Евгений Степанович Коковин: «Детство в Соломбале»

Евгений Степанович Коковин
Детство в Соломбале


Детство в Соломбале – 1


OCR и редакция: Андрей из Архангельска
Евгений Степанович КоковинДетство в Соломбале ГЛАВА ПЕРВАЯПРОЩАЙ, ОТЕЦ! Наша улица на окраине Соломбалы была тихая и пустынная. Летом посреди дороги цвели одуванчики. У ворот домов грелись на солнышке собаки. Даже ломовые телеги редко нарушали уличное спокойствие.После обильных дождей вся улица с домами, заборами, деревьями и высоким голубеющим небом отражалась в огромных лужах. Мы отправляли наши самодельные корабли с бумажными парусами в дальнее плавание.Во время весеннего наводнения ребята катались по улице на лодках и плотиках.Улица начиналась от набережной речки Соломбалки. Среди маленьких домиков с деревянными крышами возвышался двухэтажный дом рыботорговца Орликова. В нижнем этаже орликовского дома жила наша семья.Мой отец служил матросом на небольшом судне «Святая Ольга».Я хорошо помню тот июльский день, когда мы провожали отца в рейс. В порту было жарко и душно. Горячее солнце накалило пыльную булыжную мостовую. Лица у грузчиков были влажными от пота. На реке – полный штиль. В разогретом воздухе стоял крепкий запах тюленьего жира и соленой трески.Видели ли вы, как грузятся большие корабли, отправляющиеся в далекое плавание?После короткой сутолоки грузчиков у штабеля мешков на причале вдруг раздается резкий крик: «Вир-ра!» Это означает: «Поднимай!»И в ту же секунду на палубе, окутавшись в облако пара, начинает бойко тараторить лебедка. Трос натягивается так туго, что становится страшно: вдруг не выдержит и лопнет! На самом деле бояться совсем нечего. Для стального троса несколько мешков с мукой – сущие пустяки. Приходилось мне видеть, как на стальных тросах висел, словно игрушка, буксирный пароход.Намертво затянутая стропом Строп – петля из веревки (троса) для подъема груза.

кипа мешков легко отрывается от дощатого настила. Теперь лебедка уже не тараторит, а глухо ворчит, словно досадуя на тяжесть груза. Перемазанные мукой грузчики, поддерживая мешки, осторожно подводят кипу к борту.– Давай еще! – кричит старший из грузчиков. – Вирай помалу!– Трави!Качнувшись над палубой, кипа мешков начинает медленно опускаться в трюм.Иногда над палубой повисают огромные пузатые бочки, корзины, плетенные из толстых прутьев, и даже живые коровы.Со скучающим видом наблюдает за погрузкой штурман. Он одет в синий китель. В пуговицах кителя горит солнце. Огромные парусиновые рукавицы совсем не подходят к щеголеватому костюму штурмана и особенно к его красивой фуражке с великолепным якорем. Известно, что такие фуражки могут носить все капитаны, штурманы и механики торгового флота. Но почему-то многие моряки не любят форменных фуражек и носят простые кепки.Меня это очень удивляет. Чудаки! Любой из соломбальских мальчишек из-за одной только фуражки готов стать моряком…«Святая Ольга», нагруженная, опутанная оснасткой, привела меня в восторг. Правда, она казалась совсем крохотной рядом с большим океанским пароходом, который стоял тут же под погрузкой. Но если бы в ребячьей игре при делении на две команды меня спросили: «Матки, матки, чей запрос? «Иртыша» или «Ольгу»? – я ни минуты не колебался бы в выборе.«Иртыш» – самый большой и самый роскошный океанский пароход. «Ольга» – маленькое зверобойное судно. Ну и что ж! Конечно, «Ольгу». Во-первых, один вид «Ольги», старого, но крепкого бота с высокими мачтами, туго свернутыми парусами и таинственным переплетением снастей, сразу же начинал волновать мальчишеское воображение. Во-вторых, мы знали, что на ботах и шхунах плавают самые смелые, самые отчаянные и самые опытные моряки. В-третьих, – и это главное, – на «Ольге» уходил в плавание мой отец.На палубе «Ольги» лаяли густошерстные ездовые собаки с острыми стоячими ушами. Матросы в зюйдвестках Зюйдвестка – непромокаемый головной убор.

