– Ты знаешь, Коля, во всём мире сексуальная революция. Наверно, так надо.
– А как же любовь?
– А я только сейчас поняла, какая бывает любовь. Не знаю, что ты чувствуешь, а я чувствую что-то неописуемое.
И я начал чувствовать что-то неописуемое.
Юбки пошли короткие, ноги стали открытые до самого “ура!”, до “боже мой”. Одна фирменная девчонка лозунг бросила: “У кого ноги мини – те носят макси, а у кого ноги макси – те носят мини”. В газетах писали – шофёры в столбы врезались, когда мини проходили по тротуару. Потом примелькалось. Теперь в моде макси и сапоги солдатские, и стало жаль тех вытаращенных коленок. Как на человека угодить?
А я тогда вспомнил “Девушку с горностаем”, умницу, и думаю – где же я? Куда я девался?
А я уже тогда влез в эту эпоху Возрождения и книги читал пудами. И чем больше читаю и по музеям хожу, тем больше, мне кажется, Леонардо понимаю. Хаос у них там был в эпоху Возрождения, а Леонардо пытался жизнь человека осмыслить и найти главную линию, линию красоты. Но житья ему не было. Все точно взбесились.
Особенно из книжек про Леонардо мне запомнилось – Габриэль Сеайль, “Флорентийские чтения”. Волынский не понравился – одни стоны. Всего Леонардо прочёл от корки до корки, издание “Академия”. На Гуковском – плевался. Гуковский Леонардо дилетантом считал, а сам доказывал, что эрмитажную “Флору” не Мельци написал, ученик Леонардо, а сам Леонардо, и что это и есть “Джоконда”, а не та, что в Лувре висит, – так у него получалось по его вычислениям. Я в Ленинград смотался, смотрел. Слабо. Складки на рукавах как бельё на верёвке – макаронами, а у Леонардо в складках ритм… А “Мадонна Лита” эрмитажная – под вопросом. Наверно, вопрос профессор Гуковский поставил. А уже мне было ясно, что, кроме Леонардо, её просто написать было некому. Я уж тогда все картины Возрождения мог на репродукциях вниз головой узнавать. Зрительная память у меня развилась как у фотоаппарата – щёлк, и намертво. А тут я ещё достал книги – “Быт и нравы Италии эпохи Возрождения”, кажется, Бургхарта какого-то, и совсем ополоумел. Кондотьеры грызутся как пауки в банке, резня идёт, отравляют друг друга, колдовство, ведьмы, Содом и Гоморра, Макиавелли советует, как в князья пробираться, Цезарь Борджа родственников приканчивает, художники крепости строят, Савонарола картины жжёт, призывает очиститься от скверны роскоши.
Днём работа – это дело чёткое. Вечер и полночи – постель, где Княгиня помаленьку ведьмой становится. Под утро – выписки сортирую – зачем? – ещё сам не знаю. Тут её мать в отпуск с собой увезла в санаторий. Я один в пустой квартире как с цепи сорвался – почти спать перестал. Два часа перед работой спал, а после работы – домой. Всё хотел жизнь того человека себе представить и как он столько мог успеть.
Но тут всё кончилось, как и надо было ожидать.
Съел я всухомятку кусок сыра плавленого и кильку, и у меня рвота и понос.
А годом раньше холера была. Все тряслись.
Наутро встать не могу. Вызвал доктора. Тот расспросил меня брезгливо. Приехала машина, и меня – в поносную больницу.
Холеры не оказалось. Говорят – дизентерия, будем ждать анализов.
Поносники в домино режутся, а я им про Леонардо рассказываю дохлым голесом.
Спрашивают:
– Ты интеллигент?
– Нет, – говорю, – работяга.
– Так какого тебе хрена до этого Леонардо? Садись, козла забьём. Или ослабел?
– Ослабел.
А потом на электроректоскопии не выдержал и заплакал. Я такого унижения ни разу в жизни не испытывал. А докторша, молодая, красивая, говорит:
– Ну что вы так волнуетесь? Это же обычное дело.
