Глава десятая ОБЛАКО В ШТАНАХ — …Поэтому я говорю: создан чрезвычайно опасный прецедент, на который отныне сможет ссылаться любой экспериментатор, лишённый чувства ответственности. Счастливая случайность, благодаря которой эксперимент обошёлся без жертв, нисколько не оправдывает его участников. И если для пилотов ещё можно сделать скидку на молодость со свойственным ей максимализмом, то я не нахожу никаких оправданий для Борга. Я намеренно не касаюсь ценности полученного результата. Я говорю о методологии. Засекреченность научного поиска, пренебрежение общественным мнением принадлежат к печальному опыту человечества. Слишком часто в прошлом грандиозность научного открытия шла рука об руку со смертельной угрозой для жизни и здоровья человека. Но то, что было исторически обусловлено разобщённостью мира и противостоянием двух систем, не может быть — даже в малейшей мере — перенесено в наше время Всемирной Коммуны. К напоминанию прописных истин меня побудил рецидив методологии полуторавековой давности. Предлагаю исключить конструктора Борга из Совета.Анатолий Греков закончил свою речь и сел.Я посмотрел на Борга. Он сидел, упёршись локтями в колени и опустив мощную голову на переплетённые пальцы. Таким — сокрушённым — видели его сейчас миллиарды зрителей, наблюдавших заседание Совета по визору.— Хочешь что-нибудь сказать, Ивар? — обратился к нему Стэффорд. Он председательствовал сегодня.Борг поднял голову:— Нет. Я согласен с Грековым. Я не должен был рисковать людьми.Я попросил слова. Стэффорд кивнул мне.— Товарищи члены Совета, я не могу согласиться. Борг построил… воплотил теоретическое открытие Феликса…— Не об этом речь, — заметил Греков.— Он же не заставлял нас лететь, мы пошли по собственной воле. Борг хотел лететь со мной, но я…— Не надо меня защищать, — сказал Борг.Я разозлился.— По-моему, существует свобода высказывания, — сказал я запальчиво.— Несомненно, — улыбнулся Стэффорд. — Продолжай, Дружинин.И тут я выдал речь. Говорил я скверно, сбивчиво, но зато высказался, как хотел. Борг, заявил я, поступил правильно, что никому не сообщил об эксперименте. Если бы он оповестил человечество заранее, то эксперимент затянулся бы на годы, может быть — на десятилетия. Осмотрительность — хорошая штука, но чрезмерная осторожность — не губительна ли она для науки? Никакого рецидива прошлого здесь нет. Просто сделан решительный шаг. Не может быть стопроцентной безопасности, когда утверждается новое открытие. Великое открытие! Вот и все.— Ты нас оглушил, Улисс, но не убедил, — сказал Греков. — Чрезмерная осторожность — пустые слова. Есть разумная осторожность — это когда учёный всесторонне взвешивает последствия предполагаемого эксперимента.— Торопимся, вечно торопимся, — проворчал Баумгартен, недавно избранный в Совет.Я плохо слушал выступления других членов Совета. Все они говорили, что Борг не имел права на такой опыт. И ещё что-то — о воспитании молодых пилотов…Вот как все обернулось. Но что с Феликсом? Ведь его вызвали на Совет, а он не явился. На видеофонный вызов не отвечает. Уж не заболел ли? С него ведь станется — совершенно не следит за собой.— После Совета полетим к Феликсу, ладно? — шепнул я Робину, сидевшему рядом.— Не мешай слушать, — ответил он.Теперь говорил Стэффорд. Ну конечно, проблема перенаселения, любимая тема. Через столетие на Земле станет тесно…Робин понял, что я сейчас не выдержу, прерву оратора. Он положил мне руку на колено, я услышал его менто: «Молчи!»— …Именно это привлекает меня в поразительном открытии Феликса и оригинальном конструктивном решении Борга…Тут я навострил уши.— Конечно, это дело отдалённого будущего, но на то мы и Совет перспективного планирования, — продолжал, слегка картавя, Стэффорд. — И, пока специалисты изучают материалы этого дерзкого эксперимента, мы, я думаю, вправе очертить некоторые контуры. Итак: в случае абсолютной надёжности этого… м-м… способа космических сообщений, можно себе представить, что Земля отправит корабли… корабли с добровольцами в Большой космос. Разумеется, поиск планет, пригодных для жизни, в иных звёздных системах предполагает длительную разведку… м-м… разведку в направлениях наибольшей вероятности… — Стэффорд вдруг улыбнулся добродушно и несколько смущённо. — Я не освоился ещё с мыслями такого рода, потому, наверное, и заикаюсь…Тут на него набросился Баумгартен со своим нестерпимым пафосом. И я позавидовал умению Стэффорда доброжелательно выслушивать любую чушь. Вообще было приятно смотреть на Стэфа Меланезийского и на голубые ели, которые слегка раскачивались за широкими окнами, залитыми мягким сиянием майского дня; Может быть, то, что выкрикивал неистовый Баумгартен, и не было чушью, — не знаю. Как для кого. Рука Робина все ещё лежала у меня на колене, я спихнул эту благоразумную руку. Ладно. Будь что будет, я не стану вмешиваться. По крайней мере, сегодня, сейчас.Наконец заседание подошло к концу. Уже все устали. Я видел, как Греков кинул в рот таблетку витакола. Усталость, однако, не смягчила членов Совета: единогласно проголосовали за исключение Борга. Борг тоже голосовал «за».Потом было решено обратиться в Управление космофлота с предложением обсудить на общем собрании «беспримерное нарушение дисциплины двумя молодыми пилотами…» Это о нас с Робином. Все голосовали «за». Кроме Борга — он, как видно, уже считал себя исключённым из Совета.И ещё было принято решение увеличить материальные и технические возможности исследований в области хроноквантовой физики по методу Феликса Эрдмана, а также рассмотреть на ближайшем заседании Совета вопрос о строительстве опытного корабля-синхронизатора времени-пространства. Все голосовали «за». Кроме Баумгартена. Упрямец голосовал «против».