и парусиновых куртках крепили шлюпки, затягивали брезентом люки трюмов. Синий с белым четырехугольником отходной флаг повис на мачте. Все было готово к отплытию.Я запомнил в тот день отца веселым и разговорчивым. Он был еще совсем молодой, безбородый, с голубыми глазами и прямыми светлыми волосами.Обычно отец был молчалив.– От тебя, Николай, слова не добьешься, – часто говорила ему мать. – Как медведь!Отец краснел, улыбался, но ничего не отвечал. Он был добрый и совсем не походил на медведя.Сегодня перед отплытием он пил вино вместе с матросами в трактире, и потому пропала его обычная молчаливость.Несколько раз отец по трапу сбегал к нам на причал. Мать тихо плакала.– Таня, – успокаивал ее отец, – вернусь на будущий год, получу много денег и больше не пойду в море. Тогда у нас будет хорошая жизнь! Береги сына… Прощай, Димка!..Отец сказал: «У нас будет хорошая жизнь!» Я запомнил это особенно крепко.Когда убрали трап, жены матросов на берегу заголосили, запричитали. Испуганно ухватившись за материнские юбки, истошно ревели маленькие ребятишки.Густой тройной гудок принес какую-то незнакомую, щемящую тревогу.«Ольга» отвалила от пристани и, развернувшись, медленно поплыла вниз по Северной Двине, к морю.Провожающие долго стояли на берегу и смотрели вслед «Ольге», пока она не скрылась за поворотом.…Мы вернулись домой. Потом пришел дед. Он где-то выпил, еле держался на своей деревянной ноге и по двору шел, уже опираясь о забор. Трезвый, дед никогда не жаловался. Вино же заставляло его каждому изливать горе.– Ушла «Ольга», а я остался… Татьяна, что мне здесь делать? Духота тут для боцмана. Проклятое море! Ты не горюй, Татьяна, вернется Николай. – Дед ударял палкой по деревянной ноге. – Проклинали мы всю жизнь море, а что мы без моря! Ну куда я теперь с этой деревяшкой? Гожусь только багром от берегов воду отталкивать. Вот отец у меня до седьмого десятка проплавал и схоронил кости на дне морском…Мать укладывала деда спать, но он не унимался. Он начинал рассказывать про свою жизнь, ругал море и жаловался, что не придется ему больше плавать.Прошли времена молодости, когда ставил Андрей Максимыч рюжи Рюжи – особый вид рыболовных снастей.

в беломорских заливах и бил на льду багром тюленей, когда работал он на судах дальнего плавания и побывал во многих чужеземных портах.Видел Максимыч много горя. Смерть заглядывала через пробоины в бортах судна, таилась она на песчаных отмелях и скалистых берегах в страшную штормовую погоду.Но и на берегу было не легче, когда моряк оставался без работы. В поисках ее обивал он ступени парусников и пароходов. Горькая, тяжелая жизнь заставила его и ценить и ненавидеть копейки.Максимыч знал море, качаясь на его волнах с малолетства. И плавать бы ему, старому, опытному боцману, до самой смерти! Но безногие на судне не нужны. Обыкновенный ревматизм перешел в гангрену. Деду Максимычу отняли ногу, и это было самым большим его горем.Два десятка аварий и кораблекрушений пережил боцман. Но никогда он не думал, что оставит море прежде смерти и будет ковылять на деревянном обрубке. ГЛАВА ВТОРАЯДОЛЯ МАТРОССКАЯ Мы долго и терпеливо ожидали отца.Мать не спала в ненастные штормовые ночи. Она следила за лампадкой и, прислушиваясь к заунывному посвисту ветра, думала об отце.Когда кончилась зима и наша речка Соломбалка освободилась ото льда, я каждый день спрашивал у матери:– Мама, сколько еще дней?– Скоро, теперь скоро, – отвечала она.День прибытия отца, даже из короткого рейса, всегда был праздником в семье. Он привозил морского окуня или палтуса. Мать принималась жарить рыбу. Потом отец давал ей денег, и она шла в лавку купца Селиванова. Если денег хватало для уплаты долга Селиванову, мама приносила мне четверть фунта мятных конфет – самых дешевых, какие были в лавке. А иногда она покупала еще связку бледных пухлых калачей с анисом.Дед тоже уходил куда-то и вскоре приносил бутылку водки. Они садились с отцом за стол. Выпив чашечку, отец начинал много говорить и смеяться. Он никогда не ругался, как другие моряки, которые жили на нашей улице и которых я видел пьяными. Только один раз он сказал, что пошлет капитана ко всем чертям, потому что капитан не платит за отработку лишних вахт. В тот день, склонившись над столом, отец долго пел песню: Доля матросская, каторга вольная,Как тяжела и горька!Кровью и потом копейка добытая –Вот вам вся жизнь моряка. Хорошо было, когда отец оставался дома на ночь. Это означало, что судно стало на чистку котла и команда несет береговые вахты.Вечером отец садился со мной за стол и карандашом рисовал пароходы. Волны вокруг парохода были как настоящие, с беленькими всплесками-барашками. Из трубы парохода валил густой темно-серый дым. На мачте вился вымпел, и, конечно, пароход шел полным ходом.Рисуя, отец объяснял:– А это клюз для якорной цепи. – И он выводил на носу парохода кружочек, похожий на маленький глазок. – А это брашпиль – машина такая, якорь вирать. А это штормтрап – лестница веревочная…Так по рисункам отца я изучал корабельную науку…Но через год отец не вернулся. Время шло, а о «Святой Ольге» никаких известий не было.Тогда уже началась война с Германией. Всюду слышалось новое и не понятное для меня слово «мобилизация». Я видел знакомых рабочих, одетых в солдатские шинели: они уезжали на войну.В газетах писали только о военных действиях. В журнале «Всемирная панорама» я видел по-смешному нарисованного Вильгельма, германского императора. Он был в каске, верх которой завершался острой шишкой наподобие шпиля. Загнутые кверху усы торчали, как штыки, лицо его было свирепым.О родственниках моряков «Святой Ольги» забыли. Мать хлопотала, писала в Петроград, но ответа не было. Говорили, что «Ольгу» потопила немецкая подводная лодка в горле Белого моря. Но мать не верила слухам, и с весны мы опять каждый день ожидали возвращения отца.Осенью в Архангельск приехал из Мурманска матрос Платонов. Он рассказал, что их судно подобрало двух человек с «Ольги». «Ольгу», затертую во льдах, эти моряки покинули у северной оконечности Новой Земли.– Плохо дело у «Ольги», – откровенно говорил Платонов. – Если помощи не послать – погибнут люди.Но помощи, конечно, никто не послал.Мы с мамой все еще ждали. Мама каждый день ходила к чужим людям мыть полы и стирать белье. Так прошло четыре года. Однажды мама пришла поздно вечером и сказала дедушке:– Царя свергли.– Убили, что ли? – спокойно спросил дед.– Не знаю, – сказала мама. – Только говорят, что войны больше не будет.– Бабушка надвое сказала! – усмехнулся дед.Я не знал, о какой бабушке вспомнил дед. Но, оказывается, он знал такой случай: убили одного царя, а на другой день уже новый царь появился.Я спросил у деда, откуда берутся цари, а он, опять усмехнувшись, ответил:– Была бы шея, а хомут найдется.– Может быть, война закончится – тогда «Ольгу» искать пойдут, – с надеждой сказала мать.Раньше дед всегда утешал маму, говорил, что Николай (мой отец) обязательно вернется. На этот раз он лишь покачал головой:– Нет, Татьяна, теперь поздно. Не будет толку от поисков.Мать заплакала. И я понял, что больше никогда не увижу моего отца. ГЛАВА ТРЕТЬЯДЕД Воскресенье. Утро. В училище идти не надо.Под крышей старого погреба висит огромная искристая сосулька. Тяжелая слеза горит на ее острие.Еще вчера на дворе кружила сумасшедшая мартовская метель. Вечером ветер переменился. Стало тихо и совсем тепло. В снег ударили капли нежданного весеннего дождя.А на рассвете подморозило.Только наша северная весна так легко играет ветрами и туманами, дождями и заморозками.Дед ударяет по стеклу барометра пальцем и ругается. Стрелка барометра скачет по ступенькам-делениям. Деду все равно, какая стоит погода. Некуда ехать – на реке лед, карбас Карбас – поморская лодка.

