А где ночевал – неизвестно. Ни в гостинице, ни в Доме колхозника не останавливался. И в Кабанье не заезжал. Люди бы приметили, сами понимаете… Значит, должны быть у него знакомые в Шадринске.
– В Шадринске не знаю, – сказала мать. Но Моисеенко почувствовал в ее голосе неуверенность.
– Не мог же он, как бродяга, на вокзале?
– Не мог, – согласилась она.
– Постарайтесь все-таки вспомнить… – попросил Моисеенко. – Я могу подождать даже. Переночую где-нибудь.
– Зачем? – как будто сама себе задала вопрос женщина. Помолчала в раздумье, потом оглядела своих и попросила робко: – Пойдите, дети, из хаты, а мы посидим чуток…
Сын и невестка молча повиновались.
– На старости лет не хотелось вспоминать плохое, – смущенно призналась она. – Поэтому и детей отослала. А главное, может, и некстати весь разговор мой. Дело-то давнее…
Уже после первых слов Анатолий понял, как нелегко было этой женщине вспоминать прошлое. За скупым н горьким признанием он по-новому увидел ее жизнь на чужбине. Вина мужа стала причиной изгнания всей семьи. И какой мукой была уже сама дорога в неизвестную Сибирь, из которой, говорили, никто не возвращался обратно!.. А людское отчуждение? Разве могли жестокие холода сравниться с ним?! И она знала: иначе быть не могло. Отсюда, из глухой зауральской деревни, война забрала всех мужчин, а вернула только нескольких калек. И Мельник здесь лишь бередил сиротскую память. Никто не хотел знать его, и он, как выгнанный из игры шулер, мучился желчным одиночеством.
Но случилось так, что и он не остался без сочувствия. Неподалеку от Кабаньего встретилась на пути Мельнику женщина, молодость которой истоптала война. Как они смогли понять друг друга? Только зачастил Афанасий из дому, сначала ночь проездил, потом – неделю, Жена, которая и так по утрам со слезами уговаривала детей идти в школу, узнала обо всем, но молчала, чтобы не навлечь на свой дом еще и грязной молвы. Так и жила несколько лет…
– Видела я ее. Анной звали. Красивая женщина, молодая, мальчик у нее был лет пятнадцати. Говорили о ней только хорошее. Нашего принимала, наверное, от тоски своей. А он присох… И только за год до того, как нам возвращаться, отказала ему. Что у них произошло, не знаю. Афанасий совсем почернел. Накануне отъезда ездил к ней еще раз…
– Фамилию этой женщины вы помните? – спросил Моисеенко.
– Нет. Анной звали. Если жива, найти ее легко. Женщина заметная.
– И вы думаете?..
– Как же иначе? Нам он сказал, что едет в Свердловск. А вы узнали, что был в Шадринске. Зачем ему туда ехать? В Кабаньем у него друзей нет, да и знакомых, которые могли бы обрадоваться такому приезду, – тоже. Пока здесь живем, с Урала ни одного письма не получал. Значит, никто и не вспоминал его. Так зачем ему ехать туда, где он никому добра не оставил?
– Пожалуй, вы правы.
– А к ней заехать мог. Только поэтому и рассказала вам то, о чем всю жизнь молчала.
Ставший чужим родным и знакомым, Афанасий Мельник не остался все-таки без человеческого приюта. И, зная его жизнь, можно было представить, как он держался за это последнее душевное пристанище, если пренебрегал ради него женой и детьми. И, может быть, права эта женщина в своей догадке!..

20

Анну Саломахин нашел без труда: в маленькой деревушке Плетни, что в семи километрах от Кабаньего, друг друга знали все.
Войдя в избу, Василий Тихонович очутился лицом к лицу с темноволосой статной женщиной. Она была немолода, но годы щадили ее, а может быть, просто отступали перед необычной опрятностью во всем ее облике. После того как Саломахин представился, она предложила ему раздеться и провела к столу, по-деревенски стоявшему в переднем углу возле скамеек по стенам.
– С дороги продрогли, наверное? – осведомилась она. – Может, самовар поставить?
– От чаю не откажусь, – улыбнулся Саломахин. – Тем более разговора у нас хватит на целый вечер… – И в то время, когда она отошла от печи, возле которой матово отсвечивал старенький самовар, спросил:
– Анна Никифоровна, вам приходилось когда-нибудь знавать Афанасия Мельника?..
Ответила она не прежде, чем подложила шабалкой углей в самовар:
– Приходилось.
– Не могли бы вы рассказать об этом знакомстве поподробнее?
– Вы человек должностной и нездешний. Раз спрашиваете, значит – надо. Чего мне таить? Не сама, так люди расскажут хуже… Погодите, с самоваром управлюсь.
Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.
– Дело давнишнее… Бабий грех. Разве его скроешь?
Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку, закуталась в пуховый платок.
