Тут стояли какие-то сараи, дома с выбитыми окнами, дома с окнами, заколоченными досками, лавчонки, где торговали жареной рыбой, низкоразрядные кабаки, дома без дверей. Мужчин тут было больше, чем женщин; одни катили тачки, наполненные тряпьем и бутылками, а порой даже и не наполненные тряпьем и бутылками; другие по двое и по трое стояли возле кабаков, балагуря или ссорясь; некоторые медленно брели по канавам или вдоль домов, будто сами не знали, живы они еще или уже умерли. Какой-то молодой парень с выражением исступленного отчаяния на лице пробежал мимо, толкая свою тачку. И время от времени из лавчонки с жареной рыбой или из скобяной лавки выходил человек в грязном фартуке погреться на солнышке и посмотреть на улицу, по-видимому, не замечая ничего, что могло бы угнетающе подействовать на его состояние духа. В неиссякающем, но все время меняющемся потоке прохожих попадались и женщины; они несли еду, завернутую в газетную бумагу, или какие-то узелки под шалью. Лица их были большей частью или очень красные и грубые, или какие-то прозрачно-белые лица женщин, которые принимают свое существование таким, каким уготовало его для них провидение. На них нельзя было прочесть ни удивления, ни протеста, ни тоски, ни стыда одна лишь тупая, животная покорность или грубая, нерадостная удаль. Они ходили по этой улице вот так каждое утро, круглый год. Им нельзя было не принять это. Не имея надежд стать когда-либо чем-то другим, не умея вообразить себе другую жизнь, они и не тратили попусту сил на пустые надежды и фантазии. Иногда проходили, еле передвигая ноги, старики и старухи; они ползли, как зимние пчелы, на беду себе забывшие умереть в солнечный полдень своей трудовой жизни и слишком старые, чтобы приносить пользу, изгнанные из улья на медленное умирание в холодный и голодный вечер их жизни.
Посреди мостовой плелась подвода пивовара. Ее тянули три лошади: хвосты у них были заплетены в косы, гривы украшены лентами, медная сбруя блестела на солнце. Высоко на козлах, как некий бог, восседал возчик, неподвижно устремив на лошадиные холки свои глазки-щелочки над огромными багровыми щеками. За его спиной лениво поскрипывала подвода, вся уложенная пивными бочками, на которых спал, растянувшись, помощник возчика. Как воплощение непреклонной, суровой силы, подвода проехала, гордая тем, что ее тяжеленный груз содержит единственную радость, доступную для этих бредущих по улице теней.
Молодые люди вышли на шоссе, идущее с востока на запад.
- Перейдем тут, - сказал Мартин, - и пойдем в Кенсингтон сокращенной дорогой. Больше не будет ничего примечательного, пока не попадем на Хаунд-стрит. А тут повсюду одни только Парен.
Тайми встряхнулась.
- Мартин, прошу тебя, пойдем по такой дороге, где можно дышать. У меня такое чувство, будто я вся грязная.
Она приложила руку к груди.
- Вон там получше будет, - сказал Мартин.
Они свернули влево и пошли по улице, обсаженной деревьями. Теперь, когда Тайми могла свободно дышать и смотреть, она снова высоко подняла голову и снова начала раскачивать руками.
- Мартин, ведь надо же что-то делать!
Молодой доктор не отвечал; все так же было бледно его лицо, все так же выражало оно внимательность и насмешку. Он слегка сжал руку Тайми у локтя и при этом полупрезрительно улыбнулся.
ГЛАВА XV
ВТОРОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО НА ХАУНД-СТРИТ
Прибыв на Хаунд-стрит, Мартин Стоун и его спутница поднялись прямо наверх к миссис Хьюз. Они застали ее за стиркой, она развешивала перед слабым огнем часть того немногого, что загрязнилось за неделю и уже было отстирано. Руки у нее были обнажены до локтя, лицо и глаза покраснели; на них застыл пар от мыльной пены.
