И вдруг — младший сын барона Мишо! Юлия, вы видели барона Мишо? Нет? Скотина непристойнейшая, не при даме будь сказано. Только и умеет, что ужраться до свинского состояния и заваливать в сено смазливеньких поселяночек. Именье в упадке полнейшем. Хозяйством после смерти баронессы занимается капеллан, милейшей души человек и набожный исключительно, однако же, к мирским делам не приспособленный. А наследник весь в папашу, и я, как сюзерен, решительно не одобряю ваше желание, благородная панночка Готвянская, связать судьбу с таким семейством… фу!
— Ох, мой король. — Юлия с ответом не медлит. — Поверьте, я тронута вашим участием! Но мне, право же, нет дела до барона Мишо! Я люблю Ожье, он любит меня. И он, счастливец, может не заботиться о родительском благословении!
— Это еще почему? — хмурится король.
Юлия несмело улыбается:
— Барон Мишо, провожая младшего сына в столицу, благословил его разом на всю оставшуюся жизнь и повелел в дальнейшем не обременять отца и брата своим обществом. Ожье свободен от любых обязательств, кроме службы вам, мой король, его родным нет дела ни до него, ни до его будущей супруги. Чего не скажешь о моем отце, и надежда наша только на королевскую волю!
— Ваш отец, панночка, примет королевскую волю, но не смирится с ней. А в последствиях я не волен! Юлия, вы рискуете остаться не только без приданого, но и без наследства.
— Что за дело мне до наследства!
— Да? — ехидно щурится король. — А если твоему Ожье есть до этого дело? Девочка, я пожил поболе твоего. И что ты ни говори, а не верю я в бескорыстную любовь голоштанных младших сыновей к богатым невестам вроде тебя.
— Ох, нет!
— Нет? Хорошо, если нет, а вдруг да? Вы с Марго стоите друг дружки, две романтические дурочки! И кто позаботится о вас, скажи? Кому по силам тот ветер, что выдувает из влюбленных головок последние остатки рассудка? — Король спохватывается, машет рукой: — Ладно, панночка моя. Ты ведь знаешь, где сейчас твой Ожье? Пусть он расскажет королю о любви к панночке Готвянской!
— Мой король… — Юлия смущена и растеряна. — Он в карауле эту ночь. Его пост у спальни принца Карела. Мой король, ответьте, молю вас, могу я хотя бы надеяться?
— Не знаю, Юлия. Сначала я поговорю с Ожье. Ступай к Марго и предоставь мне остальное.
— Мой король! Позвольте мне пойти с вами. Я не могу больше мучиться неведением! Я должна знать…

5. Смиренный Анже, послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
Что-то отвлекает меня. Холод… чьи-то холодные ладони на моих висках. Голоса… голова кружится.
— Где же брат лекарь?
— Анже, очнись! Слышишь, Анже?
Слышу я, слышу…
— Хвала Господу, он очнулся!
Что значит «очнулся», силюсь я возразить, с чего весь этот шум, со мной же все в порядке! Однако мне и рта раскрыть не дают, усаживают, кутают в теплую накидку, суют сладкое подогретое вино…
— Отец предстоятель, — шепчет кто-то рядом со мной.
— Что с ним?
— Я мимо шел и услышал шум. Вроде стон и стук какой-то. Когда я вошел, Анже лежал на полу. Без сознания. Белый весь и холодный.
Я вдруг понимаю, что и впрямь не в меру слаб. Но я ведь не был без сознания? У меня было видение. Я помню! Но, пожалуй, и столпившимся вокруг братьям не могло привидеться… Взгляд мой скользит по белым пятнам лиц и останавливается на парадной перевязи короля Анри. Она валяется на полу бесхозной тряпкой, и я тянусь подобрать. Но кто-то из братьев успевает раньше.
— Ты пропустил сегодня обед, Анже. Мне сказали, ты молился. Рвение заслуживает похвалы, однако вечерняя трапеза скудна, а твой дар требует сил.
