Какой-то студент-медик примерял оранжевый с серебром камзол на грязно-голубой подкладке, тускло просвечивающей в разрезах. Он собирался вечером на маскарад. Он верил, что в таком костюме понравится красотке Топси Топни - Топси Топни, прекраснейшей из всех служанок, околоточной Венере, страстно почитаемой половиной медицинского колледжа.
- Вы в нем настоящий принц, мистер Бинт, - сказала прелестная Рахиль, одаряя его блеском черных очей.
- Костюм в самый раз, дражайшая роза Шарона, - отозвался мистер Бинт, да вот цена жмет. А-а, Рафаэль, это ты, мой славный рыцарь сургучной печати? Замолви за меня словечко перед этой дикой газелью. Она не хочет мне отдать его дешевле, чем за пятнадцать шиллингов - на один вечер! Да ведь дорого, помереть мне, если не дорого, - разве что ты согласишься принять у меня векселек сроком на два месяца.
- Мы имеем чудный костюмчик разбойника, он станет вам вдвое дешевле, ответил Рафаэль. - Есть клоун - не клоун, конфетка! - восемь шиллингов. Но за этот испанский наряд, мистер Бинт, свидетель Моисей, мы бы со всякого, кроме вас, запросили гинею. Да вот господинчик пришел как раз на него посмотреть. Вы только поглядите, мистер Браун, ну видели ли вы когда-нибудь еще такую вещь?
Говоря так, Рафаэль повернулся к лорду Котиксби с выражением совершенной серьезности на лице и поднял перед ним одеяние, за которое торговался юный медикус.
- Просто даром за такие деньги, - сказал Котиксби. - Если вы не решились, сэр, я, пожалуй, сам его возьму.
Но мысль о том, чтобы другой щеголял перед Топси Топни в этом наряде, была для мистера Бинта непереносима; он согласился уплатить пятнадцать шиллингов. И Рафаэль, как ни в чем не бывало пряча деньги в карман, сказал:
- Сюда пожалуйста, мистер Браун: уж будьте уверены, там для вас кое-что найдется.
Лорд Котиксби недоуменно последовал за ним.
- Вас удивляет наша система? - спросил Рафаэль, видя смущение своего друга. - Признайтесь, вам кажется низостью, что я торговался по мелочи с тем молокососом? Я называю это простодушием. Зачем бросаться шиллингами без нужды? Наш народ никогда этого не делал. Один шиллинг - это хлеб для четверых; неужели я побрезгаю испачкать руки и тем лишу воспомоществования четырех в нужде? Это вы - низкие люди, вы, англосаксы, а не мы, древняя раса. У вас вульгарные мерки для большого и для малого. Тысячу фунтов вы уважаете, а грош презираете. Напрасно, мой Котиксби! Где одно, там и другое. Я ворочаю миллионами и пенсами. И не почитаю себя выше того или ниже этого.
Они проходили через второе помещение, где стоял сильный запах кедра, здесь до потолка были навалены груды карандашей, какими имеют обыкновения торговать на улицах города юные иудеи.
- Сколько я этих карандашей продал! Горы! - сказал Рафаэль. - А мой младший брат сейчас стоит с апельсинами на Пикадилли. Я готовлю из него главу нашей фирмы в Амстердаме. Мы все занимаемся делами. Вот я сегодня утром должен был повидаться на Итон-Плейс с Ротшильдом по делу об ирландском займе, из которого три миллиона моих, и, так как я хотел пройтись пешком, я прихватил с собой мешок. Надо было вам видеть, какое лицо было у Лоды Латимер, дочери архиепископа Кройдонского, когда, проходя мимо святого Бенедикта, что в Найтсбридже, она, как ей почудилось, узнала во встречном старьевщике джентльмена, с которым говорила накануне вечером на приеме у графа де Сент-Олэра.
Нечто похожее на румянец затронуло бледные черты Мендосы, когда он произнес имя леди Лоды.
- Идемте, - сказал он.
Они миновали еще несколько помещений: хранилище апельсинов, склад сургуча, отделение перочинных ножей с шестью лезвиями, - и, наконец, остановились перед старой, обитой зеленым сукном дверью. Рафаэль отпер ее каким-то секретным способом, и они очутились в черном коридоре с занавесом в дальнем конце.
Мендоса хлопнул в ладони, занавес раздвинулся и потоки золотого света хлынули на иудея и его гостя.
Глава XXIV
Они вошли в гостиную самых что ни на есть средних размеров Холивелл-стрит вообще тянется, не больше, чем на сто ярдов, а эта комната занимала в длину не больше половины улицы и была обставлена в соответствии с простыми вкусами ее хозяина.
