– Я не женщина, не ребенок, которых можно напугать словами; приготовь ужаснейшие пытки, мерзавец, и ты увидишь, что я перенесу их, не дрогнув.
– А твоя невеста, неужели ты думаешь, что и она перенесет их с такой же твердостью? – сказал индеец захохотав, – взгляни на нее, смотри как она хороша, как она молода. Не правда ли, как ужасно умереть в эти лета?
– Демон! – воскликнул дон Дьего с бешенством. – Не говори мне о ней!
– Напротив, – продолжал вождь, – если ты только пожелаешь, ты можешь спасти ее и спасти самого себя с твоим товарищем.
– Ты насмехаешься надо мною; я знаю людей, подобных тебе, и не позволю грубо провести себя, как ты желаешь это сделать; подобные тебе не способны на доброе дело; оставь же меня.
– Ты напрасно не хочешь выслушать меня, потому что я говорю тебе откровенно и без задней мысли; повторяю тебе, что если ты захочешь, ты можешь спасти ее.
Наступило минутное молчание; индеец с тоской следил по лицу своего пленника за впечатлением, какое на него производили его слова, словно желая проникнуть в свои мысли.
Через минуту дон Дьего возобновил этот странный разговор.
– Говори, – сказал он глухим голосом, – и если это не индейская проделка, скажи, какие ты хочешь сделать мне предложения; я слушаю тебя!
– Я, как тебе известно, был почти воспитан испанцами и поэтому знаю их нравы, и я привык к обрядам ваших священников, ваших архиереев, которые во имя Распятого обручили тебя освященными кольцами с Мерседес.
– Да, – отвечал молодой человек, не понимая, что хотел сказать дикарь.
– Итак, – продолжал Овициата с торжеством, – отдай мне твое кольцо, уступи мне твои права на твою невесту и вы будете все свободны.
– О! Какое бесчестье и позор! – воскликнул дон Дьего с бешенством. – Ты делаешь мне подобное предложение!
– Что значит это для тебя! Все равно она не может принадлежать тебе?
– Отойди мерзавец! – крикнула Мерседес. – Я скорее соглашусь сделаться жертвой отвратительнейшего бандита племени, чем принять позорный торг и сделаться женой подобного тебе чудовища.
Произнося эти слова, сверкая глазами, молодая девушка смотрела с таким презрением и гневом, что индейский вождь не мог вынести этого взгляда и опустил голову.
– Проклятье! – воскликнул он с бешенством, – приготовьтесь быть привязаны к столбу пыток.
ГЛАВА III
Ононтхио
Через несколько часов после описанных нами происшествий в предыдущей главе, лагерь техюэлей представлял необыкновенное зрелище.
Это был странный беспорядок: крик, смех, песни беснующейся толпы, которая везде расхаживала, бегала; одни несли громадные пучки зеленых ветвей, другие складывали громадные костры, другие срезали своими мачете ясеневые прутья, которые они обстругивали и делали вроде небольших вертелов 20-25 сантиметров длиной; третьи спешили вкапывать огромные столбы из деревьев, срубленных утром, тщательно очищенных от ветвей и коры; некоторые чистили и заряжали свои ружья или точили об камни свои ножи.
Посередине лагеря отряд воинов окружал лежавших на траве испанских пленников, связанных подобно животным, предназначенным на убой.
Мерседес и сопровождавшая ее женщина, бывшая ее кормилица, сидели под деревом и обе были погружены в грустное раздумье.
– Гм! – сказал Перикко, силясь привстать, но безуспешно, потому что был связан. – Мне кажется, что они скоро примутся за нас. Карай! Какие гадкие минуты; ну, эти проклятые краснокожие превосходные палачи.
Увидев, что полковник задумался и не слышал его или по крайней мере не обращал внимания на то, что сказал, он невозмутимо продолжал свой монолог:
– Да, да, мои молодцы, я вижу вас, вы добросовестно приготовляете все орудия нашей казни: столбы, к которым мы будем привязаны, зеленые ветви, предназначенные для того, чтобы окоптить нас как окороки; вы приготовляете вертелы, чтобы забивать нам под ногти. Поспешите, Мушахосы! Как знать? Ежели вы не поспешите, быть может, нас спасут. Ох! Какое торжество для вас! Ну порадуйтесь: у вас дюжина испанцев, с которыми вы поступите как вам захочется! И черт знает, какие странные идеи могут залезть в ваши индейские мозги.
– Перикко, – сказал дон Дьего, поднимая голову, – к чему ты произносишь подобные слова, готовясь к смерти?
– Ба! Полковник, смерть всегда близка к нам и к тому же неизвестно, кому суждено жить, а кому умереть. А между тем мы еще живы.
– Да, но мы умрем.
– Может быть! И в таком случае после нас кончится свет; но мы не высказали еще нашего последнего слова.
– Какая может оставаться еще для нас надежда?
