Его делом были песни! Щёчки его попыхивали морозцем, надраенные ботинки издавали музыкальный скрип, а пуговицы на кителе сияли, как музыкальный взвод на праздничном параде. Воздух был полон звуков, и каждая снежинка — искрящихся нот.
Бархатную мелодию излучали холмы Камбалы, загадочными нотками мерцал горизонт, хвостиком какой-то неясной мелодии казалась удаляющаяся экспедиция, а ветер носил вокруг столько звуков, что его можно было резать ножницами, как магнитофонную ленту: чик — и песня! чик — и другая!
Весёлый композитор был сам полон музыки. Он подхватывал ноты на лету и записывал их прямо на снегу. А ветер, вырывая из-под рук, тут же начинал насвистывать. Композитор сиял от удовольствия.
Искоса он поглядывал на берег — там собралась толпа камбальчан, и начальник думал: слушают!
Более того, на краю льдины он заметил стадо нерп, которые, подняв головы, тоже подхватывали рождающуюся мелодию! Что нерпы музыкальны и любят слушать музыку, начальник знал, но, чтобы они пели, музыка должна быть очень стоящей! От гордости медные пуговицы на кителе композитора засияли чистым золотом.
«А что, если создать „Концерт для нерп“? Вот так!» Он провёл по воздуху пальцем, тихо запел, но и эту мелодию мгновенно подхватил ветер.
«Э, так не годится, все мелодии на ветер и ни одной в руках», — подумал начальник. Он протестующе вскинул руку и тут же смущённо убрал её за спину: на руке голубел маленький якорёк, вытатуированный по глупости в детстве. Начальник побежал к трапу, чтобы кое-что записать на бумаге, но остановился. На берегу кто-то крикнул:
— Слышали? На «Светлячке» будут снимать кино!
Щёки композитора от волнения вспыхнули, как брусничины.
— Какое? — спросили в толпе.
— Двухсерийное.
— Ну да?!
Начальник посмотрел на борт. Там, вытянув шею и оттопырив ухо, ловил каждый звук Плавали-Знаем.
«Вот это новость! — думал начальник. — Кино!» В это верилось и не верилось! Не верилось, но хотелось верить! Но раз объявили по радио о зимовке, то почему про зимовку не снять кино?!
«А раз кино, — подумал начальник, — значит, должна быть музыка, которую может написать он! Какое кино без музыки! А если хорошая, смотришь, могут дать премию. Какую? Будущую!»
И начальник засмеялся, потому что сам себе вдруг придумал звание: «Лауреат будущей премии».
И, взмахнув перед собой якорьком и улыбнувшись нерпам, будущий лауреат отправился в кубрик записывать песни — для нерп, для кино и для своих курсантов, которые возвращались из нелёгкого похода.
ЛЮБАЯ СОБАКА ЗНАЕТ
Уточка торопился к фантастическому судну, от которого на всю Камбалу разлетались лучи будущей славы и разжигали воображение. Курсанту казалось, что если поторапливаться, то можно оказаться не только штурманом у каких-то рыбачков. Кем, Уточка вслух не говорил, но представлял себя на мостике вместо важно прогуливавшегося Плавали-Знаем. «Удачу нужно ловить на лету!» — думал он.
И вдруг на глазах у всей экспедиции Уточка как-то странно отбросил бобика в сторону и, дав себе звонкий подзатыльник, со всех ног припустил к «Светлячку».
— Вот торопится! — усмехнулся Барьерчик.
— Лучше помог бы! — крикнул Супчик, вскидывая поудобней мешок.
И только Васька, окружённый толпой заискивающих мохнатых актёров, не обратил на Уточку никакого внимания. Он смеялся над тем, как ловко околпачил этого простака Молодцова.
— Кино! — хихикнул он. — Беспроволочная связь! Вот чудак!
Васька всю дорогу не закрывал рта, но вдруг рот его сделался ещё шире, потому что с борта «Светлячка» раздался голос бравого капитана:
— Ну что? Что я говорил!
