Два голоса спорили, а я, как арбитр,
слушал их доводы, еще не зная, какому из них отдать предпочтение.
Голоса спорили, приводя сотни доводов <за> и <против>. Потом один
голос стал побеждать, тот голос, который рассуждал здраво и логично, как
наш преподаватель математики Марк Семенович. Я сразу же представил себе
Марка Семеновича с мелом в одной руке и с мокрой тряпкой в другой, и числа
на доске, и его голос всегда с одной и той же сомневающейся интонацией,
даже когда не в чем было сомневаться.
Этот голос, голос Марка Семеновича, сидел во мне и рассуждал.
<Предположим, - говорил он, обращаясь ко всем и к каждому, -
предположим, что существование копии мальчика неизвестно, и обозначим ее
через икс. Тогда спросим себя, зачем игрек, то есть Староверцев, поспешил
заполнить карточку, которую столько времени хранил незаполненной?
Предположим, что Староверцев...>
Голос с сомневающейся интонацией убеждал меня в том, в чем меня
нетрудно было убедить. Староверцев был не из тех, кто стал бы шутить.
Значит? Значит, пока я лежал в постели, измеряя температуру и глотая
таблетки, в газетах появилось сообщение о копии мальчика.
Я позвал мать, которая была в столовой, и попросил ее, чтобы она
принесла газеты.
- Сегодня понедельник, - сказала мать, - газеты не принесли. А во
вчерашнюю я завернула обувь, когда носила в починку.
7
Я набрал номер телефона и, услышав густой и низкий мужской голос,
сказал:
- Мне нужно Староверцева.
- Староверцев слушает вас, - ответил голос.
От волнения я даже сразу не сообразил, что это отец Староверцева, и
удивился, почему у знакомого школьника такой низкий, незнакомый, густой
голос.
- Староверцев слушает вас, - раздраженно повторил голос.
- Мне не вас. А вашего сына.
- Его увезли в больницу, - ответил голос. - Приступ аппендицита.
Он повесил трубку. Я тоже. И наступила тишина.
Все на свете сговорились, чтобы мешать мне разгадать тайну. Я лежал в
постели, глотал таблетки, пил чай с лимоном и ждал врача из районной
поликлиники.
Потом пришла врач - старая обиженная женщина - и стала упрекать нас
за то, что плохо работает лифт. В прошлый раз, когда она поднималась к нам
на шестой этаж, дверь лифта коварно захлопнулась за ней и ни за что не
хотела открыться; пришлось кричать, чтобы вызвали дежурного ремонтника, и
она потеряла, стоя в лифте, сорок минут. Сегодня она, боясь потерять
время, поостереглась пользоваться лифтом и поднялась к нам пешком, без
всякой техники. Она упрекнула мою мать за лифт и попросила ее принести
чайную ложечку, а меня открыть рот. Потом она сказала, что нужно еще
полежать по крайней мере два дня, и ушла.
Два дня... Я лежал два дня и думал. Я думал о копии мальчика,
которую, если верить карточке Староверцева, нашел отец Громова. Со времен
юрского периода, того периода, когда на Земле жили ящеры, прошло много
миллионов лет. Значит, копия лежала в земле и терпеливо ждала, когда на
Земле появятся разумные существа, способные понять ее язык и войти с ней в
общение.
Мне захотелось узнать побольше о юрском периоде, и я попросил мать,
чтобы она принесла мне учебник палеонтологии, по которому учился старший
брат, когда был студентом. Мать учебника не нашла и принесла мне
<Палеонтологию позвоночных>.
И тут я узнал о странном факте, который меня прямо потряс.
Оказывается, в юрском периоде существовал динозавр, имевший маленькие
передние ноги с подчеркнутой хватательной функцией и не имевший зубов. И
этот маленький динозавр специализировался на том, что воровал яйца более
крупных динозавров.
И автор книги высказывал предположение, что именно от этого ящера с
его необычайно подвижной нервной системой произошли млекопитающие, а
значит, и люди.
И я подумал, что раз существует информационная копия мальчика, то
можно проверить, справедлива ли эта гипотеза. Мне самому она показалась не
совсем справедливой.
Через два дня, придя в школу, я решил показать карточку, забытую у
меня Староверцевым, самому Громову.
Я чувствовал себя так, словно потерял под ногами почву и летел в
пропасть, но я ничего не мог с собой поделать, желание выяснить тайну было
сильнее меня.
Выбрав минуту, когда в классе не оказалось Дроводелова, я достал из
кармана карточку и молча протянул ее Громову.
Я не сводил глаз с лица Громова, и сердце мое билось, и мне
становилось то жарко, то холодно, и я думал, что ко мне вернулась ангина.
Такие случаи бывают.
Эта минута показалась мне длиннее часа. Потом Громов отдал мне
карточку и спокойно спросил:
- Ну и что? Что тебя тут удивило?