– Не знаю! Это не в первый раз я попадаю в подобное отчаянное положение, и я всегда спасался!.. Карай! Нет основания к тому, чтобы я теперь был несчастнее! Спросите у вашего отца, сколько раз мы были привязаны вместе к столбу, а между тем я еще жив!
– Здесь, в этой пустыне, вдали ото всех, можем ли мы избегнуть угрожающей нам участи? Мой друг, не питай себя химерическими надеждами, приготовимся умереть истинными христианами!
– Это ничего не значит, полковник, мы действительно можем, когда придет время, умереть истинными христианами, а между тем мы можем еще надеяться! Ба!.. Эти демоны лукавы; но Бог спасет нас! Кто может знать что случится!
– Клянусь тебе Богом, что если я желаю сохранить жизнь, то не для меня, но для этой невинной девушки, которую я веду за собой в могилу! Бедная Мерседес! – произнес дон Дьего раздирающим душу голосом.
– Это правда, – мрачно согласился Перикко. – Она была такой счастливой, милая девушка, как она хороша и добра! О! – добавил он с бешенством. – Эти индейцы бездушны. Этот ребенок, что он сделал им?..
Миль демониос!.. Быть связанными как телята, которых зарежут и не иметь возможности отомстить за себя!
– Бедная, бедная Мерседес! – произнес со вздохом дон Дьего.
– Это все равно, – продолжал Перикко, покачивая головой с насмешливой улыбкой, – если я уцелею, я напомню о себе моему куму Онондюре, когда возьму его себе в проводники в следующий раз, ну и спляшет же он у меня!
– Увы! – сказал молодой человек. – Нас поставила в это положение моя глупая доверчивость к этому негодяю, и если бы я послушался тебя, мой старинный друг...
– Ба! Что сделано, того не изменишь, нечего об этом и вспоминать. Знаете ли, полковник, что это послужит вам уроком и в другой раз вы не выберете в проводники первого встречного, не правда ли?
– Говори, что хочешь, – ответил молодой человек, невольно улыбнувшись, выслушав речь своего старого слуги.
– Что делать, полковник, уж я так создан, и я привык верить только тому, что вижу.
– Ну, взгляни и ты поверишь, – продолжал дон Дьего.
– Эх! – сказал Перикко, пожимая плечами. – И что же этим доказывается?
В этот момент Овициата вышел из своей палатки; раздался адский шум варварских инструментов.
– Карай! – воскликнул старый слуга. – Представление начинается.
И действительно по жесту вождя трубы, конхи и шишикуе заиграли к великому удовольствию индейцев. Между тем после нескольких минут этой дикой музыки, которая не имела другой цели, как только призвать всех индейцев к палатке, вождь сделал знак, шум прекратился, и Овициата направился к пленникам. Окинув их глазами с выражением, которое мы отказываемся передать, он приказал развязать им руки и ноги.
Потом, когда это приказание было исполнено, он сказал им:
– Собаки, так как вам необходимы силы для перенесения пытки, и солнце давно уже взошло, то вам дадут поесть.
– Благодарю вас, мой милый, – ответил Перикко. Потом проворчал сквозь зубы:
– Этот дикарь невежлив; но надо согласиться, что он добр!
Тогда Онондюре подошел и дал каждому пленному по куску тассоманони, по полной кружке смилакской воды и несколько майских яблок.
– Ах! Ах! – сказал Перикко, с аппетитом принимаясь за свою порцию и обращаясь к Онондюре. – Итак, мой милый, ты переменил свое ремесло; поздравляю тебя с этим, потому что я должен тебе сказать, что ты исполняешь ремесло как настоящий никаро!
– Жри, собака! – ответил дикарь, ударив его ногой. – Сейчас ты завоешь!..
– Я не боюсь ни твоих пыток, ни тебя; но будь покоен, я отплачу за все это тебе после.
Индеец засмеялся и ушел, пожимая плечами.
За исключением Перикко, которого, казалось, ничто не могло тронуть и который съел свою порцию до последней крошки, насмехаясь над своими сторожами, которые удивлялись его хладнокровию и веселому расположению духа в такой момент, другие пленники не дотрагивались до своих порций и оставили почти нетронутые съестные припасы, которые по обычаю, принятому в подобном случае, им раздали.
Когда это печальное угощение окончилось, Овициата приказал начать пытки, и толпа зашевелилась.
Воины, которым был поручен надзор за пленными, освободили их от ремней, которыми они были связаны для того, чтобы они могли дойти до места, предназначенного для казни.
Меры предосторожности были приняты таким образом, что бежать было невозможно.
А между тем один из пленников, почувствовав себя свободным и воспользовавшись беспорядком, произведенным приготовлениями к печальной церемонии, сделал такой сильный прыжок, что опрокинул трех или четырех дикарей, которые стояли перед ним, и принялся бежать с неимоверной быстротой, стараясь добежать до первых деревьев леса.
