Когда тебе пришлось уйти с работы по болезни и ты без предупреждения заявилась с Инкой ко мне на строительство, вид у меня – ты, наверное, заметила – был довольно озадаченный. Из простой любезности я не показал своего удивления, но обоим нам в первую минуту было очень неловко…
Почему мы все-таки стали жить вместе? Вероятно, потому, что вопреки ожиданиям я привязался к ребенку. Если бы не твой характер, возможно, у нас получилось бы даже что-то вроде нормальной семьи. Но болезнь выработала в тебе неприсущую раньше мнительность. По существу, конечно, ты права: мы были людьми, друг другу совершенно чужими; ты не понимала, чем я живу, и мучительно пыталась в этом разобраться. Одна твоя привычка смотреть на меня минутами, не моргая, способна была вывести меня из себя. И все же эти два года (или два с половиной?) на строительстве и затем на новом заводе мы прожили относительно мирно.
«Некто», появившийся у нас однажды вечером, почему-то «не понравился тебе с первого взгляда». Вечером после его визита у нас с тобой вышел крупный разговор. Началось с каких-то пустяков. В результате ты наговорила мне кучу грубостей. В этот вечер я впервые убедился, что ты видишь и подмечаешь вещи, которые раньше не укладывались в кругозор твоего понимания. Это неожиданное открытие поразило меня весьма неприятно… Ночью у тебя горлом пошла кровь. Врачи долго не могли остановить.
И в эту ночь и впоследствии я не раз задумывался над тем, не подслушала ли ты мой разговор с гостем. Но ведь дома, у меня в кабинете, мы не говорили с ним ни о чем предосудительном. Но вела ты себя в эти дни так, словно догадывалась, что со мной происходит нечто неладное, и всеми силами старалась это «нечто» предотвратить. Твоя обостренная интуиция, несомненный продукт прогрессирующей болезни, – могу тебе сейчас сказать об этом откровенно – доставила мне немало неприятных минут.
Когда ты оправилась от припадка, несмотря на настояния врачей, ты наотрез отказалась ехать лечиться, как будто боялась оставить меня одного. Ты стала относиться ко мне с несвойственной тебе в последние годы нежностью – это было хуже любых домашних ссор. Кажется, в декабре тебе стало совсем плохо. Помнишь? Стоило огромного труда выпроводить тебя наконец в Ялту. По правде, я был искренне рад, что врачи находят твое состояние тяжелым и велели тебе оставаться на юге не меньше года.
Ты вернулась совершенно неожиданно в начале марта. Это было как раз в день похорон жертв крупной аварии с «Ф-12». Самолет, на освоении которого усиленно настаивала Москва, при пробном испытании загорелся в воздухе и упал на щитковые дома поселка. Погибли пилот, бортмеханик и четверо рабочих. Операция эта, если тебе интересно, – с мертвыми можно говорить начистоту – проведена была по решительному настоянию моего вечернего гостя: всеми силами воспрепятствовать серийному освоению новой модели. Город в этот день был в трауре. Несмотря на слякоть, похоронный кортеж провожала на кладбище многотысячная колонна рабочих. Мне пришлось говорить надгробную речь. Комиссия не дала еще своего заключения о причинах катастрофы. Чувствовал я себя очень неуверенно и речь произнес плохую.
Вернувшись домой, я застал тебя. Ты убежала из санатория и приехала, толкаемая предчувствием, что мне угрожает опасность. Я отмахнулся от твоей опеки довольно раздраженно и грубо. Ты смотрела на меня испуганными большими глазами – от всего лица остались одни глаза.
На следующий день ты не поднялась с постели. Пришлось опять вызывать врачей. Врачи называли твой приезд в такую погоду безумием и советовали немедля отправить тебя обратно на юг. Все это было чертовски не вовремя. Нельзя же было отправить тебя одну, а провожать тебя в Крым у меня не было в эту минуту никакой возможности. Дело разрешилось компромиссом: меня вызвали в наркомат. Я решил, что довезу тебя до Москвы, а оттуда отправлю с сиделкой.
Все эти три дня, дома и потом в поезде, ты не говорила почти ничего, но не спускала с меня глаз. В дороге ты вдруг спросила, не могу ли я похлопотать в Москве, чтобы меня перевели на другой завод. Вопрос был до того неожиданный, что я ответил не фазу. И пробурчал, что, мне кажется, ты начинаешь терять рассудок.
Вечером, за несколько часов до Москвы, ты наконец заговорила. Ты сказала: «Видимся мы, очевидно, в последний раз. Долго я уже не протяну. Нельзя ли нам раз в жизни поговорить друг с другом начистоту?»
Разговора у нас не получилось.
В Москве, когда тронулся севастопольский поезд, увозя тебя и сиделку, – можешь мне верить – я вздохнул с подлинным облегчением. Я сказал себе: «Женщин, когда они начинают болеть, следовало бы вывозить на безлюдный остров: они становятся невыносимыми…»
– Разрешите вас потревожить… Релих вздрагивает и открывает глаза.
Господин Герман Хербст снимает с сетки чемодан и ищет что-то, беспорядочно разгребая вещи.
