Все замечательно, приятный магазин
На следующее утро после своих ночных визитов "молодой джентльмен Гарри" направился к Эппингскому лесу; позавтракав в Стратфорде, он выехал на Ромфордскую дорогу и ограбил встреченную им почтовую карету на глазах у нескольких всадников, которые, не слезая с коней, угощались у дверей трактира. Tempora mutantur Времена меняются (лат.). - нынче фермер из Эссекса, продав на ярмарке свой скот и проезжая на обратном пути мимо Илфорда и Баркингских топей, не понукает лошадей, а ежели и понукает, то не от страха - в Эппингском лесу теперь уж нет пещеры Терпина.
В те времена охотно исповедовали известный принцип невмешательства: "То, что касается всех, не касается никого". Даже те содержатели постоялых дворов, которых никто не заподозрил бы в сообщничестве с разбойниками, смотрели сквозь пальцы на действия столь щедрых постояльцев. Когда Генри Фредерик, герцог Камберлендский, завел любовную интригу с леди Гровнор, ему пришлось однажды "стоять", как тогда говорили, в небольшом трактире близ Итон-Холла. Герцога приняли там за разбойника; и все же, когда он поскакал вслед за каретой ее милости, ни трактирщик, ни форейтор даже с места не тронулись, хотя и были убеждены, что он намеревается ее ограбить. Как возмутились бы преданные вассалы графа из партии вигов, узнай они, что у супруги их сеньора будут похищены не драгоценности, а поцелуи! Форейтора спросили на суде, как мог он принять за грабителя его королевское высочество? Да потому что он заснул за завтраком, последовал ответ. Страсть обессилила влюбленного.
С той же самою неукротимою отвагой встречали смельчаки свой смертный час. Сэр Томас Смит, законовед, философ и знаток древней словесности, автор книги об английском государстве елизаветинских времен, говорит, что "ни в одной державе, кроме Англии, злодеи не идут на казнь столь бесстрашно". Некий сведущий и заслуживающий доверия французский сочинитель - мы не можем точно вспомнить его имя - повествуя об английских нравах, уверяет, будто наши земляки испытывают прямо-таки страсть к виселице и приближаются к ней с радостью и ликованием, предвкушая избавление от мерзостного английского климата. Мы не беремся оспаривать этот правдивый рассказ, ибо сами никогда не присутствовали при казни; однако в летописях минувшего столетия нам, в самом деле, попадались довольно странные сцены, где описывается, как приговоренный к казни разбойник, облачившись в свой самый пышный наряд и продев изысканный букетик в петлицу, отправляется в Тайберн в наемной карете или на телеге, если он оказался не при деньгах; по пути он улыбается красивым девушкам, которые с восхищением смотрят сквозь слезы на пригожего молодца, и не раз останавливается у таверны, чтобы выпить пинту вина и шутливо пообещать хозяину расплатиться с ним на обратном пути.
В декабре 1721 года некто Натаниэль Хоуэс был обвинен в разбое на большой дороге. Он отказался признать себя виновным на том основании, что, прожив весь свой век по-человечески, намеревался умереть точно так же и не желал отправиться на виселицу в том жалком камзоле, в котором он предстал перед судьями. Хоуэс добавил, что, когда его арестовали, в квартире у него имелось весьма приличное платье, которое у него отобрали и по сию пору не возвратили; и что, если его просьба и впредь не будет уважена, он решительно отказывается признать правильность обвинительного заключения. Тщетно судьи увещевали его; в конце концов, следуя распространенному тогда обычаю (хотя все юристы давно уже признали его противозаконным), преступника подвергли пытке: большие пальцы рук связали шнуром, и двое судейских принялись тянуть за шнур до тех пор, пока он не оборвался. Это было повторено несколько раз; но так как заключенный продолжал упорствовать, судьи приговорили его к тискам - ужасной peine forte et dure Жестокой пытке (франц.)., которая, как убедительно и ясно доказал Дейнс Беррингтон в своих восхитительных примечаниях к законам, никогда не была разрешена ни обычным правом, ни каким-либо указом. Тем не менее даже в 1721 году заключенного, который отказывался признать свою вину, если ему не будет дозволено взойти на эшафот в хорошем кафтане, семь минут продержали в тисках с грузом в двести пятьдесят фунтов, пока он не согласился признать себя виновным. Мы избавим читателя от отвратительных и ужасных подробностей, впрочем, любопытствующие могут найти описание этой пытки в наших старинных законах. Исповедуясь перед казнью, узник сказал, что он подвергнул себя пытке не ради кафтана, а для того, чтобы снискать одобрение других заключенных. Каковы бы ни были резоны, которыми руководствовался несчастный, человеку здравомыслящему трудно понять, о чем же более всего свидетельствует его поступок: о стойкости ли мученика, отваге героя или упрямстве закоренелого негодяя.
