Игра воображения... никакой основательности... Вам только новенькое подавай... нервы пощекотать. Никакой дисциплины! Все вы настоящие анархисты!
Гарц налил себе еще вина и выпил. Лихорадочное возбуждение этого человека было заразительным.
- Только дураки, - ответил он, - принимают все на веру. А что касается дисциплины, то что вы, аристократы или буржуа, знаете о дисциплине? Вы когда-нибудь голодали? Вашу душу когда-нибудь клали на обе лопатки?
- Душу на обе лопатки? Неплохо сказано!
- Не будет толку из человека, - горячился Гарц, - если он живет чужими мыслями. Надо самому научиться думать!
- И не прислушиваться к тому, что говорят другие люди?
- Если и прислушиваться, то во всяком случае не из трусости.
Сарелли выпил.
- Что бы вы сделали, - сказал он, ударив себя в грудь, - если бы у вас тут сидел черт? Пошли бы спать?
Что-то вроде чувства жалости охватило Гарца. Ему захотелось как-то утешить Сарелли, но он не мог найти слов и вдруг возмутился. Что может быть общего между ним и этим человеком, между его любовью и любовью этого человека?
- Гарц! - бормотал Сарелли. - Гарц в переводе значит "деготь", hein? Ваш род не из древних?
Гарц свирепо посмотрел на него и сказал:
- Мой отец - крестьянин.
Сарелли взял бутылку и твердой рукой вылил в стакан остатки кюммеля.
- Вы честный человек... и у нас обоих в груди сидит по черту. Да, я забыл... я привел вас сюда показать картину.
Он распахнул ставни, окна уже были раскрыты, и в комнату ворвался свежий воздух.
- Ага! - сказал он, раздувая ноздри. - Пахнет землей, nicht wahr, herr Artist? Не правда ли, господин художник? (нем.). Уж вы-то разбираетесь... это стихия вашего отца... Подите сюда, вот моя картина. Корреджо! Что вы о ней скажете?
- Это копия.
- Вы думаете?
- Я знаю.
- В таком случае, вы лжете, сеньор.
И, достав платок, Сарелли щелкнул им по лицу художника. Гарц стал белым, как мел.
- Дуэль - это хороший обычай! - сказал Сарелли. - Я буду иметь честь познакомить вас с ним, если вы не испугаетесь. Здесь пистолеты... по диагонали в этой комнате, по крайней мере, двадцать футов. Двадцать футов дистанция неплохая.
Он открыл ящик стола, извлек из футляра два пистолета и положил их на стол.
- Освещение хорошее... но, быть может, вы боитесь?
- Дайте мне пистолет! - крикнул взбешенный художник. - И я отправлю вас, дурака, на тот свет!
- Сию минуту! - бормотал Сарелли. - Я заряжу их, от заряженных больше толку.
Гарц высунулся из окна; голова кружилась. "Что же, черт возьми, происходит? - думал он. - Он сумасшедший... да и я тоже! Будь он проклят! Я не собираюсь рисковать жизнью!" Он повернулся и направился к столу. Там, положив голову на руки, спал Сарелли. Гарц осторожно взял пистолеты и положил их обратно в ящик. Какой-то звук заставил его обернуться; позади стояла высокая крепкая молодая женщина в просторном платье, скрепленном на груди. Она перевела взгляд серых глаз с художника на бутылки, а потом на футляр с пистолетами. Ее нехитрая логика рассмешила Гарца.
- Так часто случается, - сказала она на местном наречии, - вам нечего бояться.
Подняв неподвижного Сарелли, словно ребенка, она уложила его на кушетку.
- Он не проснется, - сказала она, села и облокотилась на стол.
Гарц поклонился ей; было что-то трогательное в ее позе - воплощенное терпение, несмотря на молодость и силу. Взяв рюкзак, он вышел.
Над крышами хижин вились дымки; по долине плавали клочья тумана, радостно заливались птицы. Всюду в траве пауки пряли великое множество нитей, которые изгибались и дрожали от ветерка, словно оснастка волшебного кораблика.
Весь день он бродил.
Кузнецы, высокие, дородные люди с узловатыми мускулами, сонными глазами и длинными белокурыми бородами, выходили из своих кузниц, чтобы размяться и отереть лбы, и внимательно разглядывали его.
Белые волы были еще без ярем и хлестали хвостами себя по бокам, мотая от жары головами. Старушки на крылечках маленьких шале вязали, щурясь на солнце.
Белые дома с зияющими пещерами чердаков, красный шпиль церкви, звон молотов в кузницах, медленная поступь волов - все говорило о том, что здесь работали не спеша, не ради идеи, не из честолюбия. Гарцу все это было близким и родным; как и запах земли, это, по словам Сарелли, была его стихия.
На закате он подошел к роще лиственниц и присел отдохнуть. Было очень тихо, только звенели колокольчики на шеях у коров и где-то вдалеке валили лес.
Из лесу вышли два босоногих мальчугана и с серьезными физиономиями прошагали мимо, поглядывая на Гарца, как на чудище. Миновав его, они тотчас бросились бежать.