- Как что? - ответил я. - Разве с копией мальчика подтвердилось?
- Подтвердилось.
- Он ссылается на газету. Разве в газетах об этом было?
- Нет. Староверцев узнал от меня. А на газету он сослался для большей
убедительности. Ему не хотелось ссылаться на частное лицо. А я - частное
лицо.
Наш разговор был прерван звонком. Вошел Марк Семенович, начертил на
доске прямоугольный треугольник и голосом с вечно сомневающейся интонацией
стал доказывать нам теорему. Стуча мелом о доску, он доказывал так, словно
сам не верил своим доказательствам. Конечно, во всем была виновата
интонация, которая не соответствовала логическим выводам, вытекавшим из
доказательств.
Я совсем выключился и не слушал Марка Семеновича и вместо теоремы
думал о динозавре, воровавшем яйца более крупных своих современников. Не
может быть, думал я, чтобы от этого воришки произошли все млекопитающие, а
значит, и люди, меня вовсе не устраивал такой предок. А установить истину
можно только с помощью мальчика, информационная копия которого была
найдена отцом Громова.
Только мальчик мог опровергнуть эту сомнительную гипотезу, потому что
он побывал на Земле еще в юрский период.
При одной мысли о том, что копия мальчика существует и что
подробности я могу узнать от Громова, как только окончится урок, меня
охватывал то сильный озноб, то не менее сильный жар. И я подумал, что
врачиха, боясь коварных дверей лифта, выписала меня раньше срока. И за это
я мог быть ей только благодарен. Я не имел права терять ни одной минуты. А
минуты шли, и Марк Семенович все еще продолжал объяснять, удивленно глядя
на свой треугольник на доске и как бы сомневаясь в том, в чем уж никак
нельзя было сомневаться.
Я подумал, что он сомневается в теореме и в ее доказательствах,
разработанных еще Пифагором или Эвклидом, а я сижу и не сомневаюсь в
существовании копии мальчика только потому, что верю карточке и Громову.
Потом прозвенел звонок. Марк Семенович стер мокрой тряпкой
треугольник и свои доказательства, а затем ушел в учительскую. И я хотел
было подойти к Громову, но возле него уже стоял Дроводелов. И стоял он не
просто так, как стоят все. В руке у него был листок, весь покрытый мелкими
цифрами. Я решил, что это какая-нибудь задача, которую Дроводелов не смог
решить, но тут все объяснилось. На листе, который Дроводелов протянул
Громову, были произведены расчеты, сколько мальчик съел, выпил и выдышал,
находясь так долго в пути. Дроводелов протягивал этот листок Громову с
таким же видом, с каким, наверное, протягивает счет в ресторане официант,
ожидая оплаты.
Громов сделал жест рукой, как бы показывая, что он не хочет брать
этот счет. Но Дроводелов настаивал, чего-то требовал и не отставал.
Я догадался, что в этот злополучный день мне не удастся поговорить с
Громовым. Дроводелов от него не отступится.
Возвращаясь домой, я думал о той ниточке, которая соединяла
млекопитающих с ящерами через того динозавра, у которого передние ноги
обладали хватательной функцией. И если бы этот динозавр от чего-нибудь
погиб, то на Земле не появились бы млекопитающие и в том числе даже я сам.
Я думал об этом. И опять два голоса в моем сознании спорили между
собой. Один голос был согласен с гипотезой о происхождении млекопитающих,
а другой ему возражал.
Когда я вошел в парадное и хотел вызвать лифт, оказалось, что лифт
испорчен. Сигнальный фонарик не зажегся. Я поднялся на второй этаж и
попытался открыть дверцу, но она не открылась. А внутри лифта кто-то сидел
и ждал помощи.
- Кто там? - спросил я.
- Я, - ответил обиженный женский голос. И по голосу я сразу узнал
районного врача.
- Мы ведь больше не вызывали, - сказал я ей. - Я выздоровел.
- Я шла не к вам, а на четвертый этаж. По срочному вызову к
Новотеловым.
- Ладно, - сказал я, - немножко потерпите. Я сейчас поднимусь к себе,
и мы вызовем ремонтника.
И я стал быстро-быстро подниматься по лестнице, уже не думая ни о
мальчике, ни о динозаврах. Я думал о том, почему лифт действует исправно,
когда поднимаюсь я, моя мать и все жильцы и их знакомые, но стоит туда
войти врачу, как лифт принимается за свои подлые штучки. Я думал об этом,
и о теории вероятности, и о теории игр. И потом снова вспомнил про
мальчика.
8
Дроводелову все-таки удалось всучить свой счет. Войдя в класс, я
застал Громова с этой позорной бумажкой в руке. А Дроводелов стоял рядом и
ухмылялся. Опять пришлось отложить разговор. Но потом Дроводелов со своей
бумажкой ушел, и я приблизился к Громову.