В 1657 году майор Джордж Стрэнгуэйз, осужденный за убийство своего шурина, умер под пыткой, отказываясь признать свою вину; по его собственным словам, он подвергся "этому последнему и ужасному испытанию", дабы спасти от конфискации свое имущество и передать его друзьям. Читателю, быть может, известно, что конфискация имущества была одной из причин, толкавших судей на вынесение смертных приговоров, и проводилась со всей строгостью. Сколь удивительно сочетание порока и добродетели, когда борются и все же уживаются в одной душе добро и зло, благородство и низость, а человек, только что совершивший преступление во имя подлой мести, внезапно оказывается способным на подвиг самоотречения, мало того, на мученичество во имя любви.
Большинство наших читателей, наверное, слыхали о распространенном среди богословов старой школы обычае извлекать урок из любого события. Просматривая необходимые нам для этой статьи документы, - их было множество, ибо любое приводимое нами здесь утверждение основано на тщательно изученных фактах, каждый из которых мы можем подкрепить ссылкой, именем и датой, - мы познакомились с тем, как были "обращены воблаго" подвиги Джека Шеппарда. Проповедь, отрывок из которой мы приводим, была, по-видимому, прочитана вскоре после одного из побегов знаменитого преступника из Ньюгетской тюрьмы. Она весьма забавна; читая ее, мы не могли удержаться от улыбки, хотя ничуть не сомневаемся в искренности доброго пастора и склонны полагать, что причудливые и бесспорно остроумные противопоставления пробудили внимание и тронули сердца прихожан, которые, как мы подозреваем, были ничуть не менее религиозны, чем нынешняя паства церкви св. Георга на Ганновер-сквер, хотя и уступали ей изысканностью речи и манер.
"Не прискорбно ли, возлюбленные братья мои, что люди, так радеющие о сохранении своего бренного тела, коему суждено прожить не более нескольких лет, столь безрассудно пренебрегают бесценной душой своею, удел которой вечность. О, сколько тщания, сколько усердия, трудов и ухищрений возлагаем мы на шаткие и непрочные глиняные алтари, в то время как - увы нам! - лучшая наша часть пребывает в столь великом небрежении, что мы едва ли снисходим вспомнить о ней. Разительный пример тому - отъявленный злодей, известный всем под именем Джека Шеппарда. Сколько преград он превозмог, какие подвиги совершил ради жалкой, смрадной оболочки, недостойкой даже виселицы. Как искусно отомкнул он изогнутым гвоздем замок на цепи, к которой был прикован. Сколько мужества потребовалось ему, чтобы разбить оковы, взобраться вверх по каминной трубе, выломать железный прут, проделать ход в каменной стенке и, распахнув врата своей темницы, взобраться на тюремную кровлю; здесь гвоздем, украденным в часовне, он прикрепляет к стене одеяло и бестрепетно спускается на крышу пристройки, после чего неслышными шагами сходит со ступеней и выскальзывает через входную дверь на улицу. О, если б все мы уподобились Джеку Шеппарду! Не поймите меня превратно, братья мои, - уподобились не в плотском, а в духовном смысле, ибо не о чувственном, а о бестелесном намерен я разговаривать с вами. Не позорно ли, если для спасения наших душ мы не употребим тех стараний и тех усилий мысли, какие Шеппард употребил ради спасения своего тела. Итак, я призываю вас отомкнуть замки ваших сердец гвоздем раскаяния, разбить оковы милых вам страстей, влезть на трубу надежды, вооружиться прутом благих намерений, проложить себе путь сквозь каменную стену отчаяния и распахнуть врата темницы преисподней. Вскарабкайтесь на кровлю благочестивых размышлений и, укрепив одеяло веры гвоздем молитвы, спуститесь на голубятню покорности и низойдите по ступеням смирения. Так доберетесь вы до дверей освобождения из острога неправедности и избегнете когтей старого палача-диавола, который рыщет в поисках жертвы, аки лев рыкающий".