на берегу, сети висят на стене в чулане. Но дед сердится так просто, по привычке. Надоела тесная комната, бесконечные пересуды хозяек на кухне и во дворе. Тянет на воду.Из-за крыши соседнего дома смотрит словно чем-то удивленное солнце. Легкий морозец-утренник совсем ослаб. Только в тени остались нерастаявшие льдинки на лужах. И еще осталась эта сказочная сосулька у крыши погреба.Сосулька напомнила мне сказку о хрустальном дворце, которую рассказывала моя покойная бабушка Василиса. Может быть, это новая проделка злющего колдуна, превратившего доброго молодца в сосульку? Но мне не жалко молодца. Все равно он снова оборотится человеком.Солнце поднялось над крышей и ярко осветило весь наш двор.Не успел я допить кружку кипятку, как мой приятель Костя Чижов уже забежал к нам во двор. Он держал в руке короткую палку. Момент – и палка взлетела в воздух.Трах-та-тах!Льдинка взорвалась, рассыпав осколки и искры.– Ну смотри, Костя, я тоже сегодня устрою что-нибудь раньше тебя!Сказка бабушки Василисы уже забыта.Из угла в угол через всю комнату дед растянул сеть. Скоро вскроется река – нужно готовиться к навигации и рыбной ловле.Дед вырезает из дерева вязальные иглы, похожие на причудливые стрелы диких племен, какие я видел в книжке у Кости Чижова. На иглах намотано прядено.В больших морщинистых руках игла кажется живой. Она змейкой проскальзывает через ячеи сети. С каждым новым узелком дыра в сети уменьшается.– Это кто так разорвал? Щука, что ли?Я хожу вокруг деда и расспрашиваю о рыбалке. Дед любит поговорить о рыбной ловле. Я хорошо знаю об этом. Нужно, чтобы дед разговорился. Тогда, между прочим, можно ловко напомнить о шхуне. Он давно обещал мне смастерить шхуну.– Какая там щука! – отвечает дед, затягивая узел широким взмахом руки. – Корягой в Восточной Яде зацепило. И кто только в той речонке хламу насыпал?.. Зато окунь там живет. Скажи на милость: где хламу всякого много, туда он и суется. Вот какая рыба зловредная! Кормится в таких местах. А нам, рыбакам, одно наказанье – всю снасть в клочья порвешь. Не идут окунь да подъязок на песочек, куда-нибудь на Шилов остров. На песочке коряг нету и рыбы нету. Пескари – это разве рыба! Кошачья пища.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2