«…какая здесь водка? Тут один нарзан… да говорю тебе даже не прикасался» Мужчина при этом весело поглядывал на окружающих и подмигивал девушкам. У меня была ясная цель: дозвониться в редакцию и напомнить Королю о моем Граковиче.
Увидев меня, Тамара отбросила на значительное расстояние ухажера и, высунувшись в окошко, горячо зашептала: «Паша, девушка твоя приходила, с которой ты целовался на подъемнике, симпатичная, красивая, в желтой куртке, звонила в Москву, сказала мужу, что не любит его, любит тебя!» Выпалив все это, она с тревогой уставилась на меня.
– Нормально, – сказал я. – Мне Москва нужна, Тамар.
– Не зарежет?
– Нет, – сказал я, – не зарежет. У него ножа нет.
– А, что ты говоришь! Мужчина – нет ножа! Даже слушать смешно!
– Ты Москву мне дашь?
– Серьезное дело! Говорить не хочешь? Понимаю. Что в Москве? Телефон мужа?
Нет, муж Елены Владимировны мне был ни к нему. Я дал два телефона своей редакции и, совершенно не удовлетворив любопытства Тамары, отошел от окошка. И только тут я увидел, что у стены с ленивым видом стоит и вертит на пальце какие-то ключи не кто иной как Слава Пугачев. Он подошел ко мне и тихо сказал:
– Странно видеть вас, шеф, в таком доступном для всех учреждении. Вы, конечно, звоните в Париж? В Лондон? Агенту «Феникс» Пароль – «сабля»?
– Да, – сказал я, – отзыв – «ружье». А вы Слава? В Москву
– Всего лишь.
– На какую букву? На букву Д? Деньги?
– На этот раз – увы. На этот раз на самую ненадежную букву. На букву «Л». Я скучаю по ней, него раньше не наблюдалось. Кадр из кинофильма «Любовь под вязами». Кроме того, проверка уж проведена.
– Проверка? Какая проверка? – спросил я,
– Я вам рассказывал. У меня есть приятель Боря, академик по бабам…
– Ах да, – вспомнил я, – Боря из «Мосводопровода». Ну и что он сигнализирует?
– Он идиот, – сказал Слава. – Прислал телеграмму: «Все в порядке». Теперь я должен гадать, было у них что-нибудь или нет.
– Надо четче инструктировать своих муркетов, – сказал я…
– Да, – печально сказал Слава. Казалось, он и впрямь был огорчен ошибкой своего наемного проверщика.
– Никому нельзя ничего поручить – все напортят, – добавил он. Мы засмеялись. Я видел, что Слава действительно переживал и нервничал. Тут как раз Тамара крикнула «Москва», он дернулся, ринулся вперед, но оказалось, что это «Москва» принадлежит одной из загоральщиц, за ней побежали с криками: «Зайцева! Зайцева!» Зайцева прибежала и стала с ходу таинственно шептать в трубку: «это я… я… представь себе… ты один! Нет, я спрашиваю – ты один?»
– С бабой он, – сказала, ни к кому не обращаясь, очень большая, и очень толстая, и очень молодая девушка. На ней были ямщицкая дубленка и черные замшевые сапоги, которые, казалось, стонали от каждого ее шага.
– Ну вот разве к такой, – тихо сказал Слава, показав глазами на огромную дубленку, – можно подойти без проверки?
– А ваша – такая? – спросил я. – Тогда и проверять не стоит.
– Да нет, в том-то и дело, что нет. Я вообще все это зря затеял. Так, по инерции. А баба у меня – хай-класс!
«…да, уехала из-за тебя, – продолжала свою линию Зайцева,…потому что… нет, не поэтому, а потому что моя нервная система на пределе!… Нет, неправда! – Зайцева начинала распаляться и кричать. – Когда случился тот случай… да-да, тот случай, а твоя каракатица вздумала ехать е дом отдыха… нет, мы не будем касаться этого ТОГО случая!»
