С разной степенью подробности в жестах отражены и другие войны Карла. Саксонской войне посвящена довольно фантастическая поэма «Гитален», замечательная лишь тем, что под этим именем просматривается подлинный вождь саксов — Видукинд. Более адекватно освещено в эпосе завоевание Бретани, которому посвящена особая поэма и о котором сверх того имеются упоминания в «Короновании Людовика» и «Песни о Роланде» (напомним, что подлинный Роланд как раз и был префектом Бретонской марки). Вот этому-то персонажу в эпосе и повезло больше всех.
Загадки «Песни о Роланде»
Война в Испании, несомненно, находится в центре каролингского эпоса, а «Песнь о Роланде» — в центре эпоса об испанской войне. Содержание этой поэмы вряд ли стоит пересказывать — оно общеизвестно. Это и понятно. Жеста о Роланде является одним из самых замечательных литературных памятников средневековья, самой талантливой и читаемой из всех каролингских поэм, имеющей наибольшее число списков, вариантов, переводов и пересказов, ставшей наиболее излюбленным образцом для подражания и сюжетом для позднейшей поэзии. Согласно показанию современника именно она поднимала энтузиазм воинов-нормандцев во время завоевания Англии в 1066 году, именно ее распевали перед войском певцы-жонглеры.
А между тем в ней полно загадок.
В подлинной истории эпизод, связанный с Роландом, занимает незначительное место; Ронсеваль — арена трагедии — и вовсе не назван, а самое имя героя произнесено лишь единожды и скороговоркой. Эйнгард, биограф Карла, говоря о неудачном походе 778 года, заканчивает словами: «В сражении, наряду со многими другими, погибли королевский стольник Эггихард, пфальцграф Ансельм и Хруотланд, префект бретонского рубежа». И это все. Больше ни полслова ни в одном из каролингских источников. Нигде, даже там, где рассказывается о войнах с Бретанью, в которых уж кто-кто, а префект рубежа должен был как-то себя проявить! Однако в рассказах об этих войнах Анналы называют совсем другие имена — Аудульфа, Гюи, но отнюдь не Роланда. Затем почти три века молчания. И вдруг это имя оказывается у всех на слуху, становится одним из самых популярных, и эпос, связанный с ним, распевают по всей Европе! Замечательно и другое. У Эйнгарда среди героев, погибших в Испании, «Хруотланд» стоит на третьем месте, а перед ним лица, по-видимому, более значительные — Эггихард и Ансельм. Но вот эти-то двое в эпос как раз и не попадают, о них больше почти нигде и никогда не упоминается! А «Хруотланд», ставший племянником короля и покорителем всей Западной Европы, окружается новыми, совершенно неизвестными подлинной истории друзьями и врагами, среди которых его «побратим» Оливьер, столь же мужественный и преданный «милой Франции», как и он сам, затем архиепископ Турпин, которому меч и копье пристали больше, чем крест и молитвенник, наконец Гуенелон, чье имя останется нарицательным для предателя и много веков спустя. В чем причина всех этих «странностей»? Как разрешить эти загадки?
Что касается замены персонажей, то здесь давно все разгадано и решается просто. Ведь каждая жеста, прежде чем выйти из подспудной стадии и добраться до литературной записи, проходила через множество сказителей и певцов, которые, плохо зная или совсем не зная архетип, изменяли, сокращали, добавляли по своему разумению и вкусу, вследствие чего реальные действующие лица исчезали и заменялись новыми, соответственно познаниям и желанию очередного певца. Это прием обычный для жесты. Гораздо сложнее обстоит дело с самим событием и ролью в нем Роланда.
Почему короткий поход Карла превратился в «семилетнюю войну», а бесславный разгром франкского арьергарда в бессмертный подвиг? В силу каких обстоятельств плачевная жертва этого разгрома стала центральной фигурой французского эпоса? Ответить на эти вопросы помогает другое событие, также связанное с реальным историческим лицом. Речь идет об упомянутом выше разгроме на реке Орбье под Нарбонной войска графа Гильома Тулузского в 791 году. При внимательном рассмотрении аналогия оказывается полной. И в Ронсевале и под Нарбонной франкские войска сражались с сарацинами. И там и тут дело кончилось сокрушительным поражением для франков. И там и тут «герои» этого поражения стали подлинными героями эпических поэм, соперничавших в своей популярности, — Гильому, получившему прозвище «Оранжского», посвящен целый цикл таких поэм. Из этого сравнения можно вывести три знаменательных вывода. Во-первых, обе битвы, обернувшиеся страшнейшими поражениями на фоне непрерывных побед Карла, должны были потрясти современников и остаться в памяти потомства. Во-вторых, оба разгрома непобедимого франкского войска были учинены одним и тем же противником — мусульманами, что должно было породить традицию мести «нехристям». И наконец, в-третьих, чтобы эта месть была адресной, необходим был бессмертный герой, за которого надо было мстить. Все это наилучшим образом вписывалось в идею крестовых походов, в эпоху которых и сложились обе жесты, поскольку факты, положенные в их основу, с массой сопровождающих подробностей как бы подстегивали христианско-европейское рыцарство к «священным войнам» против мусульманского Востока. Такова, на наш взгляд, общая и наиболее вероятная «разгадка» проблемы, все еще оставляющей в недоумении иных историков.
