустимо нахально сопеть, когда с тобой говорит учитель.
В середине урока Ганнибала вызвали отвечать. Он пытался было ответить с места, чтобы снова не увидели его деревянные башмаки, однако господин Сакс велел ему выйти к доске. Может, поэтому Ганнибал не сумел связно рассказать про малых пророков, а ведь накануне мать проверяла, как он выучил урок, и он знал их всех назубок, а теперь вот даже запнулся на имени Аввакум. И снова появился в руках учителя журнал в вощеной обертке.
– Эх, Ганнибал, Ганнибал! – покачал головой господин Сакс, ставя отметку в журнал, – побольше бы ты об уроках думал, а о драках – поменьше.
Да, так он и сказал. Ганнибал засопел и сел на место, а патриции торжествующе переглянулись: святая церковь осудила деревянные башмаки! Вряд ли учитель вкладывал в свои слова такой смысл, но так уж истолковали их: по крайней мере хоть ясно было, что думает начальство…
Утро шло своим чередом. Ганнибал благополучно пережил маленькую перемену, пережил он и урок естествознания у фрёкен Кнудсен. Но подспудно шла тайная дипломатическая возня. С передней парты нам передали записку: на большой перемене назначалась встреча за велосипедным сараем. Ганнибал не захотел даже взглянуть на записку, а лишь засопел и отшвырнул ее в сторону. Все же он, должно быть, успел ее прочитать и, как только зазвенел звонок, решительно встал и, громыхая башмаками, вышел из класса, юркнул в уборную и закрыл дверь на задвижку. Не хочет он ввязываться ни во что!
Но сателлиту не дано оставаться в стороне, Мариус поставил Свена и Карла караулить уборную. Свен и Карл вроде бы выступали как друзья Ганнибала, но так как силой одной лишь дружбы не удавалось выманить его в коридор, то они подожгли обломок гребешка и просунули его под дверь. Ганнибалу пришлось выйти. Вдвоем Свен и Карл были сильнее его; подхватив Ганнибала под руки с двух сторон, они поволокли его по коридору, вниз по лестнице, через весь школьный двор, «бряк-бряк, бряк-бряк» гремели деревянные башмаки. Последний кусок пути был самым трудным – отовсюду сбегались малыши, скакали вокруг Ганнибала и вопили: «Фу-ты ну-ты! Дяденька в деревяшках! Дяденька в деревяшках!»
– Слыхали? – воскликнул Лайф, как только конвой благополучно доставил Ганнибала к площадке за велосипедным сараем. – Мелюзга уже ни в грош нас не ставит! – И, откинув великолепную золотую копну волос, Лайф продолжал рассуждать о чести и репутации класса, запятнанной деревянными башмаками: – Честное слово, я не сноб, – говорил Лайф. – Чего нет, того нет! Когда я приезжаю к дяде в его имение, я нередко и сам обуваю деревянные башмаки, но в нашей гимназии им не место. Или, может, вы хотите походить на голодранцев из бесплатной городской школы?
– Слушайте! Слушайте! – вопили патриции, плотно обступившие своего предводителя.
– Ерунда! Ерунда! – рычали плебеи и барабанили кулаками по жестяным коробкам для завтраков.
Но Лайф сделал своим приверженцам знак, и тут среди шума и гама все увидели то, что Арвид до сей поры прятал за спину, – пару ботинок, обыкновенных коричневых ботинок со шнурками.
– Вот, Ганнибал, если хочешь, Арвид подарит тебе эти ботинки. На твоем месте я бы их взял!
Ганнибал засопел. Белесыми глазками он разглядывал ботинки. Что ж, они слегка стоптаны и помяты, но целые еще, крепкие. Ганнибал колебался. Вся эта возня с партиями ему не нравилась, но ботинки, что ни говори, вещь полезная. Обуешься в них, и до конца дня ты спасен. И Ганнибал потянулся было к ботинкам…
Но нет, он вовремя вспомнил, что Арвид – низкорослый мальчишка и ноги у него маленькие, намного меньше, чем у Ганнибала.
1 2 3