Я склоняю голову. Конечно, пресветлый прав. Никогда еще мои видения не оканчивались обмороками, но и столь длинных видений не было у меня никогда. Рваные, иногда почти бессмысленные обрывки… Воистину, порученное мне деяние угодно Господу! Это знак… знак, что я не должен больше бояться смотреть в прошлое.
— Нельзя пренебрегать заботой о себе, Анже.
— Простите мою беспечность, пресветлый отец, — бормочу я. — И вы простите, братья. Простите, что встревожил вас.
— Ты должен отдохнуть, — с мягкой укоризной велит отец предстоятель. — Мы не будем тебе мешать, но брат лекарь побудет с тобой до утрени. Ложись.
Отец предстоятель выходит, следом тянутся братья. Надо же, сколько народу я всполошил…
— Согрелся? — спрашивает брат лекарь.
— Д-да. — Я смотрю на стол. Брошка панночки Юлии манит меня оттуда, я слышу словно воочию: «Не могу больше мучиться неведением»… Юлия, как я понимаю тебя! Видение еще не ушло окончательно, оставшись лишь новой памятью. Я знаю, нужный момент придет сам, и придет быстро. Это, правда, будет прямым ослушанием… но, видит Господь, я должен знать! Я решаюсь. — Брат, нельзя ли раздобыть мне чего-нибудь съестного? Я знаю, это против правил, но хоть пару сухарей?
— Конечно, — соглашается брат лекарь. — Не думай о правилах, сейчас они не ко времени. Я принесу чего-нибудь, а пока выпей вот это.
Брат лекарь капает в чашку с водой темную, остро пахнущую настойку. Я пью, и с каждым глотком в меня вливается странная усталая бодрость — словно пришел с долгой прогулки, утомительной и приятной. Брат лекарь выходит, я ставлю опустевшую чашку на стол и на ощупь прихватываю со стола брошку. Видение накрывает меня почти сразу.

6. Ожье, гвардеец короля
— Как это так, Ожье? Что ты за мужчина, если позволяешь девице ходатайствовать за тебя?
— Мой король, я… Юли?
— Ох, Ожье! Я не собиралась, я только рассказала Марготе! Так получилось, Ожье…
Юлия, позабыв приказ держаться позади, делает несколько быстрых шагов к Ожье, и король останавливает ее резким, почти грубым жестом:
— Гвардеец, с тобой говорю я!
— Мой король, — преклоняет колено гвардеец. — По праву вассалитета я умоляю своего сюзерена даровать мне руку панночки Юлии, что стоит сейчас рядом с вами, мой король, и готова подтвердить свою благосклонность к моей смиренной просьбе.
— Ты просишь о неравном союзе, Ожье. Достойно ли простого гвардейца искать руки дочери владетельного пана? Ее отец сочтет, что корыстный расчет движет тобою.
— Потому и не пытался я просить пана Готвянского, потому и решился молить о королевской милости. — Ожье опускает голову и тихо, вразрез со строгой официальностью разговора, добавляет: — Люблю я Юлию, мой король.
— Любишь… — Кривая улыбка трогает губы короля. — Ты отцовское проклятие на нее навлекаешь. А как вы жить будете? На твое жалованье гвардейца?
— А разве не на него живу я вот уж седьмой год? Мой король, в столице достаточно олухов, оттачивающих шпагу на ваших гвардейцах, и еще больше — болванов, готовых заключать пари на исход схватки.
— Уж об этом-то я прекрасно знаю, — довольно ухмыляется король. И гнусавит, довольно похоже передразнивая беглого аббата Витаса: — Ибо безобразие сие творится с королевского попустительства.
— Тогда вы знаете и то, мой король, что ваши гвардейцы дорого берут за уроки. Пока я могу держать в руках шпагу, семья моя не будет нуждаться.
