Все это время с ними обращались, словно они находились в предварительном заключении, которому скоро придет конец, но заключенные продолжали считать эту идею абсурдной. Когда дверь камеры наконец распахнулась и их обоих вывели, они не сомневались, что идут на расстрел. Вместо этого их доставили на железнодорожную станцию, откуда они в сопровождении эсэсовца направились к юго-востоку от Брно.
Для обоих прибытие в Бринлитц было столь же неожиданным, радостным и даже слегка пугающим, как и для Хонигмана. Вильнера тут же положили в лазарет под опеку врачей Гандлера, Левковича, Хильфштейна и Биберштейна. Вроцлавский разместился среди выздоравливающих, помещение для которых – в виду экстраординарных причин, о которых еще пойдет речь, было организовано в углу цеха. Герр директор посетив их, осведомился, как они себя чувствуют. Нелепость этого вопроса испугала Вроцлавского, ибо он знал, что за ним последует. Он боялся, в чем признался год спустя, что «из больницы путь идет прямо на казнь, как это бывало во всех других лагерях». Но его кормили сытной овсяной кашей и он нередко видел Шиндлера. Он долгое время не мог придти в себя от растерянности, не в силах понять феномен Бринлитца.
В силу договоренности Оскара с местным отделением гестапо еще одиннадцать человек пополнили все уплотняющееся население лагеря. Все они или убегали из колонн на марше или выпрыгивали из поездов. Облаченные в зловонные полосатые обноски, они пытались как-то скрыться. Но, конечно же, их попытки убежать могли закончиться только пулей.
В 1963 году свидетельство доктора Штейнберга из Тель-Авива дало представление, насколько заразительна и необорима была щедрость Оскара, которая не подлежала сомнению. Штейнберг был врачом в маленьком лагере в Судетских горах. Поскольку Силезия должна была оказаться под властью русских, гауляйтер в Либерецах хотел как можно скорее избавиться от рабочих лагерей по всей Моравии. Лагерь Штейнберга был одним из многих новообразований, разбросанных среди гор и возвышенностей этого края. В нем производились некоторые нестандартные детали оборудования для нужд люфтваффе. Обитали в нем четыреста заключенных. Пища была скудной, вспоминает Штейнберг, а рабочая нагрузка не поддавалась описанию.
Когда до него дошли слухи о лагере в Бринлитце, Штейнберг постарался раздобыть пропуск, чтобы на грузовике, позаимствованном на предприятии, добраться до Оскара и повидаться с ним. Он описал ему отчаянные условия существования лагеря люфтваффе. Оскар без возражений согласился поделиться частью запасов Бринлитца. И единственный вопрос, который больше всего беспокоил Оскара, был следующим: на каком основании Штейнберг может регулярно бывать в Бринлитце, чтобы пополнить запасы продовольствия? Было обговорено, что предлогом будет необходимость получения регулярной медицинской помощи от врачей лагерного лазарета.
С тех пор, рассказывает Штейнберг, дважды в неделю он бывал в Бринлитце и возвращался в свой собственный лагерь с грузом хлеба, овсянки, картофеля и сигарет. Если во время погрузки на складе показывался Шиндлер, он поворачивался к Штейнбергу спиной и удалялся.
Штейнберг не мог точно припомнить, сколько пищи было доставлено из Бринлитца, но, как медик, он не сомневается, что если бы не помощь Шиндлера, то самое малое 50 заключенных в лагере люфтваффе не дожили бы до весны.
Кроме выкупа женщин из Аушвица, нельзя не упомянуть о самом удивительном событии из всех – спасении людей из Голечува. Это место представляло собой каменоломню и цементный завод, размещенные в пределах самого Аушвица-3, вотчины принадлежащего СС «Немецкого предприятия земляных и каменных работ». В январе 1945 года феодальным поместьям Аушвица приходил конец, и в середине месяца 120 рабочих каменоломни в Голечуве погрузили в два грузовых вагона. Их путешествие было таким же скорбным, как и у всех остальных; но завершилось оно все же лучше, чем у многих. Имеет смысл упомянуть, что в это время года почти все обитатели тех мест, как и заключенные Голечува, были вынуждены сняться с места. Долека Горовитца отправили в Матхаузен, маленького Рихарда тем не менее оставили вместе с другими малышами. В конце месяца русские найдут его в Аушвице, брошенном эсэсовцами и придут к совершенно правильному выводу, что он, как и другие дети, был предназначен для использования в медицинских экспериментах. Генри Рознера и девятилетнего Олека (в котором для лаборатории почему-то отпала необходимость), пристроив к колонне, погнали из Аушвица на тридцать миль, и тех, кто не мог идти, пристреливали в хвосте шествия. В Сосновце всех погрузили в грузовые теплушки. Охранник-эсэсовец, которому было приказано отделять детей от взрослых, в виде особой любезности позволил Олеку остаться с Генри в одном вагоне. Он был так набит, что всем приходилось стоять вплотную друг к другу, но когда люди умирали от холода или жажды, некий человек, которого Генри описал, как «хитрого еврея», предложил подтягивать завернутые в одеяла трупы к высоким крюкам, вделанным в стену. Таким образом освобождалось чуть больше места для живых. Чтобы мальчику было хоть чуть-чуть удобнее, Генри делал то же самое и, укутав Олека в одеяло, подвешивал сверток к тем же самым крюкам. Это положение позволяло ребенку не только легче переносить дорогу; когда состав останавливался на станциях или боковых путях, он мог попросить немцев, дежуривших на путях кинуть ему снежок сквозь решетку. Попавший в вагон снег позволял людям ощутить на языке влажность холодных кристаллов.