– Не могу, – говорю. – Или отпускайте, или удавлюсь к чёртовой матери.
– Не могу. Ждите анализов.
А ночью пришли строчки. И я даже не сразу понял, что это стихи, но без рифмы.
До утра просыпался раз десять и проверял, не забыл ли.
Утром записал.
И тем же утром анализ пришёл – нет дизентерии, острый нервный колит. Доконал себя.
– Отпустите, – говорю. – Буду долечиваться дома. Я погибну здесь.
– Очень вы чувствительный.
Однако отпустили.
Приехал домой. Лежу, в потолок смотрю. Рискнуть, думаю, или нет?
Я стихи писал, пьес никогда не писал, да ещё в стихах. Я же не Шекспир, я просто девушку с горностаем полюбил; и Леонардо, и Александра Иванова, и Василия Ивановича Сурикова. Мне ж пьесу не осилить, а не осилю – брошу. А если осилю, что с ней делать, с этой пьесой, а? А у самого трепет, и, чувствую, лечу, влечёт меня куда-то угрюмая чужая сила, и уходит день… на башнях облаков… певучий след… оставил тихий вечер… – неужели началось, думаю, – уходит день… как горестно… как жалко… ещё один поклон календаря…
Ну а дальше – начал эту пьесу писать.
Якушев мне сказал:
…Искусство, конечно, произрастает на почве. Но забывают, что злак хотя и произрастает на почве, однако не порождается ею.
Это раньше думали, что мухи родятся от гнилого мяса. Теперь знают, что мухи родятся от мух.
Поэтому хотя художник и родится в среде, он родится не от среды, а от художества, в нём заключённого, как настоящий учёный родится не от образования, а от ума.
Образование и среда могут только либо помочь, либо помешать развернуться тому, что положено.
Поэтому так часто искусство контрастно к среде, в которой оно возникло, но которой не порождено. Пришла пора ему родиться, и оно родится, когда благодаря, а когда и несмотря на почву. Хотя находятся умники, которые думают, что это не так.
По их логике выходит, что Пушкин-поэт родился потому, что его прогрессивные идеи оттачивались на николаевском булыжнике. А ведь дети понимают, что его поэзия – это цветок, который ломает даже асфальт. Дети-то знают.
А занимательная эстетика, эта странная наука, единственная, которая не требует проверки на практике, вместо того чтобы изучать условия наилучшие для произрастания штучного цветка, даёт рекомендации всем цветам скопом, как им ломать асфальты.
А цветок смотрит – его в пустыне угораздило родиться или в цветочном магазине, ломать ничего не надо, и главное – не сгинуть от голода или перекорма.
Занимательная эстетика хочет быть наукой, а наука ищет правила. А у искусства одно правило: каждое произведение– это исключение. Как любовь.
И тут кончается сходство произведения искусства даже с цветком.
У цветов есть сорта. Но розы одного сорта прекрасны даже одинаковые, а один стих, написанный дважды, – это всего один стих, а не два.
В природе и ремесле стандарт может быть прекрасен, в искусстве – нет.
И выходит, что искусство даже и не природа?
Природа. Только другая. Невидимая и неуловимая.
Так какого же чёрта? Как может эстетика изучать неуловимое, если она хочет быть наукой?
Между поэзией и искусством такая же разница, как между поэзией и стихами. Стихи – форма, поэзия – суть. Стихи могут быть и без поэзии, их может насобачиться делать машина. Но уловить неуловимое, чтобы передать его потом в виде стиха, может только поэт. Стих имеет традицию – ритм, рифму и прочее – в каждом языке свою. Поэзия каждый раз родится заново.
Наука занимается отделением кажущегося от действительности. И наука, изучающая науку, хочет понять, как впечатления сменяются знанием.
Искусство же занимается созданием впечатлений, которые влияют на человека, то есть на его желания.