– Аборты надо меньше делать, – снова прокомментировала Зайцеву толстая девушка. Мы с Пугачевым вздохнули и вышли покурить. За бетонными стенами все так же развивался солнечный день, по снегу прохаживались козы, над армейской турбазой звучал марш. Блистали снега на вершинах, в сторону Азау, гадко загрязняя окружающую среду фиолетовым дымом, взбирался продуктовый грузовик. Со стороны кафе «Минги-Тау» спускались два подвыпивших туриста. На солнечном ветру, издавая жестяные звуки, трепыхались овечьи шкуры. Все было в порядке. Мы со Славой курили.
– У нее с прошлым ее мужем было что-то серьезное, – сказал Слава. – Что-то типа любви. В таких ситуациям плохо быть вторым. Лучше всего – третьим.
– Это кто же вычислил! – спросил я.
– Я, – ответил Слава. – Да и это очевидно! На второго падает вся ответственность, что он не похож на первого. Или наоборот что похож. Его сравнивают. Он всегда недостаточно хорош. Он не так шлепает домашними тапочками, как предыдущий. Жует с каким-то хрустом (тот жевал, может быть, и. более отвратительно, но по-родному). Оба не мыли после себя ванную, но то, что не моет второй, – это раздражает, потому что этим он напоминает первого. И так далее. Далее до развода. Полгода-год мадам живет в одиночестве, и теперь ей оба кажутся негодяями – первый, который бросил ее, и второй, которого бросила она. И здесь, когда тоска достигает апогея, появляется третий. Скромный такой товарищ с едва наметившейся лысинкой. Физик-практик-теоретик, член добровольной народной дружины. Вот он-то и снимет весь урожай с поля, на котором до него добросовестно работали два ударных труженика.
– Вы большой философ, Слава, – сказал я.
– Это все азы. Вот с этой красавицей, которая у меня сейчас, вот здесь настоящая шахматная партия. Она мне очень нравится. И я ей. Кажется. Но что-то меня останавливает. Да, там чувство было сильное. Это ясно. Но не это только, не это… Пожалуй… пожалуй то, что она похожа на меня. Вот! Вот – точно! Когда говоришь вслух, – мысли четче. Да, она похожа на меня. А я бы на себе никогда не женился бы.
Тут дверь почты открылась, вышла вся обреванная Зайцева с черными от размокшей краски ручейками на щеках, а конвоировала ее толстая девушка в ямщицкой дубленке. Толстая шла н громко говорила: «Дура ты, Алка, дура, дуреха!»
– Москва, Москва! – закричали из открытой двери. Мы со Славой кинули сигареты и ринулись на почту. «Москва, – говорила Тамара в микрофон, – 299-60-67».
Я не могу сказать, что я застыл на месте. Нет, я продолжал еще шаг, но так, как продолжает двигаться человек, в которого уже попала пуля, ударила в шинель, разорвала сердце. Потом через секунду, безмерно удивленный краткостью жизни, он вскинет руки, вскрикнет. 299-60-67 – это был мой телефон. То есть не мой, а бывший мой. Это был телефон Ларисы.
Мне казалось, что я двигаюсь ужасно быстро, а все, бывшие на почте, почти застыли в каких-то странных позах, продолжая свои в сто крат замедлившиеся разговоры, жесты, шаги. На самом деле я, очевидно, довольно вяло стоял, поворачиваясь к переговорной будке, где на черной пирамидке аппарата без диска лежала черная трубка. Впереди меня был Слава. Я видел, как он медленно шел к будке (на самом деле – бежал), вошел, сел на табуретку, закрыл за собой совершенно ненужную ввиду отсутствия стекол дверь, снял трубку и сказал: «Привет, кисуля! Это я».

…в Ялте ноябрь.
Ветер гонит по на-бе-реж-ной
Желтые, жухлые листья платанов.
Волны, ревя, разбиваются а парапет,
Словно хотят добежать до ларька,
Где торгуют горячим бульоном…

– А здесь и вправду есть такой ларек?
– Есть.
– Где?