Эта отважная попытка привела индейцев в изумление; но когда они пришли в себя, двадцать воинов бросились за ним в погоню, предшествуемые их громадными собаками, которых они подстрекали в этой охоте на человека.
Но вскоре бедняга, выбившийся из сил, был завален собаками, которые схватили его за горло и, после короткой борьбы загрызли прежде, чем подоспели их хозяева.
Несчастный испанец по крайней мере избежал ужасных пыток, которые ему были уготованы.
Индейцы оскальпировали его труп и надругались над ним, называя его трусом и подлецом, беснуясь от того, что ожидание их не исполнилось и что одна из жертв избавилась таким образом от них; в своем бессильном гневе они до того изрубили его своими мачете, что его тело, ужасно изувеченное, превратилось в бесформенную массу костей и мяса.
В то время когда кортеж двинулся, дон Дьего сделал необыкновенное усилие и оттолкнув окружавших его воинов, бросился к Мерседес, которая со своей стороны бросилась к нему. В миг они оказались в объятиях друг друга.
– О! Мерседес! – страстно воскликнул молодой человек. – Прости меня, мой обожаемый ангел, что я сделался невольной причиной твоей смерти! Увы! Богу известно, что я с радостью пожертвовал бы своей жизнью для того, чтобы доставить тебе счастье и свободу, даже если бы ты должна была выйти за другого.
– Не говори так, мой возлюбленный, – ответила Мерседес с лихорадочной экзальтацией. – Мы счастливы, потому что мы вместе умрем!
Они не могли ничего более сказать; воины растащили их. Влюбленные вскоре прибыли на место, предназначенное для их казни.
Овициата спешил покончить с испанцами.
Власть вождя, как ни была бы она велика, имеет однако же определенные границы, которые всегда неблагоразумно преступать, и каково бы ни было повиновение и преданность воинов его племени к нему, апо-ульмен однако же опасался за своих пленных.
И действительно в лагере началось глухое волнение; большая часть ульменов выражала отвращение к аресту полковника, который прибыл в качестве посланника и неприкосновенность которого была священна для них. Кроме того они испытывали живейшее желание узнать предложения, которые должны были быть переданы с молодым офицером.
Поэтому Овициата приказал начинать пытки немедленно.
Из числа пленников, как это обыкновенно водится, вначале взяли менее значительных, предназначенных для потехи толпы, сохраняя к концу торжества людей, мужество которых должно было вызвать дьявольскую свирепость палачей.
Двое слуг, обнаженные до пояса, были привязаны к столбу, и воины, встав в двадцати шагах от них с ножами в руках, принялись с громким криком, насмешками и оскорбительным смехом готовиться к начатию казни.
Пытка ножом одна из любимейших пыток индейцев, также как и пытка топором. Вот в чем заключаются эти различные пытки.
Самые лучшие воины племени, схватив за лезвие своего ножа большим и указательным пальцем, раскачивают его два или три раза в руках и бросают его в пленника, таким образом, чтобы он пролетел как можно ближе к нему, но не задевая его или так, чтобы нанес ему только легкую рану.
За этой пыткой следует пытка топором, который бросается таким же манером; пытка ружьем разрешается только воинам, меткость которых общеизвестна, потому что пуля, уклонившись на одну линию от избранной цели, могла бы разом покончить страдания и лишить индейцев зрелища казни.
Но после того как они привязали двух пеонов к столбам, дон Дьего обратился к толпе, которая теснилась вокруг него.
– Выслушайте меня в последний раз, ульмены и техюэльские воины, – сказал он твердым и звонким голосом, – говорю вам, что не намерен хитростью, недостойной человека, избегнуть смерти; я не хочу вашего сострадания; но так как ваш главный вождь решился принести меня в жертву своему низкому мщению и ревности, то я желаю перед смертью исполнить то поручение, которое мне дано к вам и которое я принял, доверяясь священному слову и обещаниям ваших вождей. Хотите ли вы выслушать меня; да или нет?
– Говори! Говори! – закричали дикари.
– Не надо, не надо, – отвечали другие, во главе которых находился Онондюре. – К столбу его! Молодой белый вождь похож на птицу-насмешника; он болтлив, но не храбр; мы увидим, что у столба он заплачет как женщина.
Дьего, сложив руки на груди и нахмурив брови, бесстрастно ожидал, чтобы утихло волнение, вызванное его речью.
– Трус! – повторил Онондюре, подходя к молодому испанцу и плюнув в лицо. – Ты еще не привязан к столбу, а уже трепещешь!
При этом последнем и страшном оскорблении, лицо полковника побагровело и, вырвавшись из рук окружавших его индейцев, он бросился на проводника и, вырвав у него из-за пояса топор, он взмахнул им и раскроил ему череп.
Онондюре упал, вскрикнув от боли, и, корчась в ужасных конвульсиях, он испустил дух.
1 2 3 4 5 6