Как бы ни оценили эту речь посетители баварской часовни, привыкшие к тому, чтобы богослужение приправлялось музыкой Моцарта и голосом Пасты, как бы ни восприняло ее изощренное ухо теперешнего любителя проповедей, мы заверяем читателя, что в те времена она не только не казалась забавной, но и вообще ничуть не отличалась от всего, что произносилось с церковных кафедр; при этом, несомненно, следует признать, что и своим ораторским искусством, и умом проповедник ничуть не уступает большинству современных церковнослужителей. Примерно в ту же пору священник Ньюгетской тюрьмы должность, которой в наши времена упорно домогаются ученые мужи и джентльмены, - рассказывая об одном из своих духовных сыновей, упоминает, что, находясь в этом последнем своем земном прибежище, тот иногда посещал церковь, но: "основательно позабыв Священное писание, не мог извлечь пользу из поучений"!
Изучая духовные и светские тексты той поры, когда произносились такие проповеди и процветали такие проповедники, мы наткнулись в номере "Британского журнала" от 4 декабря 1725 года на написанный в духе Лукиана или Фонтенеля диалог между Юлием Цезарем и Джеком Шеппардом, с которым за неимением места, к сожалению, не сможем познакомить читателя. Но мы считаем все же своим долгом привести здесь один весьма примечательный отрывок специально для назидания министрам его величества. В сравнении с вигами нынешнего правительства ньюгетский узник обнаруживает возвышенные представления о нравственности и несомненную ясность и здравость суждений. Цезарь возмущен, что его битвы уподобляют уличному разбою, а штурм городов грабежу со взломом.
Джек Шеппард loquitur: Говорит (лат.).
"Полно, мой добрый Цезарь. Что преступнее - сорвать замок или изорвать конституцию? Разве кандалы более неприкосновенны, чем свобода народа? Разве бесчестнее переступить через порог тюрьмы, чем преступить законы своей родины?"
Ты прав, о честный Джек. Так отвечаем мы, а не Цезарь, который, подобно многим нынешним законодателям, предпочел отвертеться от неприятных вопросов. Эта беседа Цезаря с Джеком Шеппардом напомнила нам весьма характерные для того времени стансы, которые были посвящены сэру Джеймсу Торнхиллу, написавшему портрет этого разбойника. Вот они:
Великий мастер ты, Торнхилл,
Спасать умерших из могил.
Так Шеппарда ты спас от тлена,
Создав сей образ незабвенный.
"Пусть хоть на край земли сошлют,
Лишь только б жить!" Не внемлет суд.
Но кисть твоя злодея, вора
Уберегла от приговора.
Узнает каждый, чья рука,
И проживет портрет века.
Издревле шел художник к славе,
Разбойников первейших славя.
Дал Александра Апеллес,
Цезарь с Аврелием воскрес,
А Кромвель жив в писаньях Лилли.
Вот так и Шеппард жив в Торнхилле *.
"Британский журнал", 28 ноября 1724 г.
* Перевод Н. Вольпин.