– Вот там, в конце набережной,
– Боже мой, все есть! Есть Ялта, есть ноябрь, есть платаны, есть ларек. Есть ты, в конце концов! В конце концов, есть я!
Волны грохались о бетон набережной, и белыми высочайшими стенами вода взмывала вверх, обдавая всю набережную водяной пылью. Отдыхающие в черных плащах болонья восторгались, и самые смелые, расставив руки, позволяли морской стихии, разбитой на капли, падать на шляпы и плечи, на их нуждающиеся в отдыхе лица. С фонарей, наводившихся в зоне водяного обстрела, были заблаговременно сняты белые стеклянные плафоны. Синели горы. Лариса сдернула с головы платок, мотанула головой (это движение всегда смешило меня), и ее соломенные волосы поднялись под ветром.
– Холодные массы воздуха, – сказал я, – вторглись со стороны Скандинавского. полуострова, прошли всю европейскую часть и достигли города Ялты. В Ялте на набережной стояла Лариса.
– Зверь, зверь мой, как я счастлива, если бы ты знал! Если бы ты хоть на минуту себе представил, как мне трудно с тобой!
Мы шли к ларьку (уже была видна надпись «Бульон-пирожки») и крутились вокруг друг друга. В гавани стоял большой белый итальянский лайнер «Ренессанс», и оттуда ветер доносил тихую одинокую мелодию. Играла труба.
– На набережной города Ялты стояла Лариса и пила горячий бульон. Пожалуйста, два стакана! Горячий? Замечательно! Не на кубиках? Еще лучше. Мы с ней любим друг друга. Спасибо. С одной стороны, пальцы Ларисы обжигал горячий стакан…
– Ежесекундно дрожать от мысли, что все это может кончиться, что все это может пропасть в один миг, может быть украденным каким-то проходящим поездом, зверь, который и стоит-то на нашей станции всего одну минуту, – это мука!
– С другой стороны, эти же самые пальцы холодили массы холодного воздуха, вторгшегося со стороны Скандинавского полуострова…
– Боже мой, я никогда не знала, как страшно настоящее чувство! Я так боюсь его, зверь, мне кажется, я брошу тебя, потому что я не в силах нести эту тяжесть!
– Малыш, ты несешь какую-то слабоумную чушь, но дело не в этом, дело в том, что эти вот массы холодного воздуха вторглись со стороны Скандинавского полуострова только лишь с одной целью – и с целью благородной и высокой…
– Да, я понимаю, что имитация чувств – уныла, но она совершенно не трагична, одно звено легко меняется на другое, ни над чем не дрожишь, необходима просто сумма качеств…
– …а цель у них такова: поднять твои волосы, выполнить эту великую функцию, ради которой они пролетели столько тысяч миль!
Она остановилась, уставилась на меня, как будто видела в первый раз, уткнулась головой мне в грудь и заплакала.
– Что ты?
– Ничего. Сейчас пройдет.
– Что с тобой, малыш!
– Мне страшно. После счастья ведь бывают несчастья.
– Кто тебе сказал?
– Я знаю.
– Ерунда. Совершенно не обязательно,
– Ты уверен?
– Абсолютно.
– Ну, слава богу.
Она вытерла слезы, как-то неуверенно улыбнулась, и мы пошли дальше. В гавани прогулочные пароходики качали мачтами. Работали аттракционы. С рынка отдыхающие несли связки сладкого фиолетового лука. Лариса ошиблась: за счастьем последовало еще большее счастье. Но когда пришло несчастье, то из этого совершенно не следовало, что за ним последует очередное счастье. Совершенно не следовало.