Попутно отметим, что иной раз эпос может «подправить» показание более раннего, считавшегося «историческим», источника. Напомним, что у Эйнгарда арьергард Роланда разбили баски; современная же историография почти единодушна в том, что это были (как и в «Песни») арабы.
На фоне героических поэм типа «Песни о Роланде» или «Песен о Гильоме Оранжском» явным диссонансом звучит одна необычная жеста, резко отличающаяся от других и ставшая как бы предшественницей «плутовского романа», жеста, так же уводящая читателя на столь привлекательный для крестоносцев «сказочный» Восток, но в совершенно иной плоскости.
Путешествие на восток
Проспер Мериме утверждал, что в истории он признает только анекдоты. Писатель клеветал на себя: в его исторической прозе анекдоты почти отсутствуют. И все же в этом утверждении есть изюминка: иногда анекдот может высветить событие ярче, чем точное его изложение. Такой анекдот (причем насквозь фантастичный) и представляет жеста «Путешествие Карла Великого в Иерусалим и Константинополь».
Оказывается, вопреки заверениям Эйнгарда, великий Карл не был чужд самолюбования и фанфаронства. Как-то, находясь в Сен-Дени, королевской усыпальнице и сокровищнице, он в присутствии королевы принялся примерять корону и драгоценный меч. «Не знаете ли вы, — самодовольно обратился он к супруге, — кому бы эти регалии подошли больше, чем императору франков?» «Знаю», — необдуманно ответила королева и тут же прикусила язык. Но было поздно — слово вылетело. Взбешенный Карл стал допытываться и в конце концов выяснил, что его соперником был Гугон, император Византии. Тут Карл поклялся, что сам удостоверится в сказанном, и в случае, если это обман, отрубит голову лживой супруге.
Такова была предыстория.
Затем, в сопровождении своих 12 пэров, император отправился в далекий путь. «По дороге» (?) он посетил святыню христиан — Иерусалим, где поклонился святым местам, очистился от грехов и получил священные реликвии. Затем прибыл в Константинополь. Император Гугон, немало удивленный посещением высокого гостя, тем не менее устроил ему и его баронам великолепный прием. Франки, потрясенные красотой города, роскошью дворца и обилием угощений, помалкивали и налегали на вина. Затем, когда отяжелевших от съеденного и выпитого, их проводили в спальные покои, они разговорились. Вся злоба и зависть от увиденного выплеснулась наружу и претворилась в грозную похвальбу. Сам император клянется померяться силами с любым из прославленных богатырей Гугона. Пусть тот оденет двойную кольчугу и два шлема, он все равно будет разрублен одним удалом пополам вместе с конем! Племянник Карла, доблестный Роланд, обещает так затрубить в свой рог, что все двери слетят с петель, а у Гугона обуглятся усы. Ожье Датчанин идет еще дальше: он намерен раскачать дворец и обратить его в прах. Неустрашимый Бернар берется перекрыть течение реки и затопить весь город. К общему хору чудовищных угроз подключаются даже такие дочтенные царедворцы, как главный советник Карла Найм и архиепископ Турпин. Но самый оригинальный «подвиг» намеревается совершить Аймер: на ближайшем пиру он наденет шапку-невидимку, станет за спиной Гугона, съест и выпьет все то, что подадут византийскому императору, после чего самого его треснет головой об стол! Один лишь Оливьер, вздыхающий по златокудрой дочери Гугона, отказавшись от избиений и разрушений, мечтает о галантном подвиге…
Однако напрасно думали разгорячившиеся бароны, что их безудержная похвальба останется в тайне. Коварный Гугон сумел спрятать соглядатая, который точно изложил своему хозяину все планы его неблагодарных гостей. В величайшем гневе Гугон тут же потребовал от баронов выполнения задуманного, обещая в противном случае предать их казни. «Разрушители» пришли в ужас. Хмель прошел, и теперь они поняли, что ничего из задуманного выполнить не смогут иначе, как с Божьей помощью. Естественно, они обратились с мольбой к Богу. Господь внял их молитвам (как же могло быть иначе!), и они принялись «за дело». На этот раз в ужас пришел Гугон и стал умолять «доблестных» рыцарей воздержаться от продолжения начатого. Все закончилось вполне благополучно — Гугон признал себя вассалом Карла. Во время торжества по этому случаю оба монарха по предложению франкского императора надевают короны, и тут всем присутствующим становится ясно, что Карл и выше ростом и величественнее Гугона… Весьма довольный этим фактом, как и результатами всего путешествия, Карл по возвращении на родину прощает легкомыслие своей супруге…
Происхождение этой жесты пытались объяснить по-разному. Указывалось, что в какой-то мере она могла отражать факт тесных отношений Карла с Иерусалимом (хотя сам он в Иерусалиме, конечно, никогда не был). Вместе с тем есть мнение, согласно которому весь сюжет «Путешествия» случаен и происходит от арабской литературной традиции типа сказок «1001 ночи».