"В их годы, - подумал он, - я сделал бы то же самое". Нахлынули воспоминания.
Он посмотрел на деревню, раскинувшуюся внизу: белые дома, крытые красноватой черепицей, с шапками дыма над ними, виноградники, в которых уже начали распускаться молодые листочки, красный шпиль, лента бурлящего потока, старинный каменный крест. Четырнадцать лет он выбирался из всего этого, и теперь, когда у него появилась возможность свободно дышать и посвящать все свое время любимой работе, на него свалилась эта слабость. Лучше, в тысячу раз лучше отказаться от нее!
В нескольких домах зажглись огоньки, потянуло дымком, донесся далекий колокольный звон и шум потока.
IX
На следующий день он проснулся с одной мыслью - вернуться домой и приняться за работу. Он добрался до мастерской за полдень, пополнил свои припасы и забаррикадировал нижнюю дверь. Он не выходил на улицу три дня, а на четвертый отправился на виллу Рубейн...
Замок Рункельштейн - серый, слепой, бессильный - все еще царит над долиной. Бойницы, которые некогда, словно глаза, настороженно следили за всадниками, пробивавшими себе путь в снегу, и не робели перед пушечными ядрами и заревом факелов, ныне служат пристанищем для птиц, которые вьют здесь гнезда. Стены заросли плющом до самого верха. В главной башне вместо суровых, закованных в латы воинов теперь находится деревянный щит, на котором изложена история замка и запечатлены рекомендации, где перекусить. Только ночью, когда холодный свет луны зальет все вокруг серебром, замок стоит высоко над рекой, как мрачная тень своего славного прошлого.
После продолжительного утреннего сеанса сестры вместе с Гарцем и Дони отправились осматривать развалины. Мисс Нейлор, из-за головной боли оставшаяся дома, заботливо напутствовала их, предостерегая от солнечного удара, жгучей крапивы и незнакомых собак,
С тех пор как художник вернулся, он и Кристиан почти не разговаривали. Под парапетом, где они сидели, был пристроен балкон с перилами, уставленный небольшими столиками. Дони и Грета играли там в домино, два солдата пили пиво, а на верхней ступеньке лестницы сидела жена сторожа и чинила одежду.
- Я думала, мы друзья, - вдруг сказала Кристиан.
- А разве это не так, фрейлейн Кристиан?
- Вы исчезли, не сказав ни слова; друзья так не поступают.
Гарц кусал губы.
- Вали, по-видимому, все равно, - продолжала она с какой-то отчаянной поспешностью, - причиняете вы людям боль или нет. За все время, что вы здесь, вы даже ни разу не навестили своих родителей.
- Вы думаете, им хочется видеть меня?
Кристиан взглянула на него.
- Жизнь у вас текла так безмятежно, - сказал он с горечью, - что вы ничего не можете понять.
Он отвернулся и потом горячо заговорил:
- Я горжусь тем, что вышел из крестьянской семьи... и сам не хотел бы иной судьбы; но они "простолюдины", они ограниченные люди... они понимают только то, что могут увидеть и пощупать!
- Простите, - тихо сказала Кристиан, - вы ведь никогда мне не рассказывали о себе.
Художник бросил на нее злой взгляд, но, видно, почувствовав угрызения совести, тотчас сказал:
- Я никогда не любил крестьянской жизни... мне хотелось выбраться в большой мир; у меня было такое чувство... я хотел.... не знаю, чего я хотел! И в конце концов я сбежал к маляру в Меран. Наш священник по просьбе моего отца написал мне письмо... родители отказались от меня; вот и все.
Глаза Кристиан блестели, губы шевелились, словно у ребенка, слушающего сказку.
- Говорите, - попросила она.
- Я пробыл в Меране два года, пока не научился всему, чему можно было научиться там, а потом мой дядя - брат матери - помог мне уехать в Вену. Мне посчастливилось попасть в подручные к человеку, который расписывал церкви. Мы с ним объездили всю страну. Однажды он заболел, и я сам расписал весь купол церкви. Всю неделю я целыми днями лежал на спине на досках лесов и писал... Я очень гордился своей работой.
Гарц умолк.
- А когда вы начали писать картины?
- Один мой друг спросил меня, почему бы мне не попытаться поступить в академию. И я стал посещать вечерние курсы; я рисовал каждую свободную минуту; мне, конечно, приходилось еще зарабатывать на жизнь, и потому я рисовал по ночам. Потом, когда пришло время сдавать экзамены, мне показалось, что я ничего не умею... У меня было такое чувство, словно я никогда не брал в руки ни кисти, ни карандаша. Но на второй дань профессор, проходя мимо, сказал мне: "Хорошо! Очень хорошо!" Это подбодрило меня. Но все-таки я был уверен, что провалился. Однако я оказался вторым из шестидесяти.
Кристиан кивнула.