Ковер был белого бархата (настланный поверх нескольких слоев обюссонских, исфаганских и эксминстерских, так что нога ваша, ступая по этому мягкому морю, производила не больше шума, чем тень, следующая за вами) - белого бархата, расписанного цветами, арабскими и классическими фигурами кисти сэра Уильяма Росса, Дж. М.-У. Тэрнера - члена Королевской академии, миссис Ми и Поля Делароша. По кромке он был унизан мелким жемчугом и обшит валансьенскими кружевами и золотыми бляхами. Стены были обиты парчовым штофом с золотыми фигурами на серебряном фоне и расшитыми поверх узорными розами, кувшинками и горицветами из рубинов, аметистов и смарагдов. Капли росы, которыми художник окропил эти цветы, были бриллиантовыми. Штоф был увешан картинами, еще более драгоценными. Роскошный Джорджоне, золотой Тициан, Рубенс, румяный и мясистый (этот Пан среди живописцев), несколько канонизированных пастушек Мурильо, улыбающихся из темноты, подобно звездам; десятка четыре первоклассных рисунков Леонардо и с полсотни шедевров царственного гения из Урбино, пользовавшегося покровительством Юлия и Льва, покрывали стены этой комнатки. Вокруг по стенам стояли резные янтарные диваны, обтянутые горностаем, а в центре небольшой фонтан, журча, играл струей трижды дистиллированного розового масла.
- Трубки, Голиаф! - весело приказал Рафаэль негритенку в серебряном ошейнике (он говорил с ним на его родном языке - на языке далекой Донголы). - Итак, милости просим в нашу берлогу, мой Котиксби, Здесь нам будет покойнее, чем в передних комнатах, и, кроме того, я хотел показать вам одну картину. Я горжусь моими картинами. Этот Леонардо попал сюда из Генуи, его подарил нашему отцу мой кузен маршал Манассия; а вон того Мурильо заложила у моего дядюшки Мария-Антуанетта перед побегом в Варенн, - бедняжка, как вы знаете, не смогла его выкупить, вот картина и осталась у нас. А что до Рафаэля, то он, ведь вы понимаете, был нашего племени. Что это вы так внимательно разглядываете? О! Моя сестра... я совсем забыл. Мириам, это лорд Котиксби. Она сидела на перламутровом табурете перед роялем слоновой кости и разбирала сонату Герца. Она поднялась, когда к ней обратились, Мириам де Мендоса поднялась и поклонилась гостю.
В Талмуде повествуется, что у Адама было две жены: Цилла, темнокудрая красавица, и Ева, светлая и прекрасная. Локоны Циллы были черны, кудри Евы золотисты. Глаза Циллы были ночь, глаза Евы - утро. Котиксби был белокур, из белокурого саксонского племени Хенгиста и Хорзы, в школе ему дали прозвище мисс Котиксби. Но насколько белее его была еврейка Мириам!
Ее волосы были того глубокого пламенеющего оттенка, который исстари пленял живописцев и уже поэтому презираем грубой толпой. Они были огненно-рыжие. Блуждая по прекраснейшим в мире плечам двадцатью тысячами крохотных колец, они ниспадали ей до пояса и еще ниже. Голубая бархотка, сколотая брильянтовым эгретом (оцененным в двести тысяч туманов и приобретенным у поручика Виковича, которому он достался от хана Дост-Мохаммеда) в виде простой райской птицы, составляла ее головной убор. Шемизетка-безрукавка цвета морской волны, обнажавшая ее безукоризненной формы руки, была схвачена изумрудным кушаком, из-под которого ниспадала желтая атласная юбка. Нежно-розовые кисейные шальвары с серебряными блестками и туфельки того же цвета, что и бархотка в волосах (но так густо унизанные жемчугом, что первоначального оттенка нельзя было различить), довершали ее туалет. На ней было три ожерелья, из которых каждое могло бы служить богатым приданым любой принцессе, ее пальцы до самых розовых кончиков были унизаны сверкающими перстнями, и бесценные браслеты, цепочки и поручи охватывали обнаженную руку, что была белее крышки рояля, на которую облокачивалась красавица.
Мириам де Мендоса поклонилась пришельцу, в приветствии оборотив на него свои царственные очи, и Котиксби едва не лишился чувств от сияния ее красоты. Хорошо, что она заговорила, - сладостный звук ее голоса вернул ему сознание. Пробормотав в ответ несколько неразборчивых слов, он без сил упал на скамью сандалового дерева, но в это мгновенье маленький невольник Голиаф внес ароматный кофе в опаловых чашках, алебастровые плевательницы и трубки с пахучим табаком "Гибелли".
- Трубка господина погасла, - с улыбкой молвила Мириам, видя смятение гостя (который, правду сказать, и думать забыл о курении), и, взяв тысячефунтовую банкноту из пачки на рояле, запалила ее от свечи и стала разжигать чубук лорда Котиксби.
IV
Когда Мириам, возвратившись на свой перламутровый табурет, по знаку брата коснулась серебряных и эмалевых клавиш благородно-белого рояля и запела, - лорду Котиксби показалось, будто он находится у врат рая или слушает знаменитую Женни Линд.
- Линд, как вы знаете, еврейское имя; и Мендельсон - тоже: сын миндаля; и Розенталь: долина роз; и Леве, или Леви, или Льюис, или Лион, он же - лев. Все, кто прекрасен и храбр, причастны древнему народу. Вы же, саксы, зовете себя Браунами, Смитами или Роджерсами, - пояснил своему гостю Рафаэль. И принялся изумительно аккомпанировать сестре на маленькой золотой, усыпанной алмазами губной гармошке - своем национальном инструменте, - которую вытащил из внутреннего кармана.