— А что? — спросил Супчик.
— О нас будут снимать кино.
— Кто сказал? — спросил Васька, озираясь.
— Все! — сказал Плавали-Знаем. — Любая собака на Камбале знает! Весь берег гудит!
С берега действительно доносился гуд, и капитан сказал точь-в-точь Васькиными словами:
— Фантастическое, две серии. Мохнатые артисты залились восторженным лаем.
— Так что дел по горло, — сказал Плавали-Знаем и хотел добавить что-то ещё, но тут на палубу влетел Уточка, за которым прыгал чёрненький пёс.
Подцепив его за шкирку, капитан восторженно сказал:
— Какой пёс, какой прекрасный полярный… — вдруг он перекосился, крутанув ногами на месте, шлёпнул себя пониже спины, и от бобика оторвалось и бросилось по ветру на юг колючее чёрное облачко.
ДЕРЖИСЬ, ВАСЯ!
Каким путём (по воздуху, через какой-нибудь спутник или при помощи телепатии) разнеслась весть о съёмках фильма — значения не имело. Главное, что она наэлектризовала весь экипаж так, что между его членами потрескивали искорки.
— А кто будет исполнять главную роль? — спросил Уточка.
— Фильм фантастико-документальный, — уклончиво ответил Плавали-Знаем.
— Какая разница! — воскликнул подпёкшийся на морозце композитор. — Главное — будет фильм!
Он уже слышал, как с экрана летит его героическая музыка о льдах и штормах.
А Васька подумал: Кино! Теперь все дружки в Океанске ахнут. В какую забегаловку ни зайди, только и услышишь: «Васька-то, а!»
Вспомнив про забегаловку и Пирожковую площадь, Васька потянул носом и сказал:
— А есть хочется!
— До пупиков! — подтвердил Уточка. И все собаки, вытянув морды, азартно зевнули. Всем хотелось за стол, и все смотрели на Супчика. Даже молоденький месяц, висевший в посёлке над заступившим на вечерний пост Молодцовым, казался худеньким, проголодавшимся — Молодцов-то поужинал, а он нет, — и тоже смотрел вниз: ну скоро, Супчик?
— Через полчаса! — пообещал кок.
— Полчаса, — усмехнулся Плавали-Знаем. — За полчаса можно совершить что-нибудь и повеселее.
— Что? — спросил с готовностью Уточка.
— Одеть команду в меха!
— Это в полчаса-то? — засмеялся Барьерчик. — С избы по шубе?
— Зачем?! — сказал Васька и, подмигнув капитану, посмотрел на северную сторону острова, где на вертолётной стоянке, посинев от мороза, таращили окошечки три вертолёта и откуда пахло крепкими щами. — Могу сбегать! Три минуты!
Там жили помощники рыбаков, дружные вертолётчики — любившие шутку люди.
— Сбегать, когда рядом рвутся в бой прекрасные ездовые собаки? — с укоризной сказал Плавали-Знаем.
— Так нет упряжи! — сказал Васька.
— Есть идея, — сказал капитан и выдернул из-под бушлата ремень. — Снимай ремни!
И через несколько минут вся — кроме Барьерчика — команда, поддерживая штаны, смотрела, как упряжка весёлых бобиков тащила к острову Ваську и капитана в компотном бачке, привязанном вместо нарт. Ездоки покрикивали: «Держись, Вася! Живей, братец!» — не замечая, что, сидя на снегу и дыша то на одну, то на другую лапку, с явной усмешкой фотографировал зрачками эту компанию чёрный кот, будто говоря:
«Посмотрим, посмотрим…»
ПОЧЕМУ МЕЛКИЕ?
На вертолётной станции сквозь заиндевелое окошко сразу заметили приближение упряжки, в которой гарцевали два субъекта. И один из механиков сказал:
— На бобиках, а как жмут!
— Штаны держат. Одежду будут просить, — сказал другой. — Я этих киношников знаю. Как где съёмки, так им унты давай, шубы давай — хоть с себя стаскивай.