На человеческие желания влияют и знания. Но вовсе не так крупно, как принято считать. Я знаю, что курить вредно, но курю. Я должен или испугаться, или почувствовать отвращение, тогда брошу. А если я применю волю, то это тоже желание, желание победить себя.
Искусство же может вызвать само желание бросить курить.
Оно только этим не очень хочет заниматься, хотя занимательная эстетика часто призывает его заниматься именно этим и считает это его главной задачей.
Искусство своими впечатлениями пробуждает поэта, художника или композитора в другом человеке. То есть делает этого человека на короткий момент творцом.
Творцом чего?
Многие думают, творцом стиха – если он предчувствует рифму, или композитором, если он предчувствует гармонию. Это ошибка.
Искусство делает его на короткий миг творцом самого себя.
Он догадывается о своих возможностях летать.
А иногда, если впечатление сильное и вовремя, он начинает думать, как с ними поступить, с этими возможностями.
Для учёного чужая душа – потёмки и туман, и он пытается, не понимая своей души, понять чужую. А для художника – натянута струна и тихо звенит в тумане, и он умеет сделать так, что она вдруг зазвенит отчётливо и в лад с мирозданием.
Я не знаю, может ли эстетика стать наукой или искусством – чем-то она должна стать, если она хочет существовать. Иначе от неё рано или поздно отплюются, как от схоластики. Если она хочет стать наукой об искусстве, она должна изучать впечатления.
Если она хочет стать искусством – она должна их порождать.
Третьего не дано.
Третье – это новый способ мышления, которым человечество ещё не владеет и о котором отдельные люди только догадываются.
– …Илларион, а что ты будешь делать, когда сломаешь все старые дома?
– Их ещё много в нашем городе.
– А потом?
– Есть другие города.
– А когда и их прикончишь?
– Начну ломать новые дома.
– То есть как? Зачем новые?
– Они тогда станут старыми.
– …Илларион, говорят, ты что-то изобретаешь?
– Да. Машину для разрушения железобетонных домов.
– Надо готовиться к будущему?
– Да.
– А зачем машина? Взрывай – и всё.
– Взрывы опасны, а балдой железобетон не возьмёшь.
– А что за машина?
– Вроде огромных челюстей. Будут отламывать целые блоки.
– Послушай, Илларион, ведь это страшно дорогая машина.
– Ну и что? А сколько домов ломать придётся? Окупится.
– И страшно сложная машина, и громоздкая, и как ты будешь её громоздить на двадцатый этаж?
– Окупится. Зато автоматика – престиж.
– Слушай, а зачем челюсти и автоматика? Можно просто забросить крюк на последний этаж и лебёдкой за трос тянуть – будет отламывать целые этажи.
– Нельзя.
– Почему?
– Чересчур просто.
– Ну и что плохого?
– Никто мне это не утвердит как изобретение и платить не будет. А у меня всё на лазерах.
СЦЕНА 2
Остерия близ Флоренции. Пасмурный вечер. За каменной стеной ветер сгибает кроны деревьев. Поваленные скамьи и столы.
Фанфоя
Проклятые настали времена…
Батиста, эй, Батиста! Испугался?
Не бойся, дурачок. Ушли они.
Батиста
Ушли?
(Вылезает из подпола.)
Фанфоя
Да вылезай же, надо всё прибрать.
На то мы и хозяева трактира,
Чтоб наблюдать все драки по округе.
Ты вылез? Молодец, Батиста.
Ну а теперь обратно полезай.
Опять идут солдаты.
Батиста
Ох!
(Скрывается.)
Фанфоя
Э, погоди… Солдаты – это мелочь.
Здесь едут поважнее господа.
Постой, постой… Да кто ж это такой?
О господи! Ведь это Леонардо…
С солдатами… Батиста, чёрт проклятый!
Ты вылезешь из ямы наконец?!
Батиста
Иду, иду…
Фанфоя
Да не иди – лети!