- А нельзя ли, - спросил я, - повидаться с копией мальчика? Мне нужно
выяснить один вопрос.
Вся эта фраза прозвучала очень глупо и дико. Она была по-дурацки
выдернута из контекста моих мыслей.
- А что это за вопрос? - спросил Громов спокойно и как бы даже
безучастно.
И я рассказал о динозавре, и его передних конечностях с хватательной
функцией, и о млекопитающих, которым вряд ли могла понравиться гипотеза,
связывающая их происхождение с этим сомнительным животным.
- И что же, - спросил Громов, - ты хочешь задать этот вопрос копии
мальчика?
- Хочу, - ответил я.
- Тогда тебе придется немножко обождать.
- Почему?
- Потому, что ты не один хочешь задать вопрос. Это во-первых. А
во-вторых, мой отец и его сотрудники уже давно бьются над тем, чтобы
дешифровать код и понять язык, на котором думал и разговаривал мальчик.
Но тут наша беседа опять прервалась. Начался урок. Я ждал перемены, а
урок тянулся и тянулся... Наконец прозвенел звонок, и я спросил Громова:
- А нельзя ли все-таки с ним повидаться?
- С кем?
- С копией.
- Это невозможно. Она находится в Институте археологии, и доступ туда
запрещен всем, за исключением сотрудников лаборатории.
- А ты сам ее видел?
- Разреши оставить твой вопрос без ответа.
Я обиделся - как в тот раз, когда он намекнул насчет ремонта. В его
словах сквозило явное недоверие.
По выражению моего лица Громов догадался, что я обижен. Ему,
по-видимому, стало неловко, и он спросил:
- Что же ты не заходишь?
- Но у вас в квартире ремонт...
- Ремонт давно кончился. Заходи хотя бы завтра вечером. Я буду дома.
Он что-то еще хотел сказать, но не успел. В класс вошла
преподавательница истории. Она стала работать в нашей школе совсем
недавно, никого из нас еще не помнила по фамилии и даже не подозревала,
что Громов много знает.
Раскрыв классный журнал, она назвала первую попавшуюся фамилию:
- Громов!
Громов встал, и она задала ему вопрос о первобытном обществе и о
чем-то еще более древнем.
Я смотрел на ее лицо, пока Громов отвечал. Выражение ее лица все
время менялось, и на лице можно было увидеть целую гамму чувств и
переживаний.
А Громов отвечал, как только он один умел отвечать во всей школе, а
может, и на всем Васильевском острове. И казалось нам, отвечает не он, а
те люди, которые жили в древнюю эпоху, отвечает сама древняя эпоха, все
факты и события, сами, не очень громким размышляющим голосом Громова.
И я подумал, что, наверное, так же спокойно и задумчиво будет
отвечать мальчик через свою копию, когда дешифруют его язык.
Я не знаю, о чем думала преподавательница, слушая, как отвечает на ее
вопросы Громов. Сама она молчала, зато безмолвно, сменой выражений,
говорило ее лицо.
Потом Громов сел, а учительница встала. По-видимому, она так
растерялась, что забыла его фамилию.
- Молниев? - обмолвилась она. Никто из класса не рассмеялся, даже
Дроводелов. Такой напряженной была эта минута.
- Нет, я не Молниев, а Громов, - спокойно сказал Громов.
- Благодарю, - сказала учительница. Она почему-то сказала это очень
тихо, так тихо, что слышали не все.
А потом она целую минуту молчала, пока на лице ее не появилось то же
самое выражение, с которым она вошла в класс. По-видимому, усилием воли
она заставила себя успокоиться и снова обрести обычное состояние, с
которым учителю легче продолжать урок. Спрашивать она больше никого не
стала. А стала рассказывать сама, спокойно, буднично, как и полагалось.
Рассказывала она о далеком прошлом. Но это было совсем другое
прошлое, не то, о котором нам сообщил Громов. В чем тут дело? Я не могу
объяснить. Тому прошлому, о котором она рассказывала, не было никакого
дела до нас. И я думал, что и нам тоже нет до него никакого дела. Но
учительница думала иначе, чем я. Она рассказывала страшно спокойно, как в
учебнике, и даже еще спокойнее и очень методично, как, наверное, ее учили
вести урок, чтобы мы могли его лучше усвоить.
Громов же сидел у окна и, казалось, внимательно слушал. А в окно мне
были видны небо и облака, а Громов, наверное, видел и прохожих на
тротуаре, а также старуху, евшую сливы и выплевывавшую косточки. Я думал,
что в прошлом, о котором рассказывала новая учительница, не было ни этого
окна, ни тротуара с прохожими, ни этой старухи, евшей то вишни, то яблоки,
а то щелкавшей утюгом орехи на подоконнике.
1 2 3 4 5 6 7