— Выдать! — приказал приземлившийся командир. Он любил фантастические фильмы.
И не успел Васька затормозить, а Плавали-Знаем крикнуть: «Здорово, орлы!», как открывший дверь механик спросил:
— Декорации? Для двух серий?
— Ага! — сказал Васька.
— Сколько угодно! — сказал механик. — Только музейные!
— Почему музейные? — спросил Плавали-Знаем.
— Мамонты! — И механик кивнул в угол, где лежали списанные в расход лохматые, как мамонты, тулупы и унты.
— Живём! — сказал капитан.
— Берём! — крикнул Васька, обхватывая всю кучу.
А ещё через несколько минут вертолётчики бросились вдогонку улепётывавшей упряжке, от которой разлетался весёлый парок. Унюхавший съестное Васька схватил вместе с одеждой куртку, в которой грелась кастрюлька с ужином для начальника станции. Механики кричали вслед про щи с косточкой и баранью отбивную, но крик этот терялся среди спокойных звёзд и посвистывающего морозного ветра. Упряжка летела изо всех сил к «Светлячку».
— Налетай! — крикнул Васька, осадив прямо у трапа. — Расхватывай!
Но начальник училища вежливо отказался. Современная форма сидела на нём как нельзя лучше и была привычней. И курсантам, несмотря на разницу во взглядах, она тоже добавляла гордости и самоуважения.
— Ну как хотите! — крикнул Васька. — Было бы предложено! — И, взбежав по трапу, уже в унтах и шубе, просунул нос в столовую: — Ну что?
— Порядок, — отрапортовал Супчик и метнул на стол семь оловянных тарелок, которые точно знали, где им остановиться.
— А почему только мелкие? — спросил Васька.
Но не всё на необыкновенной зимовке могло быть крупным. Вместо большого котла кок вытащил с камбуза маленькую кастрюльку и стал наляпывать на тарелки какую-то жижу.
— Это что? — спросил Васька, и лицо его вытянулось.
— Смесь! — сказал Супчик.
— Какая смесь? — вскочил Васька.
— «Крепыш», — сказал кок. — Питательная.
— А говядина?
Плавали-Знаем описал выпученными глазами вопросительный знак. Но кок пожал худенькими плечами:
— Зимовка.
— А что, — спохватился Плавали-Знаем. — Супчик прав! Ведь действительно — зимовка!
Все почувствовали, что необыкновенная зимовка и в самом деле вот-вот начнётся, и кто-то из механиков сказал:
— А скоро кончится топливо. Осталось до Океанска!
— Нарисуют! — съязвил Барьерчик.
— Как папа Карло! — захохотал Васька. — Дровишки и котелок.
— А что, — вылизывая тарелку, сказал Уточка. — Я читал в каком-то журнале: у нарисованного костра становится теплей.
— Если у художника есть настоящий огонёк, — заметил начальник.
— Можно попробовать! — Уточка с готовностью кивнул.
И Плавали-Знаем, прислушиваясь к вою ветра, сказал:
— Валяйте! Проверим! — Идея ему понравилась.
И Уточка пошёл в подшкиперскую выбирать самые горячие краски.
ПЕРВОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ЧЁРНОГО КОТА
Поблагодарив Супчика за прекрасный полярный ужин, Васька поспешил в каюту и, вытащив из куртки кастрюльку, вылизал пюре и съел отбивную. Достав дневник, он прикусил карандаш, думая, что бы такое историческое записать сегодня.
А Плавали-Знаем вышел на покрытую инеем палубу.
Она сверкала. Стараясь изо всех сил, над мачтами «Светлячка» сияли звёзды. Внизу на привязи ворочались собаки. И великий зимовщик улыбнулся: сутки, только сутки со времени выступления Репортажика, а уже столько сделано! «Светлячок» — во льду. Собаки — в упряжке. Шубы — на плечах. А всего только сутки! И, обдумывая необыкновенные планы, капитан постукивал по льдине каблуком: держится!
