А на следующий день вечером к нам пришёл Саша.
– Я извиняюсь, конечно, – взволнованно начал он. – Брательник на фабрику звонил: тоскует Буля! Не пьёт и не ест. Хотя сам, без понуканий, лечиться под аппарат лезет, даже на бочок ложится, и ремней не надо привязывать. Зачем его у них оставлять? Я через день машиной туда-обратно возить берусь: у меня дружок есть, таксист. Только ваше согласие требуется…
Вася было воспротивился, я тоже. Один Андрейка горячо сказал:
– Да, дядя Саша, да! Буля вас ещё больше полюбит! Не оставляйте его в больнице! Пожалуйста!..
И Буля начал через день, как почётный пациент, ездить лечиться. Радость его, когда Саша первый раз привёз его домой, была безгранична. Он бросался то ко мне, то к Васе с Андрейкой, то к Саше. Он так безудержно и восторженно лаял, стараясь подпрыгнуть на больных лапах, чтобы лизнуть каждого в лицо, что прибежала Каречка и «выразила возмущение».
Мы с Васей решили отблагодарить Сашу каким-нибудь хорошим подарком. Как только Булины процедуры кончились, лапы окрепли и он стал по-прежнему ловко прыгать на дерево и играть с ребятишками в футбол – это была последняя Сашина затея, к общему восторгу он ставил Булю вратарём, – мы выбрали и купили Саше красивый дорогой подстаканник…
Но Саша не принял подарка. Даже, мне показалось, слегка обиделся.
А ещё через месяц он зашёл к нам прощаться. Уезжал из Москвы совсем: решил переселиться к старикам родителям в деревню.
– А как же работа? – спросила я. – Ведь у вас хорошая профессия!
– Электрики и в колхозе нужны.
Саша всё гладил, гладил привалившегося к его ноге Булю.
И, помолчав, сказал:
– А может, теперь, раз не в городе будем с Ксюшей жить, продадите нам как-никак Бульку?
– Нет, Саша. Уж вам-то, если бы и решилась, не продала, просто отдала бы его.
– А… не решитесь? – Саша ждал моего ответа, я чувствовала, с надеждой.
Андрейка, сидевший за букварём – этой зимой он пошёл в первый класс, – встрепенулся, отложил книгу.
– Не знаю, Сашенька, право, не знаю. Да вам и Ксюша, пожалуй, не позволит…
Зачем я сказала это?
– Нет, она против не имеет. – Саша тоже встрепенулся. – Здесь, в городе, не скрою, с трудом согласилась бы. Чистоту сильно уважает. А за собакой, раз взялся, уход большой нужен. Ксюша Були не боится теперь, перестала…
– Не знаю, Саша, – повторила я. – Уверена, вы были бы лучшим хозяином для Були, чем мы.
– Мама, ему у нас тоже хорошо! Сорвавшись со стула, обиженный Андрейка бросился к Буле, обнял за шею, прижался.
– Сынок, я ведь не говорила, что отдаю собаку.
Но если бы пришлось, Саше отдала бы со спокойной душой.
– Ему у нас в деревне хорошо было б! – Глаза у Саши засияли. – Сад большой, воля, река… И в избе просторно, и во дворе.
– Вы волжанин, Саша?
– Да. Места у нас такой красоты… – Он замолчал.
А потом, отбросив стеснение, долго и вдохновенно рассказывал о своей родной деревне, так что мы с Андрейкой заслушались.
Буля всё сидел у Сашиных ног, преданно следя за ним своим глубоким, умным взглядом.
Ведь отдала я в конце концов Булю!..
Саша тогда задержался с отъездом: на фабрике случилась авария и ему пришлось поработать ещё с месяц. За это время у нас в семье тоже случилось несколько событий: Вася снова уехал в командировку, надолго. Андрейка заболел скарлатиной, его увезли в больницу. И Хая Львовна, следившая за Булей, когда я бывала на работе, захворала…
Рано утром, наспех, выпускала я Булю погулять, и до позднего вечера, пока прибегу после работы и больницы, он тосковал в комнате один.