Поистине удивительные времена, причудливые и своеобразные; сколько странных событий и зрелищ, какое множество колоритных личностей! Натуры будничные, робкие, все те, кого не манит буря и кто не смеет повиноваться зову страстей, возможно, в самом деле, предпочитают унылое, безрадостное существование, которое они влачат при свете газовых ламп и под охраной полисменов; зябко кутая плечи одеялом, они, быть может, восклицают:
"Prisca juvent alios, me nunc denique
natum
Gratulor" *.
* Пусть другим по душе старина, я же поздравляю себя с тем, что родился теперь (лат.).
Адвокат без практики, коему ни один клиент не решился бы доверить свое дело, но получивший тем не менее от своего покровителя вига поручение собрать факты, нужные для издания новых законов, может, конечно, написать для "Приложения к британскому альманаху" статью, в которой соберет великое множество цифр, доказывающих, что нравственность в наши дни намного выше, чем в прошлом. Бедный юноша! Ему платят за работу, и он усердно выгребает сор, дабы опозорить своих отцов и дедов и превознести магнатов, осуждающих разбой на Лиденхолл-стрит, но осуществляющих его на Пэл-Мэл.
Но отбросим шутки в сторону и поглядим, что причинило больше бед злодеяния прошлого века или теперешние плутни? На улицах уже не услышишь звук пистолетного выстрела; но разве утихли рыдания за наглухо запертой дверью? Открытые убийства и кровопролития теперь весьма редки на наших улицах и на дорогах, леденящие кровь кошмары исчезли, словно призраки при свете дня; но меньше ли стало горя, безмолвных страданий? Вот катит через площадь золоченая коляска с лакеями в пышных ливреях на запятках; по устланным ковром ступенькам спускаются девушки в атласных туфельках; красивой стайкой вплывают они в нарядную благоухающую гостиную, и вы слышите их чарующий смех, звук арфы и мелодию песни. Отец этих девушек и хозяин особняка - стряпчий, которому доверили свой последний грош вдовы, сироты и убогие; и результаты превзошли все ожидания. Но подождем немного: видите вы это изуродованное тело, - душа, которая в нем обитала, убоявшись суда людского, посмела презреть канон о греховности самоубийства.
Окинем взглядом это жалкое холодное жилище, посмотрим на бледное, печальное лицо, источенное беспощадным горем; взор потускневших глаз устремлен на прелестную девушку; это вдова, ограбленная опекуном, пристально всматривается в черты своей дочери, которая пытается заработать на хлеб, делая игрушки для благотворительного базара.
1 2 3 4
В те времена охотно исповедовали известный принцип невмешательства: "То, что касается всех, не касается никого". Даже те содержатели постоялых дворов, которых никто не заподозрил бы в сообщничестве с разбойниками, смотрели сквозь пальцы на действия столь щедрых постояльцев. Когда Генри Фредерик, герцог Камберлендский, завел любовную интригу с леди Гровнор, ему пришлось однажды "стоять", как тогда говорили, в небольшом трактире близ Итон-Холла. Герцога приняли там за разбойника; и все же, когда он поскакал вслед за каретой ее милости, ни трактирщик, ни форейтор даже с места не тронулись, хотя и были убеждены, что он намеревается ее ограбить. Как возмутились бы преданные вассалы графа из партии вигов, узнай они, что у супруги их сеньора будут похищены не драгоценности, а поцелуи! Форейтора спросили на суде, как мог он принять за грабителя его королевское высочество? Да потому что он заснул за завтраком, последовал ответ. Страсть обессилила влюбленного.
С той же самою неукротимою отвагой встречали смельчаки свой смертный час. Сэр Томас Смит, законовед, философ и знаток древней словесности, автор книги об английском государстве елизаветинских времен, говорит, что "ни в одной державе, кроме Англии, злодеи не идут на казнь столь бесстрашно". Некий сведущий и заслуживающий доверия французский сочинитель - мы не можем точно вспомнить его имя - повествуя об английских нравах, уверяет, будто наши земляки испытывают прямо-таки страсть к виселице и приближаются к ней с радостью и ликованием, предвкушая избавление от мерзостного английского климата. Мы не беремся оспаривать этот правдивый рассказ, ибо сами никогда не присутствовали при казни; однако в летописях минувшего столетия нам, в самом деле, попадались довольно странные сцены, где описывается, как приговоренный к казни разбойник, облачившись в свой самый пышный наряд и продев изысканный букетик в петлицу, отправляется в Тайберн в наемной карете или на телеге, если он оказался не при деньгах; по пути он улыбается красивым девушкам, которые с восхищением смотрят сквозь слезы на пригожего молодца, и не раз останавливается у таверны, чтобы выпить пинту вина и шутливо пообещать хозяину расплатиться с ним на обратном пути.