– Привет, кисуля! Это я… Светит солнце, но без тебя совершенно не греет… Я? Ничего подобного. Чист, как ангел. Даже крылья прорезаются. Как дела?… Боря? Какой Боря?… А да, есть такой… Даже заходил! Ну и что?… Ну и негодяй!… Да какой он мне друг? Так, шапочное знакомство. Ну ладно, приеду – разберусь.» Да, очень, очень скучаю и вообще… Да здесь просто. много народу. В общем, солнце без тебя не греет. Кисуля, я прилечу через четыре дня, рейс 1214… Да говорю тебе, что чист, как ангел, даже самому противно. Кисуля, я здесь купил пару шкур нам в машину, ну такие шкуры бараньи на сиденье. Нет, на дорого. Нет, ну одну шкуру тебе в машину, другую мне… Ну, со временем, конечно. Зачем нам две машины?… А если этот идиот Боря еще позвонит, гони его в шею!… Какого мужа? Он что, здесь?… А какой он из себя!… Голубые глаза? Ну это на признак. Ну ладно, с мужем мы как-нибудь справимся. Кисуля, у меня кончается время, целую тебя, целую!
Слава вышел из будки и пошел расплачиваться. Тамара набирала следующий номер, ворча: «Хоть бы кто-нибудь говорил не про любовь. Слушай, Паша, все говорят про любовь! Как будто тут какое-нибудь место таков специальное!» Слава подошел к окошку, толкнул радостно меня локтем: «Палсаныч, я вас подожду». Вынул десять рублей, сунул Тамаре. «Сдачи нет, слушай, мелочь найди! Паша, иди поговори, твой абонент на проводе. Нет мелочи, дорогой, понимаешь или нет?» На деревянных ногах я пошел к будке, даже не представляя, с кем я буду разговаривать и о чем. Оказывается, я заказал телефон редакции. То есть бывшей своей редакции. У телефона оказалась машинистка Марина. Услышав мой голос, она всячески заверещала, затрепыхалась и за секунду владения телефонной трубкой успела выразить свою собственную радость, а также ряд драматических подробностей текущего момента (ивы не представляете, Палсаныч, какой был скандал, когда шеф вернулся из Америки, привез такую авторучку с часами на жидких кристаллах, отпадную просто, и узнал, что вы ушли, и просто рвал и метал, нашего вызвал на ковер, тут еще у Ильюшки такой ляп прошел в материала на четвертую полосу…»). Но тут трубку взял Король.
– Паша, – сказал он, – ну наконец-то ты объявился. Я думал, что ты уже совсем снежным человеком стал.
– Привет, старый, – сказал я. – Я тебе вот что звоню, тут перед уходом я тебе оставил одно письмо из Волгограда от читателя по фамилии Гракович. Ты помнишь?
– Паша, – сказал Король, – тебе нужно возвращаться.
– Не понял.
– Подурил и хватит. Ставлю тебя в известность, что у тебя идет отпуск. За этот год. До конца осталось четыре дня. Дальше пойдут прогулы, Паша.
– Это чья же идея?
– Шефа.
– Ты мне не ответил, как с Граковичем?
– Паша, когда это в нашей редакции письма читателей оставались без должного внимания? Я все сделал, Паша. Тем более что ты просил.
– Спасибо.
– Я для тебя поставил в план одну тему о Приэльбрусье – по части выполнения постановлений от пятьдесят девятого года. Как ты?
– Нет, спасибо. Раз отпуск, так отпуск.
– Ладно, я Махотина пошлю. Как там у вас погода?
– Люкс.
– Паша, тут до меня дошли разные слухи… ну я раньше-то не знал… Ну, в общем, ты хорошо там отдохни и выкинь это все из головы. Тут, между прочим, мы взяли одну новую сотрудницу, ну невозможно работать стало: все в отдел забегают, кому клей, кому что – озверели… Не вешай носа и не придавай значения.
– Да, – сказал я, – существенного рояля не играет.
– Ну вот, видишь, рад, что у тебя: хорошее настроение.
– Очень, – ответил я, – шутки юмора не иссякают со стороны жизни, Ты ничего не слышал о… о моих!
– Дочь здорова, – ответил Король.
– Спасибо, Король, еще раз.
– Через четыре дна я жду тебя. Каким рейсом ты прилетишь?
– 1214.
– Пришлю машину во Внуково, Я могу доложить шефу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14