Привязанный к подушке полотенцем, под отцовским штыком и олеографией, изображающей рождество Христово, сидел младенец. В воздухе держался запах и от него, и от крашеных стен, и от стирки, и от копченой селедки. Молодые люди уселись на подоконник.
- Можно открыть окно, миссис Хьюз? - сказала Тайми. - Или, может быть, это вредно ребенку?
- Нет, мисс.
- Что это у вас с руками? - спросил Мартин. Швея прикрыла руки бельем, которое опускала в мыльную воду, и не ответила.
- Не прячьте, дайте мне взглянуть,
Миссис Хьюз протянула руки; запястья опухли и посинели.
- Какой зверь! - воскликнула Тайми.
Молодой доктор сказал вполголоса:
- Это от вчерашнего вечера. Арника в доме есть?
- Нет, сэр.
- Ну ясно. - Он положил на подоконник шестипенсовую монету. - Купите арники и втирайте. Только осторожно, не сдерите кожу.
Тайми вдруг не выдержала:
- Почему вы не уходите от него, миссис Хьюз? Почему живете с таким зверем?
Мартин нахмурился.
- Очень бурная была ссора или не более обычного?
Миссис Хьюз отвернулась к еле горящему огню. Плечи ее судорожно вздрагивали.
Так прошло минуты три, потом она снова принялась тереть намыленное белье.
- Я закурю, если не возражаете, - сказал Мартин. - Как зовут ребенка? Билл? Эй, Билл! - Он сунул мизинец в ручку ребенка. - Кормите грудью?
- Да, сэр.
- Который он у вас по счету?
- Я потеряла троих, сэр; теперь остались только он да его братишка Стэнли.
- Рожали каждый год?
- Нет, сэр. Два года подряд во время войны я, конечно, не рожала.
- Хьюз был ранен во время войны?
- Да, сэр, в голову.
- Так. И болел лихорадкой?
- Да, сэр.
Мартин постучал себя по лбу трубкой.
- И каждая капля спиртного бросается ему в голову, да?
Миссис Хьюз замерла, сжав в руках мокрое полотенце; ее заплаканное лицо выражало обиду, как будто в том, что сказал Мартин, она уловила какое-то оправдание своему мужу.
- Он не имеет права так со мной обращаться, - сказала она.
Все трое стояли теперь вокруг кровати, на которой сидел ребенок, серьезно тараща на них глазки. Тайми сказала:
- Нет, миссис Хьюз, я бы его не боялась. На вашем месте я с ним не осталась бы и дня. Уйдите от него, это ваш долг женщины.
Услышав, что заговорили о долге женщины, миссис Хьюз повернулась; на ее худом лице проступило какое-то мстительное выражение.
- Вы так думаете, мисс? - сказала она. - А я вот не знаю, что мне делать.
- Забрать детей и уйти. Какой смысл ждать? Мы вам дадим денег, если у вас не хватает.
Но миссис Хьюз молчала.
- Ну, так как же? - спросил Мартин, выпуская изо рта облако табачного дыма.
Тайми снова не выдержала:
- Уходите немедленно, как только придет из школы ваш мальчик. Муж никогда вас не разыщет! И поделом ему. Никакая женщина не должна мириться с такой жизнью. Это - малодушие, миссис Хьюз.
Последние слова, как видно, задели миссис Хьюз за живое, лицо ее стало вдруг цвета помидора. Она заговорила с жаром:
- Да, уйти, оставить его этой девчонке, чтоб он тут развратничал! И это после того, как я восемь лет была его женой и родила ему пятерых? После всего, что я для него сделала? Мне и не нужно бы лучшего мужа, чем каким он был, пока она не появилась тут - сама бледная, и все прихорашивается, и рот такой, что сразу видно, какого она сорта. Пусть ее занимается своим делом сидит голая, - только на это она и годится. Нечего ей лезть к приличным людям... - Протянув к оробевшей Тайми свои изувеченные руки, она выкрикнула: - Раньше он меня никогда и пальцем не трогал. А все это я получила из-за ее новых нарядов...