— И ты, Юлия, согласна на такую жизнь? — резко спрашивает король.
— С Ожье — да! — решительно отвечает панночка Готвянская. И опускает глаза, залившись жарким румянцем.
— Что ж… — Сочные губы короля Анри вновь кривит ухмылка. — В конце концов, все вассалы равны пред сюзереном. Благословляю вас, дети мои, жить в любви и согласии, да будете вы с этой минуты женихом и невестой, а о дне свадьбы спросим после утрени нашего аббата.
КОРОЛЕВСКИЕ ХРОНИКИ

1. Смиренный Анже, послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
Я улыбаюсь. Меня кормят с ложечки и не разрешают надолго вставать, и брат лекарь ругает меня, а братья стражники ему вторят. Отец предстоятель приставил ко мне четырех стражников — в очередь следить за мной, дабы не нарушал распорядка. А еще — велел убрать все с моего стола и пригрозил, как встану, наложить на меня епитимью. «Вдарить хорошенько ради пущего смирения», — как сказал, улыбнувшись во весь щербатый рот, брат Серж, едва закрылась дверь за пресветлым. Брат Серж, пожалуй, слишком ехиден для монастырского стражника, но ехидство его не злое, и он мне нравится. Я слышал, он попал в монастырь, спасаясь от королевской лесной стражи. Обязательно расспрошу о подробностях, когда сойдемся поближе: Серж, видно, родился в счастливый час, в королевских лесах не очень-то поохотишься, уж я-то знаю…
Мне скучно, и только общество братьев развлекает меня. Ворчание брата лекаря, ехидные шуточки брата Сержа, солдатские байки брата Джона. И молчание двух других стражников, которых я пока не знаю по именам. Они молчат не потому, что я им неприятен, они по натуре молчаливы. Я улыбаюсь им, и брату лекарю, и Сержу, и Джону. Я улыбаюсь своим мыслям. Давно, неисчислимые годы назад, Юлия и Ожье любили друг друга. Мне радостно думать об этом. Еще несколько дней, и я наберусь сил. Ну, пусть епитимья… пусть! — зато потом я вернусь к дознанию. Может, я увижу их свадьбу. Я люблю их — за то, что у них сбылось. Я люблю Марго — за то, что на пороге немилого замужества она помогла сбыться чужой любви. Может, и у тебя еще все сбудется, Маргота, принцесса-невеста? Я улыбаюсь.
— Отец предстоятель прислал меня заняться с Анже чтением хроник.
Брат библиотекарь двумя руками прижимает к груди толстенный фолиант, и дверь за ним закрывает брат Серж.
— Умеешь ты читать, Анже?
Я смущенно пожимаю плечами. Я могу прочесть вывеску над трактиром… когда-то мог. И подписи под деяниями святых, что украшают стены монастырской приемной, кое-как разобрал. Однако взять в руки хроники…
— В этом нет ничего сложного, — уверяет меня брат библиотекарь. — Нужны только усердие и привычка.
— Усердие у него найдется. — Брат Серж указывает долгим взглядом на пустой стол. — Попомните мои слова, еще унимать будем.
Я краснею.
— А привычка, Анже, придет сама, дай только время. Мы начнем с малого.
Брат библиотекарь с бережной торжественностью раскрывает древнюю книгу. Я осторожно провожу пальцами по краю страницы. Желтоватая, очень гладкая на ощупь, тонкая, но плотная.
— Это бумага?
— Бумага, — кивает брат библиотекарь. — Не такая, как привозят ханджарские купцы, — много дороже. И сейчас-то слишком дорога, а тогда… Ее делают в далекой стране за полуденным морем, дальше Хандиарской империи… где именно, точно никто не знает — торговые секреты, лучше и не соваться расспрашивать. Древние короли Таргалы платили за нее мехом голубого песца — вес на вес. А сколько платят сейчас… по-моему, это коронная тайна.