- Чтобы учиться в академии, мне, конечно, пришлось бросить работу. Там был всего один профессор, который меня еще кое-чему научил, все остальные казались попросту дураками. А этот человек, бывало, подойдет и сотрет рукавом все, что ты написал. Сколько раз я плакал от ярости... а все равно сказал ему, что могу учиться только у него. Он был так удивлен, что записал меня в свой класс.
- Но как же вы жили без денег? - опросила Кристиан.
Лицо Гарца залилось густым, темным румянцем.
- Сам не понимаю, как я жил; а уж тому, кто не прошел через все это, никогда не помять.
- Но я хочу понять. Расскажите, пожалуйста.
- Ну что вам рассказать? Как я дважды в неделю питался бесплатными обедами? Как получал подачки? Как голодал? У моей матери был богатый родственник в Вене... я обычно ходил к нему. И делал это скрепя сердце. Но когда есть нечего, а на дворе зима...
Кристиан протянула ему руку.
- Бывало, я занимал немного угля у таких же бедняков-студентов, каким был сам, но я никогда не обращался к богатым студентам.
Румянец уже сошел с лица Гарца.
- От такого легко возненавидеть весь мир! Работаешь до потери сознания, мерзнешь, голодаешь, видишь, как богачи, закутанные в меха, разъезжают в своих экипажах... а сам все время мечтаешь создать что-то большое... Молишь о счастливом случае, о малейшей возможности выбиться, но счастливые случайности не для бедняков! И от этого ненавидишь весь мир!
Глаза Кристиан наполнились слезами. Гарц продолжал:
- Но в таком положении был не я один. Мы частенько собирались вместе. Гарин, русский с реденькой каштановой бородкой и желтыми зубами... у него был вечно голодный вид. Пауниц, входивший в нашу группу как сочувствующий. У него были жирные щеки и маленькие глазки, а по животу пущена толстая золотая цепочка... свинья! Маленький Мизек. В его-то комнате мы и встречались. На стенах драные обои, в дверях щели, вечный сквозняк. Бывало, сидим на его кровати, завернувшись для тепла в грязные одеяла, и курим... последний грош мы тратили не на еду, а на табак. У кровати стояла статуэтка девы Марии с младенцем... Мизек был католик и очень набожный; но однажды, когда ему нечего было есть, а торговец присвоил его картину, не дав ему за нее ни гроша, он схватил статуэтку, бросил на пол и топтал ногами осколки. Бывал там еще Лендорф, неповоротливый великан, который всегда надувал бледные щеки, бил себя в грудь и говорил: "Проклятое общество!" И Шенборн, аристократ, порвавший с родными. Из нас он был самый бедный; только он да я еще отважились бы на что-нибудь... все это знали!
Кристиан слушала с благоговейным страхом.
- Значит... - проговорила она. - Значит, вы?..
- Вот видите! Вы уже боитесь меня. Даже вы не можете понять. Это только пугает вас. Голодного человека, живущего на подачки, измученного гневом и стыдом, даже вы считаете диким зверем!
Кристиан посмотрела ему прямо в глаза.
- Это неправда. Если я и не понимаю, то чувствую. Но были бы вы таким же теперь, если бы все это вернулось снова?
- Да, я и теперь прихожу в бешенство, когда думаю о раскормленных, благоденствующих людях, презрительно фыркающих и всплескивающих руками при виде бедняг, которые вынесли в десятки раз больше, чем сможет вынести большинство из этих животных с изящными манерами... Я стал старше, приобрел жизненный опыт... я знаю, что положения насилием не исправишь... ничем его не исправишь, но это никак не отразилось на моей ненависти.
- И вы отважились на что-нибудь? Вы сейчас же мне все расскажете.
- Мы разговаривали... были одни разговоры.
- Нет, расскажите мне все!
Сама того не сознавая, она требовала, а он, казалось, не сознавал, что признает за ней это право.
- И рассказывать-то нечего. Однажды мы вдруг стали говорить вполголоса... это Гарин начал, он был замешан в каком-то деле в России. Мы принесли клятву и после этого уже никогда не говорили громко. Выработали план. Все это было для меня внове и не по душе мне, но брать подачки омерзело, я вечно был голоден и пошел бы на все. Остальные знали это; они поглядывали на меня и Шенборна. Мы знали, что больше ни у кого не хватит смелости. Мы с ним были большие друзья, но никогда не говорили о том, что нам предстоит. Мы старались не думать об этом. Если выпадал хороший день и мы не были очень голодны, то наши планы казались нам противоестественными, но когда дела были плохи, все казалось в порядке вещей. Я не боялся, но часто просыпался по ночам; мне была противна клятва, которую мы дали, мне были противны мои товарищи; это дело было не для меня, душа у меня к нему не лежала, мне его навязали... я ненавидел его, временами я был как сумасшедший.
- Говорите, - пробормотала Кристиан.
- Все это время я занимался в академии и учился всему, чему мог... Однажды вечером, когда мы собрались, Пауница с нами не оказалось. Мизек рассказывал нам о приготовлениях к делу. Мы с Шенборном переглядывались... было тепло... по-видимому, мы не были голодны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18