В декабре 1721 года некто Натаниэль Хоуэс был обвинен в разбое на большой дороге. Он отказался признать себя виновным на том основании, что, прожив весь свой век по-человечески, намеревался умереть точно так же и не желал отправиться на виселицу в том жалком камзоле, в котором он предстал перед судьями. Хоуэс добавил, что, когда его арестовали, в квартире у него имелось весьма приличное платье, которое у него отобрали и по сию пору не возвратили; и что, если его просьба и впредь не будет уважена, он решительно отказывается признать правильность обвинительного заключения. Тщетно судьи увещевали его; в конце концов, следуя распространенному тогда обычаю (хотя все юристы давно уже признали его противозаконным), преступника подвергли пытке: большие пальцы рук связали шнуром, и двое судейских принялись тянуть за шнур до тех пор, пока он не оборвался. Это было повторено несколько раз; но так как заключенный продолжал упорствовать, судьи приговорили его к тискам - ужасной peine forte et dure Жестокой пытке (франц.)., которая, как убедительно и ясно доказал Дейнс Беррингтон в своих восхитительных примечаниях к законам, никогда не была разрешена ни обычным правом, ни каким-либо указом. Тем не менее даже в 1721 году заключенного, который отказывался признать свою вину, если ему не будет дозволено взойти на эшафот в хорошем кафтане, семь минут продержали в тисках с грузом в двести пятьдесят фунтов, пока он не согласился признать себя виновным. Мы избавим читателя от отвратительных и ужасных подробностей, впрочем, любопытствующие могут найти описание этой пытки в наших старинных законах. Исповедуясь перед казнью, узник сказал, что он подвергнул себя пытке не ради кафтана, а для того, чтобы снискать одобрение других заключенных. Каковы бы ни были резоны, которыми руководствовался несчастный, человеку здравомыслящему трудно понять, о чем же более всего свидетельствует его поступок: о стойкости ли мученика, отваге героя или упрямстве закоренелого негодяя.
В 1657 году майор Джордж Стрэнгуэйз, осужденный за убийство своего шурина, умер под пыткой, отказываясь признать свою вину; по его собственным словам, он подвергся "этому последнему и ужасному испытанию", дабы спасти от конфискации свое имущество и передать его друзьям. Читателю, быть может, известно, что конфискация имущества была одной из причин, толкавших судей на вынесение смертных приговоров, и проводилась со всей строгостью. Сколь удивительно сочетание порока и добродетели, когда борются и все же уживаются в одной душе добро и зло, благородство и низость, а человек, только что совершивший преступление во имя подлой мести, внезапно оказывается способным на подвиг самоотречения, мало того, на мученичество во имя любви.
Большинство наших читателей, наверное, слыхали о распространенном среди богословов старой школы обычае извлекать урок из любого события. Просматривая необходимые нам для этой статьи документы, - их было множество, ибо любое приводимое нами здесь утверждение основано на тщательно изученных фактах, каждый из которых мы можем подкрепить ссылкой, именем и датой, - мы познакомились с тем, как были "обращены воблаго" подвиги Джека Шеппарда. Проповедь, отрывок из которой мы приводим, была, по-видимому, прочитана вскоре после одного из побегов знаменитого преступника из Ньюгетской тюрьмы. Она весьма забавна; читая ее, мы не могли удержаться от улыбки, хотя ничуть не сомневаемся в искренности доброго пастора и склонны полагать, что причудливые и бесспорно остроумные противопоставления пробудили внимание и тронули сердца прихожан, которые, как мы подозреваем, были ничуть не менее религиозны, чем нынешняя паства церкви св. Георга на Ганновер-сквер, хотя и уступали ей изысканностью речи и манер.