Буля словно понял: настало время, когда некогда и некому о нём заботиться. Молча и терпеливо, часами ждал он меня в зимней темноте. И только изредка, устав от одиночества, начинал уныло, протяжно подвывать.
Хая Львовна, охая, с трудом сползала тогда с кровати, чтобы успокоить его, потом ложилась снова. А Каречка…
– Нету вашего права похоронные собачьи концерты соседей заставлять слушать! – раздражённо заявила она мне в один из вечеров, когда я, расстроенная и усталая, пришла домой.
Да, к сожалению, она была права.
И вот, подумав, я сама пошла к Саше.
Они сидели с Ксюшей вдвоём, пили чай. Ксюша вскочила, обмахнув, подала мне табуретку. В маленькой комнате так хорошо пахло пирогами, ванилью… И хотя в углу, прикрытые, стояли уже собранные узлы и чемоданы, всё равно было уютно.
Я сказала, что, если Саша по-прежнему хочет, пусть берёт Булю. Совсем…
Буля переехал к Саше со своей подстилкой, поводком и намордником на другой вечер.
Я сама разложила подстилку в указанном Ксюшей углу. Позвала Булю. Он подошёл, лёг послушно, но с недоумением.
– Вот теперь твои новые хозяева, Буля, – показала я на Сашу и Ксюшу. – Ты уж извини нас, пожалуйста…
Буля посмотрел на обоих внимательно, ещё внимательнее и строже на меня.
Знаю, хорошо знаю, это было всё-таки предательство! И Буля не простил мне его…
Ещё несколько дней Саша прожил в городе.
Потеплело, и Ксюша выставила зимние рамы. Буля всё сидел на подоконнике. Он больше не рвался к нам, как первые вечера, понял, что это безнадёжно. Сашу уже отпустили с фабрики, он доделывал что-то по дому, напевая. И Буля с подоконника подпевал ему. А если видел меня, когда я, стараясь не смотреть на него и всё-таки оглядываясь, пробегала через двор к воротам, не начинал скулить и волноваться. Он гордо поднимал голову и ОТВОРАЧИВАЛСЯ от меня, от своей бывшей хозяйки!
В день отъезда Ксюша с Сашей зашли, оставили адрес, настойчиво звали побывать у них на Волге этим же летом, уверяли, что мы отлично отдохнём, отлично. Я сказала, что постараемся…
Прощаться с Булей я не пошла, чтобы не тревожить его, да и очень спешила в больницу. В больнице мне передали влажную от дезинфекции, мутную, с кривыми буквами записку от сына:

Дарагая мама напиши как живёт Буля?..

А Буля уехал.
Никогда мы больше не увидели его. Никогда!
Вернулся из командировки Вася. Привезли из больницы похудевшего и выросшего Андрейку. Мы стали строить планы на лето: действительно думали махнуть на Волгу, повидать Булю, потом прокатиться на пароходе…
Но осуществить эти планы не удалось. Слишком важные, серьёзные события нахлынули, спутали всё, перевернули жизнь. Началась война…

ТОБИК


Нам с Андрейкой пришлось уехать из Москвы.
Вася с первого дня ушёл на фронт, а всем женщинам с детьми предложили временно покинуть столицу. Вместе с другими мы уехали в Горький и поселились неподалёку, в заводском посёлке. С каким трудом туда добирались и что увидели по дороге, рассказывать не буду – книжка ведь не об этом.
Как семье фронтовика, нам дали ордер на комнату в новом доме против парка, превращенного в танкодром.
Хозяйка квартиры встретила нас не очень приветливо. Низенькая, с медвежьими глазками, в мелких слинявших кудряшках, она напоминала Каречку. Звали её Александра Николаевна. У неё был муж Александр Николаевич – молчаливый, очень усталый человек, механик здешнего завода – и две дочки, Рона и Лёля. Рона оказалась чудесной девочкой. А Лёля…
Каждое утро, как только Александра Николаевна уходила в магазин, начиналось: – Ронка! – кричала из комнаты Лёля. – Я потеряла чулок.