Смешно, как у него дрожат руки. Неужели он действительно так принимает к сердцу болезнь своей жены?
Релих потягивается и зевает. Поужинать, что ли? Он выходит в коридор и наталкивается на господина Хербста. Этот толстяк имеет странное свойство быть одновременно повсюду! Можно подумать, что он страдает животом.
– Вам нездоровится? – с деланным участием спрашивает Релих.
Господин Хербст потрясает перед его носом пачкой телеграмм.
– Я уже наполовину разорен! И все оттого, что я выехал в такую минуту! Я чувствовал, что мне нельзя уезжать!… Ах, если она об этом узнает, это ее убьет!
– А вы ей скажите, – спокойно советует Релих. Немец смотрит на него с испугом.
– Что вы… – бормочет он, пятясь в купе.

4

…В маленькой пивнушке, в городе Кельне, сидит Эрнст Гейль. Поезд в Трир уходит только через два часа. На соломенных усах сапожника пивная пена серебрится, как седина.
– Еще по кружечке?
К концу дороги они все же немножко разговорились и, сойдя с поезда, забрели сюда закрепить мимолетное знакомство. Старик попался упорный. Даже здесь каждое слово приходится тащить из него клещами.
Да, он сапожник. Как живется? Помаленьку. Иным живется похуже. Ну, а все-таки? Да так, ничего. Вообще вредно давать волю языку. Поменьше говори, побольше слушай.
Эрнст возражает, смеясь: слушать тоже вредно! Один его знакомый попал в концлагерь только за то, что слушал по радио кое-какие другие станции, кроме берлинской.
Старик тревожно озирается по сторонам и укоризненно качает головой.
– Язык у тебя плохо подвешен!
– Еще по кружечке?
За третьей кружкой выясняется, что семья у сапожника немаленькая – шесть человек. Средняя дочь сидит в тюрьме. Не за политику, нет! За то, что жила с евреем. Водили по городу с дощечкой: «Я – поганая тварь и изменница…» Все было. Половина клиентов с тех пор не отдает ему больше ботинок в починку – бойкот. А впрочем, как-нибудь протянем. Война не за горами…
– А если война, разве легче?
Старик поднимается из-за стола. Он тут засиделся, а семья ждет. Нет, ни одной кружки больше! Всего хорошего! Спасибо за угощение.
Эрнст провожает глазами его сутулую спину.
Крепкий старикан! Боится проболтаться. Лишняя кружка – лишнее слово. А поговорить, видно, Хочется, ой, хочется!
Эрнст выходит на улицу. Он пережидает дождь под тенистыми аркадами торгового дома Иоганн-Мариа-Фарина, созерцая парад бутылочек, флаконов и пузырьков. Только здесь он вспоминает, что Кельн – родина одеколона.
Он выходит на площадь и останавливается в восхищении перед грандиозным стрельчатым зданием, вылепленным из каменных сосулек. Две остроконечные башни, как-обледенелые исполинские ели, острием уперлись в небо. Если под рождество убрать эти башни, как елки, и зажечь на верхушке электрические звезды, дети по ту сторону Рейна от восторга захлопают в ладоши. Как Геббельс до этого еще не додумался!
Щелканье затвора фотоаппарата заставляет его обернуться. Костлявая мисс, вынимая кассету, дарит его благодарной улыбкой. Оказывается, эта дура, пока он глазел, успела его снять на фоне собора. Охотнее всего он съездил бы ей по физиономии и отобрал кассету, но он отлично понимает неосуществимость столь законного желания. Будем надеяться, этот снимок не выйдет за пределы домашнего альбома!…
В испорченном настроении Эрнст отправляется на вокзал. Через двадцать минут уходит его поезд в Трир.
В Трире после долгих блужданий он отыскивает квартиру товарища, адрес которого заучил наизусть еще в Берлине.
Небольшой бритоголовый человек в подтяжках, без куртки, поднимается из-за стола. Эрнст затворяет за собой дверь и произносит условленную фразу. Хозяин смотрит на него в молчании, подозрительно и недружелюбно.
«Черт побери! Неужели я спутал адрес? Хорошая история!»
Но нет! Хозяин, выдержав паузу, произносит ответную фразу. Эрнст на радостях забывает, что именно следует ответить. Впрочем, это уж полбеды, теперь он дома.
– Погодите, – говорит он улыбаясь. – Сию минуту!
Как это могло выскочить у него из головы? Лучше всего было записать, но записывать не полагается.
Хозяин подозрительно щурит глаза.
– Что вы сказали?
Вот он и вспомнил! Еще с минуту длится условный церемониал. Эрнст облегченно вздыхает. Кажется, на этот раз он выдержал испытание по мнемотехнике. Лицо хозяина расплывается в улыбке. Он подходит к гостю, хлопает его по плечу и, дружески сжимая его руку до боли в пальцах, тянет к столу.
– Садись, старина! Попьешь с нами кофе. Без сахара, не обессудь. Шестую неделю сижу без работы.