Испуганный громкими, страстными криками матери, младенец залился плачем. Миссис Хьюз умолкла и взяла его на руки. Крепко прижав ребенка к тощей груди, она смотрела поверх его плешивой головки на молодую пару.
- Руки у меня такие оттого, что вчера я боролась с ним, хотела удержать его. Он божился, что уйдет, бросит меня, а я удерживала его, да! И не думайте, что я когда-нибудь отпущу его к этой девчонке - пусть хоть убьет меня!
После этого взрыва горячность ее как будто остыла, она сделалась прежней - кроткой и бессловесной.
Во время этого бурного проявления чувств Тайми, вся съежившись, опустив глаза, стояла возле двери. Она взглянула на Мартина, явно умоляя его уйти. А Мартин все смотрел на миссис Хьюз и молча покуривал. Затем вынул трубку изо рта и указал ею на ребенка.
- Этот юный джентльмен недолго выдержит, если так пойдет и дальше.
Все трое молча посмотрели на младенца. Из всех своих слабых сил он прижимал кулачки, нос, лоб, даже крохотные голые морщинистые ножки к материнской груди, как будто хотел спрятаться куда-нибудь подальше от жизни. В этом стремлении уйти туда, откуда он появился, было какое-то немое отчаяние. Головка ребенка, покрытая редким тусклым пушком, дрожала от усилий. Он прожил еще так мало, но и этого было для него достаточно. Мартин снова взял в рот трубку.
- Так нельзя, вы сами понимаете, - сказал он. - Малыш не вытянет. И вот еще что: если вы бросите кормить его грудью,, я не поручусь за него до завтрашнего дня. Уж вам-то должно быть понятно, что, если все это будет продолжаться, шансов на то, чтобы сохранить молоко, у вас не очень много.
Сделав знак Тайми, он вместе с ней спустился по лестнице.
ГЛАВА XVI
ПОД ВЯЗАМИ
Весна была и в сердцах людей и в деревьях, их высоких товарищах. Тревоги, усилия выбиться к свету за счет других - все будто утратило значение. Весна взяла в плен все и вся. Это она заставляла стариков оборачиваться на молоденьких женщин и смотреть им вслед, это она заставляла молодых мужчин и женщин, идущих рядом, касаться друг друга, а каждую птицу на ветке - наигрывать свою мелодию. Солнечный свет, изливаясь с небес, расцвечивал светлыми пятнышками трепещущие листья, зажигал щеки мальчиков-калек, гулявших, прихрамывая, по Кенсингтонскому саду, и их бледные лица - лица юных горожан - пылали необычным румянцем.
На Брод-Уок под вязами, этими неподатливыми деревьями, сидели бок о бок и грелись на солнышке генералы и няньки, священники и безработные. А над головой у них, раскачиваясь под весенним ветерком, шелестели и чуть поскрипывали ветви, вели свои нескончаемее беседы - мудрые бессловесные разговоры деревьев о людских делах. Приятно было внимать шелесту бесчисленных листьев и смотреть на них: все они были разной формы, и трепыхание на ветру каждого отдельного листка было неповторимо и в то же время покорно единой душе дерева.
Тайми с Мартином тоже сидели здесь - на скамье под самым большим вязом. От непринужденности и достоинства, отличавших их два часа назад, когда они отправлялись с противоположного конца Брод-Уок в свою экспедицию, не осталось и следа. Мартин говорил:
- Увидела первую каплю крови и скисла. Ты такая же, как и остальные.
- Неправда! Это просто мерзко с твоей стороны - говорить так!
- А вот и правда. Эстетизма, прекрасных намерений у тебя и твоей родни хоть отбавляй, но ни у кого ни на йоту способности делать настоящее дело.
- Не смей оскорблять моих родственников, они подобрее тебя!