– Сейчас найду, – отвечала Рона, разжигая в кухне керосинку.
– Нет. Сперва принеси мне оттудова кошку!
– Сейчас принесу.
Кроткая Рона, подставив табуретку, лезла на шкаф, где, мерцая глазами, восседала рыжая кошка, и та перекочёвывала в комнату. Тотчас оттуда раздавалось жалобное мяуканье – Лёля, потискав кошку, выбрасывала её за дверь. И сразу:
– Ронка, я потеряла лифчик!
– Сейчас найду.
– Нет. Сперва принеси мне из буфета коржик, вчера остался!
Иногда я не выдерживала и, заглянув в комнату девочек, строго говорила:
– Как только не стыдно мучить сестру! Уже не маленькая, семь лет. Рона греет тебе молоко.
– Нет. Мне ещё шесть. Мой день рождения будет на Новый год. Я ещё ребёнок.
– Ну, знаешь ли, это не считается. Особенно в такое время.
– Нет, считается. Даже в военное время! Последнее слово непременно оставалось за дерзкой девчонкой.
– Рона! – через минуту начинала она снова. – У меня оторвалась пуговица.



– Какая пуговица, какая пуговица! – всплёскивала худенькими руками Рона. – Я тебе вчера пришила.
– Она всё равно оборвалась.
Рона бежала в комнату; удостоверившись, что пуговица сидит на месте, бегом возвращалась в кухню. – Одевайся сию минуту! – говорила она, старательно дуя на молоко. – Твоя кофта на стуле… Пфуу!.. Твои туфли – на батарее… Пфуу!.. Одевайся сейчас же!
– Нет. Одна туфля убежала под стол. Ронка, принеси…
Затем в комнате что-нибудь грохало, Рона опять мчалась туда. И так каждое утро.
Вскоре я поступила на работу и перестала быть свидетельницей этих утренних издевательств. Вечерами же, при матери и особенно при отце, хитрая Лёля превращалась в послушную овечку, а за все её грехи доставалось той же Роне.
Андрейка быстро подружился с Роной, тем более что оба учились в одной школе во втором классе. А Лёлю невзлюбил.
Маленькая негодница преследовала их с Роной всюду: дома, во дворе, на улице, в парке, где эвакуированные и местные ребята строили дзоты или катались на самодельных лыжах. И всюду Лёля чинила Роне с Андрейкой каверзы: в разгаре игры заставляла сестру щупать, не промокли ли у неё валенки, запихивала в снег варежку и хныкала, что отморозила пальцы. Словом, тиранила безропотную Рону, как могла.
Я возвращалась с работы усталая, продрогшая.
Снег сыпал весь день, огромные сугробы завалили тропинку через заводской пустырь, которым все ходили, сокращая дорогу. Фонарей почти не было, ноги то проваливались до колен в снег, то скользили по колдобинам.
Я с трудом тащила сумку полученных в заводском распределителе бараньих ножек, предвкушая, как дома наварю студень, накормлю Андрейку и наемся сама. Вдруг услышала: кто-то лёгкий и осторожный шагает за мной по пятам; вот перепрыгнул следом канаву, вот чуть слышно фыркнул…
Оглянувшись, я увидела собаку. Она шла за моей сумкой неотступно, как за магнитом. Но когда я остановилась, тотчас отпрянула в темноту. Однако запах пересилил. Животное медленно приблизилось.
Косматая, тощая, с испуганно втиснутым в задние лапы хвостом, собака стояла возле сумки как привидение.
– Ты, псина, – сказала я, – ничего всё равно не получишь…
Собака точно поняла.
Опустив голову, отбежала и села на снег. Мне стало её жаль. Нашарив, я вытащила и бросила голяшку. Собака, приняв кость за камень, отскочила, но тут же вернулась, схватила кость и исчезла, словно провалилась в сугроб.
Снег повалил сильнее, завьюжило, я пошла быстро. Уже у парка снова послышалось сзади лёгкое движение. Так и есть! Собака шла за мной как тень.