– Что говорить… Замуж вышла рано, еще до войны осталась солдаткой с махоньким на руках. А как началось, по второму году получила похоронную. Перебивались вдвоем со свекровушкой, но и она перед победой умерла вот в этой самой избе… Я работала на ферме дояркой. Парнишка подрос к тому времени, Поднимусь до света, приготовлю кое-что да выставлю ему на стол, чтобы не будить, а сама бежать… Обратно домой – тоже затемно… Вот так и жила.
Не прерывая рассказа, она подлила в чашку Саломахина и, словно только сейчас вспомнив о его главном вопросе, перешла к другому:
– Зимой было… Торопилась домой, а до фермы у нас больше километра, место открытое, ветер секет, как хлыстом. Слышу, сани скрипят, догоняют меня. Не спрашивая, пала в них. А это как раз Афанасий Мельник ехал. Тогда впервой и увидела его. Не понравился он мне, злым показался, да еще и нерусский… Как в деревню-то заехали, я и увидела, что сам-то он задубел на морозе пуще моего. Позвала в избу, чаю подала. Оттаял. Закурил. Вон там, у порога, на голбешнице сидел. Свету электрического тогда не было. На столе – мигушка, в избе темно. А я вижу, что у него глаза блестят. Когда уехал, даже на душе легче стало…
Пожала плечами.
– А потом невзначай еще несколько раз встречала. Он конюхом в Кабаньем работал. Догонит на дороге, остановится, подвезет до деревни, либо – к ферме… А когда нужда случалась в Кабанье ехать, так лошадь предлагал. Людей избегал, а ко мне привык…
Василию Тихоновичу казалось, что она никак не решается сказать ему то главное, что он знал, поэтому и рассказ ее как-то сам собой уходил в сторону. Она тоже, видимо, чувствовала это и впервые за весь вечер смешалась. А потом решилась вдруг:
– Однажды заехал ко мне сам, увидел, что двери в избе настежь. Мальчишка где-то на улице бегал: летом-то темнеет поздно. Я только что ужин изготовила. Ну, пригласила его… Не знаю, как потом все и получилось… С того вечера и стал ко мне приезжать…
Она вздохнула облегченно и стала по-прежнему спокойной.
– Не хотела видеться с ним, – признавалась она. – Каждый раз, проводив, думала, что вдругорядь не пущу. И казнила себя всячески: и что люди видят, и что человек он женатый, и что войну подло пережил… А как приезжал – опять уступала…
– И как же вы расстались? – решился спросить Саломахин.
– Расстались, – сказала она. – Еще задолго до того, как он воротился обратно, в Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его… Деревня – два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно, через них идо моего дошло, что старшие говорили. Пришел такой день, когда сын спросил меня:
– А где наш папа? Убит?
– Убит, – говорю, – на войне.
– А этот твой, – спрашивает, – предатель?
– Никакой, он не предатель, – отвечаю.
– Ну, изменник…
– Мал ты еще рассуждать об этом, – пристрожила тогда сына. А. сама подумала: «Ладно ли делаю?»
Анна подвинула к себе остывший чай, отпила глоток,
– А парня моего с той поры как подменили. В школу уйдет – и с концом, только к вечеру явится. Поест не поест, сразу в постель. Не прошло и недели, приходит учительница: оказывается, Генка-то и в школу перестал ходить. Вдвоем с ней едва уговорили его вернуться в класс. Я тогда Афанасью-то и сказала, чтобы не приезжал он больше ко мне. Обещал… А слова не сдержал. Нет-нет да и зайдет: не могу, говорит…
– А сын?
– Сын, сын. – Она опять замолчала, пока не решилась: – Дождался весны и сбежал совсем, Через милицию едва нашли месяца через два. – И, словно торопясь переступить неприятное для себя, заторопилась: – И Мельник больше у меня в доме не бывал. Упросила отстать… Правда, не упускал еще случая встретить меня где-нибудь на стороне, все уговаривал уехать с ним куда-нибудь, хоть еще дальше в Сибирь. Говорил, что пройдет все это у парня. Ну а я решила: хватит, Анна, греха на твою душу. Да и самой уж четвертый десяток шел, сын до попреков дорос…
– Так и уехал Мельник со старой семьей?
– А куда ж ему деваться: ведь и у него дети. А я отказала без всякой надежды… Перед отъездом своим приезжал проститься. Плакал даже… Вот так и знавала я Афанасия Мельника, – закончила она.
Саломахин подождал некоторое время, надеясь, что Анна сообщит ему и другое. Наконец сказал сам:
– Анна Никифоровна, а ведь после того Мельник приезжал сюда.
– Когда?
Он увидел в ее глазах изумление.
– Четыре года назад.
– А… – протянула она. – Про то я знаю. Он ведь и меня не миновал. – Она едва приметно усмехнулась. – Вспомнил старое, заехал. А я и ночевать ему не дозволила. Проводила обратно. Постарел…
– Куда же он поехал от вас?
– Говорил, в Свердловск. Собирался в Нижнем Тагиле да в Асбесте побывать. Хотел либо железа, либо шифера на дом купить. Еще спрашивал у меня, где легче достать. Но я в этом не понимаю.