Беги в деревню мужиков скликать,
Ведут сюда солдаты Леонардо.
Батиста
Маэстро Леонардо в плен попал?!
Проклятые! Хозяин, задержи их!
Сейчас мы все придём, мы им покажем…
А бочку ту вина, что ты мне должен,
Ты выкати солдатам – пусть напьются,
Не упусти!
Фанфоя
Да знаю я.
Батиста
Бегу…
С шумом входит группа людей, окружая Леонардо. Он очень возбуждён. С ним ученики, солдаты, незнакомец.
Леонардо
Зачем меня в пути остановили,
Я шёл один… Оставьте одного…
Незнакомец
Спокойнее, маэстро Леонардо.
Леонардо
Пока я был спокойным, злые ветры
Деянья уничтожили мои.
Спокойнее?! Да кто ты, человек?
И почему вокруг меня солдаты?
Незнакомец
Мои солдаты охраняют вас,
Чтоб попугать немного мародёров.
Леонардо
О! Попугать! Перепугать до колик!
Одни боятся тех, другие этих,
Все вместе же всевышнего боятся.
Уменье человека испугать –
Воистину великая заслуга.
Незнакомец
Но преимущество великое!
Леонардо
Да, да!
Спасаться от набега мародёров
Удобнее за спинами бандитов.
Незнакомец
Спокойнее, маэстро. Так не надо.
Вина, хозяин! Живо! Получай…
Фанфоя
Приветствую вас, мастер Леонардо!
Давненько не заглядывали к нам.
А мужики добром вас поминают,
И вас самих, и ваши чудеса.
(Усиленно кланяется.)
Леонардо
А… Фанфоя… Столько лет прошло, а ты всё кланяешься… Не ходи на четвереньках – ты же человек, Фанфоя. Стой прямо даже перед самим Папой.
Фанфоя
Что вы, синьор Леонардо, перед самим Папой!.. Чуть увижу кого в хорошей одежде, спина сама гнётся, как у выдры.
Леонардо
А ты всё тот же, что и был, Фанфоя,
Неграмотен, как францисканец-минорит,
Но весел.
Фанфоя
Потому и весел,
Что я неграмотен.
Леонардо
Не притворяйся, друг,
Что ты глупей, чем есть на самом деле.
Фанфоя
Вы сильно постарели, мой синьор,
Зато успели много, слышал я.
Леонардо
Деньгами нищ. Разлуками богат.
Фанфоя
Я не о том, синьор. Я о картине вашей,
О памятнике конном говорю.
Леонардо
Картина бесконечная моя,
Что “Тайною вечерей” называлась,
Тихонько гибнет в трапезной миланской.
Картина осыпается… Через неё
Монахи прорубили дверь на кухню…
Чтоб ближе путь был с кухни до желудка…
Они сломали фреску в месте том,
Где ноги нарисованы Христа…
Они в который раз его казнили.
А конная громада князя Сфорца…
Гасконские весёлые стрелки
Её из арбалетов расстреляли,
Такие же весёлые, как ты…
Такие же неграмотные…
…Милан пылает…
Незнакомец
Все вон отсюда! Леонардо плачет,
Я, Цезарь Борджа, это говорю!
Все в страхе уходят.
Вот видите, маэстро, сеять страх
Необходимо иногда. Не так ли?
Леонардо
А-а… Это вы тот самый Цезарь Борджа,
Вокруг которого в большом числе
Внезапно умирают люди… Даже братья…
Цезарь Борджа
Последнего б не надо говорить.
Да, я тот самый Цезарь Борджа,
Которому вы будете служить.
Леонардо
Я вам… служить?! О, пресвятая дева!
Весёлый человек вы, Цезарь Борджа!
Служить вам?! Чем? Ведь я художник, сударь,
А вам необходимы мясники.
Цезарь
(вежливо)
Вы первый человек на этом свете,
Который оскорбил меня два раза
И всё ещё живой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15