Все пиесы, исполненные прелестной иудейкой, принадлежали композиторам ее племени, - мадригал Россини, полька Брамса, восхитительный романс Сломана или мелодия Вебера, - и музыка, лиясь со струн инструмента, заставляла сладко трепетать струны сердца; но она пела только песни своего народа.
"Божественная! Пой еще, пой всегда, - мысленно молил Котиксби, - чтобы я мог сидеть у ног твоих, словно в тени зеленой пальмы, и воображать, что слушаю райских птиц в ее ветвях".
Рафаэль прочел его мысли.
- В наших жилах течет также и саксонская кровь, - сказал он. - Вы улыбаетесь! А между тем это так. Дочь одного нашего отдаленного предка совершила ужасный мезальянс во времена вашего короля Иоанна. Ее звали Ревекка, а ее отца - Исаак из Йорка. Она вышла замуж в Испании, куда сбежала ко двору короля Боабдиля, за сэра Уилфрида Айвенго, в те дни оставшегося вдовцом после кончины его первой супруги леди Ровены. У нас считали этот брак прямым бесчестием; но Уилфрид принял нашу веру и сделался почтенным раввином в Кордовской синагоге. Это - единственное пятно на гербе Мендосы.
Так они сидели, предаваясь беседе, но потом пение кончилось, прекрасная Мириам удалилась (хотя ее пение и ее красота остались в душе гостя), и тогда, по знаку Мендосы, в зал стали входить для деловых переговоров посланцы со всех концов света.
Первым вошел мистер Аминадав - он принес бумаги на подпись. Он поцеловал Мендосе туфлю.
- Ну, как вам живется в доме на Гровнер-сквер, Аминадав? И как сын? Ему еще не прискучила его яхта? - спросил Мендоса, - Это младший помощник помощника третьего заместителя моего младшего счетовода, - пояснил Рафаэль лорду Котиксби, когда раболепный слуга ушел. - Он любит пофорсить, а мои служащие не знают ограничений в деньгах.
Следующим был лорд Голь - по делу о закладе земель. Он вошел, чванно выступая, но не выдержал и попятился при виде окружившей его роскоши.
- Малютка Мордохей, - сказал Рафаэль юному продавцу апельсинов, который протиснулся в дверь вслед за лордом, - выведи отсюда этого джентльмена и выдай ему десять тысяч фунтов. Больше я ничего не могу для вас сделать, милорд. Прощайте, я занят. - И Рафаэль, сделав пэру знак удалиться, с наслаждением затянулся своим наргиле.
После лорда вошел человек с квадратным лицом, кошачьими глазками и желтыми усами. У него была талия, как у песочных часов, и семенящая из-за высоких каблуков походка.
- Передайте вашему господину, что он получит еще два миллиона, и ни шиллингом больше, - сказал ему Рафаэль. - Эти россказни о двадцати пяти миллионах наличными в Кронштадте никого не обманут. В Европе им не верят. Вы меня понимаете, граф Грогомовский?
- Но его императорское величество приказали четыре миллиона, и я буду бит кнутом, если...
- Обратитесь к мистеру Седраху, комната девяносто четыре - Z, в четвертом дворе, - сказал Мендоса миролюбиво. - И оставьте меня в покое, граф. Разве вы не видите, сегодня пятница, и солнце с минуты на минуту сядет?
Посол-калмык, трепеща, ретировался, оставив после себя запах мускуса и свечного сала.
Торговец апельсинами, агент Лолы Монтес, продавец певчих снегирей и переодетый кардинал, прибывший для переговоров о займе для Римского папы, по очереди получали аудиенцию, и каждого, после краткой беседы па его родном языке, Рафаэль отпускал мановением руки.
- Королева должна возвратиться из Аранхуеса, или придется убрать короля, - задумчиво заметил Рафаэль после ухода желтолицего посла из Испании, генерала герцога Олла-Потрида. - Как ваше мнение, мой Котиксби?
Котиксби, смеясь, собирался ответить, ибо ему весьма забавно показалось, что все мировые дела решались здесь и Холивелл-стрит оказалась центром Европы, как вдруг раздались три особенных удара в дверь, и Мендоса, вскочив, воскликнул:
- А-а! Только четыре человека во всем мире знают этот сигнал.
И с почтительностью, разительно отличавшейся от его прежней непринужденной манеры, двинулся навстречу входившему.
То был довольно старый человек, безусловно, тоже еврейской национальности; бездонные его глаза горели и на губах играла загадочная усмешка.
В руках у него был парусиновый зонт, на ногах - старые брюки и стоптанные сапоги, и на голове старый парик, взбитый на макушке наподобие перезрелой гнилой груши.
Он тяжело, словно обессилев, опустился в первое попавшееся кресло, между тем как Рафаэль отвесил ему нижайший поклон.
- Я устал, - промолвил он. - Доехал за пятнадцать часов. Я лежу больной в Нейи, - добавил он со смехом. - Велите принести мне немного eau sucree Подслащенной воды (франц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12