Вдруг он тревожно наклонился и постучал по ней пальцем — трещина? Завтра же поставить для прочности клёпки! Но улыбнулся: нет, царапина. И, поплевав на лёд, быстро её замазал.
Всё звенело, потрескивало — казалось, сам мороз ставил над необыкновенными планами крепкие восклицательные знаки.
«День, другой, третий — и мы ещё посмотрим, Солнышкин, чья Антарктида лучше», — рассмеялся Плавали-Знаем, вспомнив своего бывшего матроса.
Но прошёл только день. А впереди была ещё ночь. Она гудела, посвистывала, поскрипывала от мороза. Ночь трудилась. И экипаж тоже не мог уснуть в предчувствии скорых событий.
Курсант Уточка рисовал. Начальник училища ворочался с боку на бок, пытаясь поймать мелодию. Он уже уловил важный начальный звук и почти держал в руках следующий, но вместо этого вдруг на всю округу проскрипело: «Мяу!» И автор будущей песни смутился: какая-то ошибка! Но никакой ошибки не было. Именно в тот момент, когда композитор уловил счастливую ноту, ничего не записавший в дневник Васька швырнул в иллюминатор косточку отбивной. Она пролетела над упряжкой, отскочила от льдины и стукнула по лбу торчавшего на снегу чёрного кота, который тут же издал протяжное: «Мяу!» — и, схватив кость, с таким усердием впился в неё зубами, что заждавшиеся съёмок псы с лаем рванулись в погоню!
Раздался лёгкий треск. Судно дрогнуло. Не совсем проснувшийся курсант Упорный схватился за ключ и под завывание ветра стал настойчиво выбивать:
«SOS! SOS! SOS! ТЕРПИМ БЕДСТВИЕ РАЙОНЕ ОСТРОВА КАМБАЛА. „СВЕТЛЯЧОК“».
Прилёгший отдохнуть в своей каюте Плавали-Знаем заворочался под тулупом. До его слуха донесся стук морзянки, но он отмахнулся: «Какой SOS! Какое „Бедствие“!» И скоро к завываниям метели прибавилось начальственное посвистывание, посапывание и похрапывание.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ БУДУТ, СОЛНЫШКИН!
В это самое время из далёкого антарктического рейса, пропахший всеми ветрами и штормами, возвращался известный читателям бывалый пароход «Даёшь!». Бока его были потёрты льдами и плавниками акул, палуба посвечивала свежей краской. Экипаж торопился домой.
Шелестели в каюте Перчикова экзотические магнитофонные плёнки, покачивались за бортом родные волны. И на мостике парохода стоял матрос Солнышкин в новенькой майке, на которой зеленела нарисованная весёлая пальмочка. А в руках у Солнышкина была новая кинокамера, которую только что во время стоянки в Японии подарили ему японские моряки за спасение свалившегося с причала мальчишки, о чём писали всё японские газеты. И Солнышкин торопился снять всё удивительное, чтобы в родном сибирском посёлке повеселить бабушку и школьных друзей.
Но акулы и летучие рыбы остались в тропиках. Киты скрылись. И только родной ветер похлопывал бывалого моряка по румяным щекам.
Потом быстро стемнело. И на небо крупными огнями посыпались родные созвездия. Вышел проветриться Орион, присмотрелся и козырнул:
«Привет, Солнышкин!» Наклонилась Большая Медведица: «Эге! Да это же пароход „Даёшь!“. А кто это там, на мостике? Солнышкин? Привет, Солнышкин! Где это ты пропадал! В Антарктиде? Хорошо живёшь!» — И потопала дальше.
А Солнышкин спустился по трапу и мимо Доски почёта, на которой рядом с серьёзными физиономиями Буруна и Перчикова сияла его — лучшего рулевого — улыбка, пошёл в каюту.
— Ну что? — не отрываясь от какой-то схемы, спросил Перчиков. В руках у него был паяльник и пучок проводов.
— А ничего! — садясь на койку, сказал Солнышкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12