Эрнст почтительно здоровается с хозяйкой. Да ведь это совсем еще молодые люди! С порога он принял их было за пожилую чету. Нельзя сказать, чтобы вид у них был особенно цветущий!
Эрнст садится за стол и подвигает кофейник.
– Кофе, должен тебя предупредить, собственного производства, – смущенно оправдывается хозяин. – В Берлине, наверно, такого не пьют. Насчет закуски, как видишь, тоже жидковато. Хлеб. Масла не потребляем.
– Погоди, с какой стати я буду вас объедать? Покажи-ка мне, где тут поблизости колбасная. Схожу, принесу колбасы или чего-нибудь такого. Поужинаем в складчину.
При слове «колбаса» тает даже неприветливая хозяйка.
– Зачем же вам беспокоиться самому? Руда сбегает.
Руда, вихрастый восьмилетний мальчуган, уже соскочил с табуретки и спешно запихивает за щеку недожеван-ный хлеб. Поза его выражает полную готовность.
Эрнст достает из кармана три марки и протягивает их мальчишке.
– Вот, сбегай принеси колбасы.
– На все деньги? – недоверчиво спрашивает Руда.
– На все. Подсчитай, сколько нас? Четверо.
Руда уже нет в комнате.
– Смотри, не откуси по дороге, понюхаю! – кричит вдогонку мать. – Такой негодяй! За чем его ни пошлешь, половину по дороге слопает!…
Вскоре появляется Руда, торжественно потрясая в воздухе бумерангом колбасы.
– Ида сюда, – подзывает его мать. – Дохни! Ну вот, несет от тебя чесноком! Наверное, сожрал довесок!
Руда божится, что не брал в рот даже вот столечко.
Все усаживаются за стол. Хозяйка режет половину колбасы на мелкие кусочки и первому подвигает гостю. Руда она выделяет на тарелку считанные шесть кусков.
– Не жри одну колбасу! Ешь с хлебом!
Эрнст, беседуя с хозяином, замечает, что тарелка перед Руди пуста. Мальчуган сидит, как зачарованный, не спуская глаз с колбасы.
Эрнст отрезает себе толстый ломтик и, закусывая сухим хлебом, незаметно сует колбасу под столом мальчишке. Тот не сразу соображает, в чем дело. Поняв, он не заставляет себя уговаривать. Эрнст украдкой наблюдает, как малыш, завернув под столом колбасу в мякиш, скорбно подносит ее ко рту, будто жует один хлеб. Следующий кусок колбасы, отправленный Эрнстом под стол, исчезает из его пальцев мгновенно.
Заговорившись с хозяином, Эрнст вздрагивает от прикосновения нетерпеливой руки, дергающей его за штанину. Колбаса на блюде стремительно уменьшилась. Эрнсту неловко перед хозяйкой. Она сочтет его обжорой, слопавшим самолично добрую половину угощения. Но делать нечего! Очередной ломтик колбасы плавно исчезает под столом.
Ужин окончен. Хозяин вызывается показать гостю город. Поезд к границе идет ранехонько утром, все равно Эрнсту придется переночевать.
Весело болтая, они выходят на улицу. Хозяин жадно затягивается папиросой, кажется, готов ее вдохнуть вместе с мундштуком.
– Вот неделя, как бросил курить. Не на что. А отвыкнуть трудно. Иной раз отдал бы краюху хлеба за самую дрянную папироску… Хочешь посмотреть дом Карла Маркса?
Эрнст живо соглашается. Быть в Трире и не видеть дома, где родился Маркс!
– Только проходить надо быстро, не останавливаясь. И особенно не присматриваться. Следят. Если хочешь видеть получше, пройдемся по противоположному тротуару.
По дороге Иоганн – так зовут товарища – говорит, не закрывая рта. Видно, намолчался – невмоготу. Больше всего его, конечно, волнует послезавтрашний плебисцит в Сааре. Есть ли надежда на победу Народного фронта или хотя бы на раздел Саара? Не думает ли товарищ, что католики в последнюю минуту предадут и будут голосовать за Гитлера?
Эрнст отвечает уклончиво: как бы ни мала была надежда, нужно бороться до конца.
Иоганн оглядывается по сторонам. Убедившись, что прохожих поблизости нет, он достает из кармана аккуратно сложенную листовку и протягивает ее Эрнсту.
– А вот с этим ты знаком? У нас многих это сбивает с толку. По-моему, это явная фальшивка.
Эрнст развертывает прокламацию, отпечатанную на тоненькой бумажке по всем правилам подпольного искусства:

«Товарищи немецкие коммунисты, старые борцы за подлинные коммунистические идеи! Если хотите мне помочь, голосуйте 13 января за Германию! Боритесь вместе со мной за свободную Германию! Национал-социализм – лишь этап на пути к нашим конечным целям!
Макс Браун, Пфордт и их друзья не имеют ничего общего с коммунизмом и марксизмом.
Своей пропагандой они предают вас, германские пролетарии, продают вас французским капиталистам. Я бросаю вам лозунг: голосуйте за Германию! Победа Германии – предпосылка вашей дальнейшей борьбы.
За Советы! Каждый подлинный коммунист 13 января должен голосовать за Германию!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35