Мы вышли из здания Совета на Площадь мемориалов. Люблю эту площадь, просторную и зелёную. Пересекаясь на разных уровнях, бесшумно бегут трансленты. Среди голубых елей высятся памятники людям и событиям.Огромные экраны визоров на площади уже погасли. Зрители, смотревшие заседание Совета, расходились и разъезжались. Многие, проходя мимо, улыбались нам с Робином и приветственно махали руками.— Привет отчаянным пилотам! — слышали мы.— Здорово вам всыпали, ребята, но ничего, в следующий раз будете умнее.— Им что — целёхонькие. Боргу, бедняге, досталось…— Алло, мы студенты из медицинского. Мы вас поддерживаем!Ко мне подскочил юнец в жёлтой куртке, состоящей из сплошных карманов.— Улисс, помнишь меня?Где-то я видел этот ехидный рот и насмешливые глаза. Ах, да! Он шёл по кольцевому коридору, набитому беженцами, и нарочно задевал ботинками рюкзаки…— Бен-бо! — сказал я. — Как поживаешь… — Я замялся, потому что не мог припомнить, как его звали.— Всеволод. Решил оставить родительское.— И правильно сделал.Я хлопнул его по плечу и пошёл дальше, но он снова окликнул меня:— Улисс, я поступаю в этом году в Институт космонавигации…— Зря, — сказал я, — ничего там нет хорошего.— …и когда ты полетишь в звёздный рейс, — продолжал он, пропустив мимо ушей моё замечание, — ты возьми меня третьим пилотом. Я ведь успею к тому времени кончить, верно?— Ты успеешь к тому времени стать толстым румяным старцем.— Бен-бо! — воскликнул он. — Так ты не забудь, Улисс. Старые знакомые всё-таки.Он засмеялся и исчез.Где же Андра? Обещала ждать у памятника Циолковскому, а сама… Вот она! Бежит, стучит каблучками, и опять на ней лирбелон переливается цветами, которых не сыщешь в природе, и опять новая причёска.— Уф! — выдохнула она. — Не хотела опаздывать, но встретила одного знакомого…— Этого… надежду этнолингвистики? — спросил я.Андра хихикнула, пожав плечиками.— Вижу, он на тебя произвёл впечатление. Нет, я встретила друга отца, он недавно прилетел из Индии.— Кто, отец?— Нет, отец прилетит в конце лета… Я слышала твоё выступление, Улисс. У тебя был такой вид, будто ты сейчас бросишься и растерзаешь Грекова.Я сделал зверское лицо, растопырил пальцы и, рыча, пошёл на Андру.— Ой-ой, перестань, страшно! — засмеялась она. — Робин, что же ты не спасаешь меня?— Я устал, — сказал Робин. — В течении всего заседания я придерживал этого максималиста — так, кажется, тебя назвали? — придерживал за фалды. Я устал и иду отдыхать.— Никуда ты не пойдёшь, — сказал я. — Сейчас мы заберёмся на трансленту и поедем навестить старика Феликса.— Поезжайте без меня. Отец просил сегодня побыть дома. Должен же я иногда посещать родительский дом.— Ну, как хочешь, — сказал я. — Родительский дом, конечно, надо посещать.Робин посмотрел на меня.— Дед хочет со мной поговорить, — сказал он. — Чего-то он болеет последнее время. До свиданья, Андра. Улисс, пока.