— Равным весом на голубого песца?! — Брат Серж дерзко взвешивает в ладонях том королевских хроник, удивленно присвистывает: — Ничего себе! На эту книгу должна была пойти добыча трех, а то и четырех лет! Неужели не нашли бумаги попроще?
— Тогдашние короли сочли бы бесчестьем экономить, — поясняет брат библиотекарь. — Они были ревнивы к славе соседей, а собственную славу лелеяли бережно и куда чаще вскармливали ее именно такими мелочами, чем истинно великими деяниями.
Я приподнимаю книгу. Тяжелая. Но добрая треть веса должна падать на переплет, толстый, из благородного розового дерева.
— Серж, разве песец так легок? — спрашиваю. — Я думал, это самый обычный мех, не из дешевых, но и не слишком редкий.
— Ну да, — подтверждает Серж. — Ровно настолько дорогой и редкий, чтобы отличать благородных дам от богатых горожанок, коим дозволены только лиса и белка. Обычный мех, ты прав, Анже. Только это — белый песец. А голубой… — Серж закатывает глаза. — Один голубой песец встречается на полсотни, а то и на сотню белых. Знаешь, я всяких мехов перевидал и перещупал, все-таки десять лет без малого этим кормился, но о голубом песце только байки слыхал.
— Я видел, — пожимает плечами брат библиотекарь. — Давно, сопляком еще был. Приезжало посольство с севера, глазеть ходил. И что я вам скажу — издали, да еще для неискушенного глаза, разницы никакой. Я и не понял, пока не сказали. Так что давайте не тратить больше слов, а займемся лучше делом. Читай, Анже. Разглядишь?
Я склоняюсь над книгой. Разгляжу… расплывчато малость, но понятно. Буквы старинных хроник ничем не отличаются от знакомых мне, разве что чернила выцвели от времени. И подумать только, только вообразить — сколько лет назад писались они… бесчисленные годы, отделяющие спокойный наш мир от Смутных времен. С потаенным трепетом веду пальцем по строчкам.
«Воистину дики соседи наши, и разумом темны и непонятны. Они разбили войско Таргалы у Волчьего перевала. Они разграбили дочиста Прихолмье. Они кознями своими вынудили ханджарских купцов поднять цены на благородную пшеницу, на шерсть и хлопок, и на рыбу, и на масло, и на вино. А полуночное побережье стало недоступным для торговли и промысла из-за их каперов. И вот теперь, поставив Таргалу на край голода, они предлагают брачный союз как залог вечного мира!»
Я перевел дыхание и вытер пот со лба.
— Устал? — сочувственно спрашивает брат библиотекарь.
Я устал, да: глаза теперь не выдерживают долгого напряжения. Но мне не хочется признаваться в этом. Читать трудно, но хуже другое. Осилив едва четверть страницы, я с досадой и недоумением чувствую себя несведущим сопляком. Я слышал, конечно, о разгроме у Волчьего перевала. Почти каждый менестрель начинает сказание о святом Кареле именно с этого кровавого и странного эпизода. Но при чем здесь, скажите, Прихолмье? Какую роль в войне могла сыграть крохотная приграничная долина, жители которой промышляют охотой и сбором трав, а для пропитания держат коз и небольшие огородики? Что там, в Прихолмье, можно было разграбить?! И разве только ханджары продавали пшеницу, шерсть и рыбу? И пусть даже так: какой купец станет взвинчивать цену настолько, что товар его не смогут купить вообще? Я, конечно, не слишком соображаю в торговых тонкостях, но ведь любым делом должен править простой здравый смысл!
— Мы можем продолжить позже, — предлагает брат библиотекарь. — Отдохни. Только знай: ты должен прочесть их все.
— Все? — тупо переспрашиваю.
— Весь этот том. Таково слово пресветлого.
— Епитимья не слабее любой другой, — усмехается Серж.
1 2 3 4 5