– А в Шадринске он останавливался?
– Должно быть, – ответила она просто. – Шкурки каракулевые на продажу привозил. На вырученные деньги и хотел кровлю-то купить. Давала я ему тогда шадринский адрес женщины из нашей деревни, она еще в войну туда за мужем уехала да тоже овдовела.
– Я могу узнать ее адрес?
– Пожалуйста, если надо.
– Надо, Анна Никифоровна.
Василий Тихонович с трудом скрывал волнение, которое все больше охватывало его. Записав в блокнот шадринский адрес, он спросил ее наконец:
– Фамилия мне ваша напоминает знакомую… Скажите, у вас нет родных в Свердловске?
– Нет. Сын под Свердловском живет. Правда, бывать у него не приходилось, не приглашает сильно-то… Видно, все с той поры. Тогда ведь, когда привезли его из Ташкента-то, он дома недолго пожил, года два или три. Как дотянул до семилетки, так и уехал в фэзеушники. Работал по разным городам, пока не женился, да и осел, где запнулся о семью… Меня признает, конечно, но неласковый вырос…
– Адрес его вы знаете, конечно?
– Сейчас посмотрю. – Она прошла в чистую горницу, вынесла оттуда коробку и, отыскав в ней старый конверт, подала его Саломахину.
Василий Тихонович прочел обратный адрес. Он мгновенно понял, почему ему с самого начала не давала покоя фамилия этой женщины. И скорее не спрашивая, а размышляя, сказал:
– Значит, Геннадий Печеркин из Соколовки ваш сын…
– Мой. Двое ребятишек у него сейчас.
– Он встречался с Мельником, когда тот заезжал к вам в последний раз?
– Нет. Я ведь говорила, что он еще мальчишкой невзлюбил его. Геннадий уже семь лет живет отдельно от меня…
– Не встречался, значит?
– Нет, – она оживилась даже. – Сознаюсь перед вами: в ту осень, когда Афанасий явился сюда, я шибко перепугалась, потому что мои именины должны были наступить и Геннадий с женой обещался в гости приехать.
– И приезжал?
– Приезжал. Ребятишек, правда, с собой не привезли. У сватьи в Березовске оставили. А сами гостили целую неделю.
– А в Свердловске они могли с Мельником встретиться?
– Что вы! Геннадий если бы и увидел его, то не остановился бы. Не любит он его.
– Вы говорили сыну, что приезжал Мельник?
– Бог с вами! Ни полслова! Он бы мне не простил этого.
– Когда у вас день рождения-то?
– Двенадцатого ноября.
– А Мельник приезжал?
– Перед праздником близко.
– А сын, насколько я понимаю, очевидно, уехал числа двадцатого?
– Раньше – поправила она. – Приехали они сразу после праздников, дня за два до именин. А уехали на третий или четвертый день после. Выходит, числа пятнадцатого-шестнадцатого.
Василий Тихонович знал, что на шадринском рынке Афанасий Мельник задерживался пятого ноября.
– Вы уверены, что ваш Геннадий не встречался с Мельником?
– Если бы он хоть узнал о его приезде, то все равно выговорил бы мне, – ответила она убежденно. – Не сдержался бы, припомнил старое. Ненавидит он его… Да и откуда ему было знать?
Откровенность Анны Печеркиной не вызывала у Саломахина сомнений. Но где-то в душе он уже решил, что между ее сыном и Мельником была какая-то связь,
Прояснить все мог только Шадринск.

21

Из Шадринска Саломахин связался по телефону с Суетиным. Моисеенко из Молдавии еще не вернулся,
– В дороге, – сообщил Суетин. – Ждем завтра.
Подробно рассказав о встрече с Анной Печеркиной, Саломахин предупредил:
– Задержусь еще дня на два. Позвоню потом.
…После десяти утра Василий Тихонович постучался в квартиру Клавдии Коляскиной – той самой знакомой Анны Печеркиной, к которой четыре года назад должен был заехать Афанасий Мельник.
Дверь долго не открывалась. Наконец, неприветливо осведомившись, кто пришел, в двери показалась заспанная с неприбранными волосами женщина. Не взглянув на Саломахина, повернула обратно, бросив через плечо:
– Проходите.
Комната Коляскиной лучше всего говорила о хозяйке. На столе, придвинутом к окну, стояли две пустые бутылки из-под водки, валялся остаток буханки хлеба, в мелкой тарелке, засыпанные окурками, лежали кильки. Грязный пол и кое-как закинутая одеялом постель не первой свежести дополняли картину.
Хозяйка, пытаясь на ходу навести порядок, с неестественной веселостью объясняла:
– Подружка вчера зашла, решили вдовью тоску разогнать, согрешили с водкой. Извиняйте… Жизнь такая, каждый день одни заботы, а радости никакой… По какому делу мною интересуетесь?
Василий Тихонович уже довольно долго стоял у двери, а хлопотливая хозяйка, изредка бросая на него любопытные взгляды, летала по комнате то с тряпкой, то с веником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10