"Не прискорбно ли, возлюбленные братья мои, что люди, так радеющие о сохранении своего бренного тела, коему суждено прожить не более нескольких лет, столь безрассудно пренебрегают бесценной душой своею, удел которой вечность. О, сколько тщания, сколько усердия, трудов и ухищрений возлагаем мы на шаткие и непрочные глиняные алтари, в то время как - увы нам! - лучшая наша часть пребывает в столь великом небрежении, что мы едва ли снисходим вспомнить о ней. Разительный пример тому - отъявленный злодей, известный всем под именем Джека Шеппарда. Сколько преград он превозмог, какие подвиги совершил ради жалкой, смрадной оболочки, недостойкой даже виселицы. Как искусно отомкнул он изогнутым гвоздем замок на цепи, к которой был прикован. Сколько мужества потребовалось ему, чтобы разбить оковы, взобраться вверх по каминной трубе, выломать железный прут, проделать ход в каменной стенке и, распахнув врата своей темницы, взобраться на тюремную кровлю; здесь гвоздем, украденным в часовне, он прикрепляет к стене одеяло и бестрепетно спускается на крышу пристройки, после чего неслышными шагами сходит со ступеней и выскальзывает через входную дверь на улицу. О, если б все мы уподобились Джеку Шеппарду! Не поймите меня превратно, братья мои, - уподобились не в плотском, а в духовном смысле, ибо не о чувственном, а о бестелесном намерен я разговаривать с вами. Не позорно ли, если для спасения наших душ мы не употребим тех стараний и тех усилий мысли, какие Шеппард употребил ради спасения своего тела. Итак, я призываю вас отомкнуть замки ваших сердец гвоздем раскаяния, разбить оковы милых вам страстей, влезть на трубу надежды, вооружиться прутом благих намерений, проложить себе путь сквозь каменную стену отчаяния и распахнуть врата темницы преисподней. Вскарабкайтесь на кровлю благочестивых размышлений и, укрепив одеяло веры гвоздем молитвы, спуститесь на голубятню покорности и низойдите по ступеням смирения. Так доберетесь вы до дверей освобождения из острога неправедности и избегнете когтей старого палача-диавола, который рыщет в поисках жертвы, аки лев рыкающий".
Как бы ни оценили эту речь посетители баварской часовни, привыкшие к тому, чтобы богослужение приправлялось музыкой Моцарта и голосом Пасты, как бы ни восприняло ее изощренное ухо теперешнего любителя проповедей, мы заверяем читателя, что в те времена она не только не казалась забавной, но и вообще ничуть не отличалась от всего, что произносилось с церковных кафедр; при этом, несомненно, следует признать, что и своим ораторским искусством, и умом проповедник ничуть не уступает большинству современных церковнослужителей. Примерно в ту же пору священник Ньюгетской тюрьмы должность, которой в наши времена упорно домогаются ученые мужи и джентльмены, - рассказывая об одном из своих духовных сыновей, упоминает, что, находясь в этом последнем своем земном прибежище, тот иногда посещал церковь, но: "основательно позабыв Священное писание, не мог извлечь пользу из поучений"!
Изучая духовные и светские тексты той поры, когда произносились такие проповеди и процветали такие проповедники, мы наткнулись в номере "Британского журнала" от 4 декабря 1725 года на написанный в духе Лукиана или Фонтенеля диалог между Юлием Цезарем и Джеком Шеппардом, с которым за неимением места, к сожалению, не сможем познакомить читателя. Но мы считаем все же своим долгом привести здесь один весьма примечательный отрывок специально для назидания министрам его величества. В сравнении с вигами нынешнего правительства ньюгетский узник обнаруживает возвышенные представления о нравственности и несомненную ясность и здравость суждений. Цезарь возмущен, что его битвы уподобляют уличному разбою, а штурм городов грабежу со взломом.