У подъезда при свете я разглядела её. Дворняжка, исхудавшая, заросшая грязью, как будто молодая. Однако разглядывать было некогда, я захлопнула дверь.
Утром Андрейка пошёл в школу, я работала во вторую смену. Вдруг – звонок. Андрейка громко шептал с лестничной площадки:
– Мама, чей-то пёс! Смотри, у нашей двери спит…
Я выглянула, ворча:
– Ну и что? Не задерживайся, опоздаешь.
Прижавшись вытянутым телом к стене, положив морду на лапы, на каменном полу лежала вчерашняя собака. Она не спала. Она пристально следила за нами. Из двери высунулась Рона с половой щёткой в руке.
– Чья? Откуда?
Лёлин заспанный голосок прокричал:
– Ронка, где ты? Я проснулась. Дай моё платье!.. Я торопливо закрыла дверь, махнув Андрейке, и вовремя: в коридоре шлёпала стоптанными тапками Александра Николаевна.
– Зачем квартиру студите? Не лето… Вероника, марш к себе!
Она подозрительно осмотрела меня, шаркнула к двери, и тотчас по всей лестнице раздалось:
– Это ещё что за тварь? Мало люди грязи носят… Я т-тебя! Пшла!
Собака стремглав понеслась вниз. В этот день она больше не приходила. А на следующий…
– Мама, он здесь! Из подъезда прогнали, побегал, побегал в парке и опять у нас…
– Кто – он?
– Пёс. Тот самый…
– Что ты болтаешь? Надо его выгнать, скандалу не оберёшься.
– Мама, слушай. Мы студень ели? Ели. Кости остались? Остались. Давай…
– С ума сошёл! Это значит приваживать к дому.
– Хорошо. Тогда я заберу кости, да? В газету! Вот так… И отнесу в парк, где мы на лыжах катаемся, ладно?
– Нет, дальше неси. Куда-нибудь на соседнюю улицу…
Я помогала Андрейке заворачивать кости, выпроваживала его.
– А я знаю, кому ваш Андрюшка кости тащит. Той поганой собачонке! – пропел из коридора нежный Лёлин голосок.
– Да, голодной собачонке. И ничего в том плохого нет, – строго сказала я.
– А я всё равно маме скажу.
– Ну и говори! – прижав к груди свёрток, буркнул убегавший Андрейка.
Не знаю, откуда у Лёли, у ребёнка, была такая неприязнь к животным. Дети, как правило, любят, жалеют их. Лёля и кошку-то свою больше мучала, чем ласкала. А ведь с виду была ангелок ангелком: беленькая, с небесными глазами и кудряшками, как у Александры Николаевны, только не слинявшими, а золотыми. По сравнению с пухленькой розовой сестрёнкой длинноногая, тощая Рона казалась уродливой.
Андрейка пришёл домой не скоро. Наверно, он забыл уже о своём подопечном: с жаром стал рассказывать, что видели с ребятами настоящий подбитый фашистский танк, его волокла наша «тридцатьчетверка», а она уж не хуже «КВ» – дети нашего дома отлично разбирались в танках…
– Кости-то ты той собаке отнёс? – спросила я сына за ужином.
– Отнёс, конечно! Он их до сих пор в подъезде гложет.
– Как – в подъезде? – ужаснулась я.
– У отопления пригрелся и самую здоровую кость приволок. Я его назвал Тобик. Откликается…
Всё кончено! Битый час я втолковывала сыну, что не следует приучать бездомного пса, что мы сами живём не дома и сейчас вообще не до собак…
Андрейка слушал, глядя в пол. Потом его позвала Рона, и они стали о чём-то горячо шептаться.
Вдруг дверь в нашу комнату приоткрылась, в щёлке показалась лукавая Лёлина мордочка.
– А я знаю, что ваш Андрюшка и наша Ронка сделать хотят, – прошептала она.
– Они мне сами и скажут.
– Нет. Они хотят потихоньку! А я всё равно слышала. И маме скажу.
Щёлка сомкнулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12