В институте Феликса не оказалось. Молодой его сотрудник, губастый парень, сказал, что с Феликсом совсем не стало сладу, никто не понимает, чем он занимается, но скорее всего ботаникой.— Ботаникой? — изумился я.— Ага, ботаникой.Он потащил нас в личную лабораторию Феликса и показал ботанический микроскоп и какие-то срезы, залитые пластилоном. На прощание он спросил, как я перенёс безвременье, и тут набежала целая куча других сотрудников, и началась чуть ли не пресс-конференция. Я отбивался как умел, ссылался на показания датчиков, которые гораздо лучше зафиксировали наши ощущения в режиме безвременья, чем органы чувств, но ребята наседали и забрасывали вопросами. Мне даже пришлось нарисовать по памяти призраки и крепко поспорить относительно «материала», из которого они были сделаны.Ребята гурьбой проводили нас с Андрой до газонов перед институтским зданием. Они шумели и уговаривали Андру бросить лингвистику и идти к ним в институт, потому что у них, мол, нехватка красивых девушек. Один нахальный тип, по-моему, даже пытался назначить Андре свидание, и мне пришлось оттереть его и вообще быть начеку.— Ты бы поменьше кокетничала, — проворчал я, когда мы наконец от них отвязались.— Как не стыдно, Улисс! — вспыхнула она. — Ничего я не кокетничала. Не разговаривала даже. Только смеялась.— Вот-вот. Я и говорю, что надо поменьше смеяться.Она закрыла рот ладошкой, чтобы сдержать смех, но не выдержала, прыснула.Мы быстро разыскали белый гридолитовый коттедж, в котором теперь жил Феликс. Все-таки удалось выпихнуть его из старого дома. Представляю, как он дрыгал ногами, когда его переносили в этот коттедж. Впрочем, может, он пошёл сам, добровольно, только перед его носом несли журнал математических головоломок, чтобы он мог читать на ходу.На звонок никто не откликнулся. У меня уже был опыт, и я толкнул дверь. Мы вошли в пустой холл, посредине которого лежала куча каких-то мясистых стеблей. Мы обошли все комнаты, и всюду, конечно, царило полное запустение. Чудо нашего века — транзитронная кухня с автовыпекателем — была пыльная и явно нетронутая. Слой пыли покрывал экран визора, и на нём, конечно, красовалась математическая формула, понятная только Феликсу. Мажордом валялся в углу со свинченной головой — наверное, Феликсу понадобилось его оптическое устройство. А что делалось на столе! Микроскоп, и опять срезы стеблей в пластилоне, плёнки, бумаги, обёртки от еды, полотенца.Тут же лежала коробка видеофона.— Кошмар! — сказала Андра. — Как можно жить так неприкаянно?— Это же Феликс, — сказал я. — Погоди, я напишу ему записку и пойдём.По дороге к аэростанции мы зашли в кафе пообедать. Открытая веранда выходила боком в лес, и я сел так, чтобы видеть лес, а не город. Берёзы стояли в нежном зелёном дыму — видно, только-только распустились почки. Андра ела суп и рассказывала о делах пигмеев, я слушал не очень внимательно и все посматривал на берёзы. Странное у меня было настроение — будто все это происходит не со мной, и подымалась какая-то волна, ожидание неслыханного чуда.Меж берёз мелькнула человеческая фигура. Я присмотрелся: на тропинке, выбегавшей из леса, показался Феликс. Его можно было узнать за километр по копне волос — будто он надел на голову огромное птичье гнездо.Мы с Андрой пошли ему навстречу.— А, это ты, — сказал Феликс и перевёл рассеянный взгляд на Андру.Его куртка и брюки блестели от воды, на мокрые ботинки налипли комья глины. В руке были зажаты три белые водяные лилии на длинных стеблях.— Где ты был? — спросил я. — И почему мокрый?— Только сегодня распустились. — Феликс показал мне лилии. — Я долго поджидал. Пришлось, видишь ли, лезть в воду. Там водоём, кажется, пруд…— Феликс, ты, значит, не слушал заседание Совета?— Совета? Ах да, сегодня… Нет, не слушал… — Он снова взглянул на Андру. — По-моему, я тебя раньше не видел.— Познакомьтесь, — сказал я. — Это Андра, надежда этнолингвистики. Феликс, пообедай с нами. Ты что-нибудь ел сегодня?— Нет, я домой. До свиданья.— Почему ты вдруг занялся ботаникой?Он очень удивился, услышав это. Я коротко рассказал о решениях Совета, но у Феликса, по-видимому, были на уме только эти дурацкие лилии.— Не забудь снять ботинки и вытереть ноги, — напутствовала его Андра.Феликс кивнул и, кажется, даже сделал попытку улыбнуться.Мы вернулись к нашим тарелкам.— Странный он, — сказала Андра.
В кабине аэропоезда было тихо и малолюдно. Высокие спинки кресел загораживали нас от посторонних глаз. Мы молчали. На душе было смутно и тревожно, я поглядывал на Андру, тонкий профиль её лица был безмятежно спокоен, но я чувствовал, что она тоже напряжена и встревожена.— О чем ты думаешь? — спросила вдруг она, не поворачивая ко мне головы.— О тебе, — сказал я. — О нас с тобой.Андра чуть качнулась вперёд:— А тогда… в полёте… ты думал обо мне?— Нет.— Я страшно взволновалась, когда услышала о вашем полёте. Почему ты ничего мне не сказал?— Скажу сейчас… Я тебя люблю.— Ох, Улисс…Она закрыла глаза и некоторое время так сидела.Я тоже молчал. Ничего не скажу больше. Вроде бы и не вырвались эти слова. И ничего не надо. Только сидеть вот так, рядом, рука к руке, и мчаться вслед за догорающим днём. И пусть молчит. Все сказано — и ничего не надо.Ну что за радость, в самом деле, быть женой пилота…Даже самые долгие путешествия приходят к концу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41