- О, они весьма добросердечны и отлично видят, в чем зло. Не это тормозит их активность. Но твой папочка - типичный чиновник. Он так твердо знает, чего ему не следует делать, что вообще ничего не делает. В точности, как Хилери. Тот уж очень совестлив и глубоко сознает, что именно он должен делать, и поэтому тоже ничего не делает. Сегодня ты отправилась к этой женщине, чтобы помочь ей, заранее решив, как все будет, но стоило тебе увидеть, что дело обстоит иначе, чем ты воображала, и ты уже на попятный.
- Нельзя верить ни одному их слову - вот что мне противно! Я думала, Хьюз бьет ее спьяну, я ведь не знала, что все это потому, что она его ревнует.
- Конечно, не знала и не могла знать... И с чего ты взяла, что они готовы выложить нам все сразу? Они говорят, только если их принудить к этому. Они не такие простофили, как ты думаешь.
- Мне отвратительна вся эта история. Такая грязь!
- О, боже мой!..
- Да, грязь! Мне не хочется помогать женщине, которая думает и говорит такие ужасные вещи! И той девушке тоже и вообще никому из них.
- Какое имеет значение, что они говорят и что думают? Дело не в этом. Надо на все смотреть с точки зрения здравого смысла. Твои родственники поселили девушку в эту комнату, и пусть теперь они ее забирают, да поживее. Тут вопрос только в том, что полезно для здоровья, понимаешь?
- Я понимаю только, что для моего здоровья отнюдь не полезно иметь с ними дело; и я не буду. Я не верю, что можно помочь людям, которые отталкивают твою помощь.
Мартин свистнул.
- Ты - грубое животное, Мартин, вот что я тебе скажу, - проговорила Тайми.
- Просто "животное", а не "грубое животное". Это разница.
- Тем хуже!
- Не думаю. Послушай, Тайми...
Тайми молчала.
- Посмотри мне в лицо.
Тайми медленно подняла на него глаза.
- Ну, что тебе?
- Ты с нами или нет?
- Конечно, с вами.
- Нет, ты не с нами.
- Нет, с вами!
- Ну, хорошо, не будем из-за этого ссориться. Дай руку.
Он накрыл ее руку ладонью. Лицо Тайми густо порозовело. Вдруг она высвободила руку.
- Смотри, вон идет дядя Хилери!
Это и в самом деле был Хилери, и впереди него семенила Миранда. Он шел, заложив руки за спину, опустив голову. Молодые люди молча смотрели на него.
- Погружен в самосозерцание, - пробормотал Мартин. - Вот так он всегда расхаживает. Сейчас я ему доложу обо всем.
Лицо Тайми из розового стало пунцовым.
- Не надо!
- Почему?
- Ну, потому, что... из-за этих...
Она не могла произнести слово "нарядов": это выдало бы ее тайные мысли.
Хилери направлялся, по-видимому, прямо к их скамье, но Миранда, завидев Мартина, остановилась. "Вот человек действия, - казалось, говорила она, тот, что треплет меня за уши". И, стараясь увести хозяина, будто без всякого умысла повернула в сторону. Но Хилери уже заметил племянницу. Он подошел к ней и сел рядом.
- Вас-то нам и нужно, - сказал Мартин, медленно оглядывая его, как оглядывает молодой пес более старую и другой породы собаку. - Мы с Тайни ходили к Хьюзам на Хаумд-стрит. Там заваривается настоящая каша. Вы или кто-то там из вас поселили туда девушку, так вот теперь забирайте ее оттуда, и как можно скорее.
Хилери сразу же будто ушел в себя.
- Расскажите все как есть, - сказал он.
- Жена Хьюза ревнует его к девушке - в этом вся беда.
- Вот как! И в этом вся беда?
Тайми вмешалась.
- Абсолютно не понимаю, при чем тут дядя Хилери. Если им угодно вести себя так отвратительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40