Если первая версия может быть частично принята, то вторая представляется совершенно искусственной, равно как и связанное с ней утверждение о древности происхождения жесты. Нам кажется, что, напротив, «Путешествие» должно относиться ко времени не ранее начала XII века (а может быть, и к более позднему) и что в основе его лежит совершенно реальное событие: первый крестовый поход (1096—1099 годы). Действительно, все здесь описанное явно соответствует походу Готфрида Бульонского (в жесте замененного Карлом): и путь в Константинополь, и восхищение византийской столицей, и злобная зависть рыцарей-крестоносцев по отношению к увиденному. Имели место и страх императора Алексея Комнина (в жесте — Гугона), и тяжкие инциденты вроде занятия византийского трона европейским феодалом (графом Парижским), откуда его лишь с трудом удалось стащить. Был и факт вассальной присяги, только присягал не византийский император, а наоборот, ему европейские феодалы давали клятву верности (разумеется, не собираясь ее соблюдать); естественно, что в жесте все должно было происходить в обратном направлении, так же, как и Иерусалим появляется в жесте в начале путешествия, хотя в действительности он был конечным пунктом движения крестоносцев. К этому остается добавить, что конфессиональные различия, обозначившиеся уже во время Карла и окончательно определившиеся после 1054 года, вызывали постоянно нарастающую ненависть католических клириков и феодалов по отношению к православному Константинополю; как известно, все закончилось его полным разорением и разграблением. Но это произошло уже позднее — в 1204 году, и в данном случае «Путешествие» выражает скорее не результат, а подспудную тенденцию, получившую первый толчок еще в IX веке и вполне обозначившуюся два века спустя.
Кризис жанра. Связь времен
«Путешествие Карла» уже наметило тенденцию, которая, все время нарастая, в значительной мере содействовала перерождению, а затем и полному вырождению каролингской легенды.
В XIII веке во французском эпосе появляются реальные крестоносцы, нашивающие кресты на свои плащи и постепенно оттесняющие на второй план Карла Великого, его родню и его баронов. Сам образ Карла меняется: он утрачивает прежние героические черты, воинскую доблесть, непобедимость в битвах, его приключения приобретают все более камерный характер. Этому содействует увеличение числа и укрупнение женских образов, чья добродетель становится не менее важной, чем добродетель воина на поле боя. Возникают и умножаются литературные шаблоны, переходящие из песни в песню и заранее известные читателю или слушателю. Да и слушатель все более превращается в читателя. Если раньше жесты были достоянием певцов-жонглеров, то теперь они становятся собственностью писателей; объявляются «авторы», присваивающие себе ту или иную записанную поэму. Сами поэмы складываются в циклы, становящиеся достоянием «коллекционных» рукописей, оседающих при дворах знатных сеньоров. Начинает влиять смежный эпос, в особенности цикл короля Артура с его романтическими приключениями, феями и волшебниками. Стихотворные произведения чрезмерно удлиняются, а затем и вообще уступают место прозе — рыцарским романам, вроде тех, которыми была наполнена «комната с книгами» последнего идеального рыцаря — Дон Кихота Ламанчского. Наконец, становление города, его преобладание над феодальным замком и зарождение буржуазии открывают дорогу новым литературным жанрам, призванным вытеснить героическую поэзию былых времен.
Эпоха Возрождения довершает этот процесс. Появляются знаменитые и широко читаемые произведения Боярдо, Пульчи, Ариосто, где все эти «влюбленные» и «неистовые» Роланды, запросто общающиеся и с ангелами, и с феями, и с богами Олимпа, превращаются в феерические каскады, отчасти — романтические, отчасти — гротескные, но не имеющие ничего общего ни с реальным, ни с эпическим Карлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24