Джек Шеппард loquitur: Говорит (лат.).
"Полно, мой добрый Цезарь. Что преступнее - сорвать замок или изорвать конституцию? Разве кандалы более неприкосновенны, чем свобода народа? Разве бесчестнее переступить через порог тюрьмы, чем преступить законы своей родины?"
Ты прав, о честный Джек. Так отвечаем мы, а не Цезарь, который, подобно многим нынешним законодателям, предпочел отвертеться от неприятных вопросов. Эта беседа Цезаря с Джеком Шеппардом напомнила нам весьма характерные для того времени стансы, которые были посвящены сэру Джеймсу Торнхиллу, написавшему портрет этого разбойника. Вот они:
Великий мастер ты, Торнхилл,
Спасать умерших из могил.
Так Шеппарда ты спас от тлена,
Создав сей образ незабвенный.
"Пусть хоть на край земли сошлют,
Лишь только б жить!" Не внемлет суд.
Но кисть твоя злодея, вора
Уберегла от приговора.
Узнает каждый, чья рука,
И проживет портрет века.
Издревле шел художник к славе,
Разбойников первейших славя.
Дал Александра Апеллес,
Цезарь с Аврелием воскрес,
А Кромвель жив в писаньях Лилли.
Вот так и Шеппард жив в Торнхилле *.
"Британский журнал", 28 ноября 1724 г.
* Перевод Н. Вольпин.
Поистине удивительные времена, причудливые и своеобразные; сколько странных событий и зрелищ, какое множество колоритных личностей! Натуры будничные, робкие, все те, кого не манит буря и кто не смеет повиноваться зову страстей, возможно, в самом деле, предпочитают унылое, безрадостное существование, которое они влачат при свете газовых ламп и под охраной полисменов; зябко кутая плечи одеялом, они, быть может, восклицают:
"Prisca juvent alios, me nunc denique
natum
Gratulor" *.
* Пусть другим по душе старина, я же поздравляю себя с тем, что родился теперь (лат.).
Адвокат без практики, коему ни один клиент не решился бы доверить свое дело, но получивший тем не менее от своего покровителя вига поручение собрать факты, нужные для издания новых законов, может, конечно, написать для "Приложения к британскому альманаху" статью, в которой соберет великое множество цифр, доказывающих, что нравственность в наши дни намного выше, чем в прошлом. Бедный юноша! Ему платят за работу, и он усердно выгребает сор, дабы опозорить своих отцов и дедов и превознести магнатов, осуждающих разбой на Лиденхолл-стрит, но осуществляющих его на Пэл-Мэл.
Но отбросим шутки в сторону и поглядим, что причинило больше бед злодеяния прошлого века или теперешние плутни? На улицах уже не услышишь звук пистолетного выстрела; но разве утихли рыдания за наглухо запертой дверью? Открытые убийства и кровопролития теперь весьма редки на наших улицах и на дорогах, леденящие кровь кошмары исчезли, словно призраки при свете дня; но меньше ли стало горя, безмолвных страданий? Вот катит через площадь золоченая коляска с лакеями в пышных ливреях на запятках; по устланным ковром ступенькам спускаются девушки в атласных туфельках; красивой стайкой вплывают они в нарядную благоухающую гостиную, и вы слышите их чарующий смех, звук арфы и мелодию песни. Отец этих девушек и хозяин особняка - стряпчий, которому доверили свой последний грош вдовы, сироты и убогие; и результаты превзошли все ожидания. Но подождем немного: видите вы это изуродованное тело, - душа, которая в нем обитала, убоявшись суда людского, посмела презреть канон о греховности самоубийства.
Окинем взглядом это жалкое холодное жилище, посмотрим на бледное, печальное лицо, источенное беспощадным горем; взор потускневших глаз устремлен на прелестную девушку; это вдова, ограбленная опекуном, пристально всматривается в черты своей дочери, которая пытается заработать на хлеб, делая игрушки для благотворительного базара.
1 2 3 4