До Дахау поезд тащился семь дней, и половина обитателей вагона Рознеров скончалась. Когда состав наконец прибыл на место назначения и в вагоне откатили двери, Олек, сразу же свалившийся в снег, пополз, забрался под вагон, отломил наросшую сосульку и стал жадно лизать ее. Так в январе 1945 года выглядело путешествие по Европе.
Но для заключенных из каменоломен Голечува оно носило еще более ужасающий характер. Распоряжение о погрузке их в два грузовых вагона, сохранившееся в архивах Йад-Вашем, свидетельствует, что все десять дней путешествия они оставались без еды, и морозы стояли такие, что стены и двери обледенели. Р., которому было тогда шестнадцать лет, вспоминает, что они соскребали кристаллы льда со стен и увлажняли ими пересохшие рты. Даже при остановке в Биркенау вагоны не стали разгружать. Вплоть до самых последних дней там полным ходом шел процесс уничтожения его обитателей. До прибывших из Голечува просто никому не было дела. Их вагоны продолжали стоять, забытые на путях, пока к ним не подцепили локомотив, который, оттащив на 50 миль, снова бросил их. Их продолжали подвозить к воротам лагерей, коменданты которых отказывались принимать людей из вагонов, потому что они, во-первых, потеряли всякую ценность для нужд производства и потому что им самим не хватало мест и порции питания.
В ранние утренние часы одного из последних дней января их отцепили от поезда и загнали на пути депо в Цвиттау. Один из приятелей Оскара позвонил ему и сообщил, что слышал, как в одном из вагонов скребутся и стонут люди. Мольбы из-за стенок раздавались на многих языках, ибо как явствует из дошедших до нас документов, там были жители Словакии, Польши, Чехии, Германии, Франции, Венгрии, Нидерландов и Сербии. Позвонившим приятелем, скорее всего, был шурин Оскара. Оскар попросил его сразу же перегнать эти вагоны по путям в Бринлитц.
Утро было страшно холодным – минус тридцать градусов по Цельсию, как утверждает Штерн. Даже придерживающийся точности Биберштейн соглашается, что было не выше двадцати. Польдека Пфефферберга подняли с нар и, прихватив свою грелку, он отправился по заснеженным путям вскрывать двери, которые обледенели до твердости стали. Он тоже слышал слабые, как из загробного мира, стоны, доносящиеся изнутри.
Трудно описать, что предстало перед его глазами, когда двери наконец уладилось откатить. Середину каждого вагона занимала пирамида окоченевших трупов с вытянутыми в смертной муке конечностями. От сотни или чуть больше того оставшихся в живых шло ужасающее зловоние; они почернели от холода и напоминали собой живые скелеты. Никто из них не весил больше 75 фунтов.
Оскара на путях не было. Он отдавал распоряжения на заводе, где в углу одного из цехов уже готовились принимать груз из Голечува. Заключенные разбирали остатки техники Гофмана и вытаскивали ее в гаражи. Охапками соломы покрывали пол. Шиндлер же направился к Липольду. Унтерштурмфюрер решительно отказывался принимать заключенных из Голечува, как и все остальные коменданты за последние несколько недель. Липольд резонно заметил, что никому не удастся убедить его, будто эти-то люди могут производить боеприпасы. Признав его правоту, Оскар уточнил, что все они будут внесены в списки, то есть за каждого из них будет вноситься плата по 6 рейхсмарок в день. После того, как они оправятся, я смогу использовать их, – сказал Оскар. В этой ситуации для Липольда представляли интерес два аспекта. Во-первых, он понимал, что Оскара так и так не остановить. Во-вторых, увеличившееся население Бринлитца повлечет за собой увеличение выплат, что не может не обрадовать Хассеброка. Липольд тут же внес заключенных в списки, поставив дату прибытия, так что когда людей из Голечува проносили через ворота лагеря, Оскар сразу же начинал платить за них.
В стенах мастерских их тут же заворачивали в одеяла и укладывали на солому. В сопровождении двух заключенных из квартиры появилась Эмили: они принесли несколько огромных ведер с горячей овсяной кашей. Врачи обратили внимание на многочисленные обморожения, для лечения которых требовалась специальная мазь. Доктор Биберштейн намекнул Оскару, что для выхаживания пациентов из Голечува необходимы витамины, хотя он не сомневается, что в Моравии их не найти.
К тому времени под навесом уже лежало 16 окоченевших трупов. Взглянув на них, рабби Левертов понял, что их тела, скованные холодом, будет трудно похоронить в соответствии с ортодоксальными требованиями, которые не допускают каких-либо повреждений тела и тем более вывихнутых костей. Более того, Левертов понимал, что эту проблему предстоит обсудить с комендантом. В числе предписаний из секции "О" Липольд имел указание избавляться от трупов путем предания их огню. В котельной были для этого все условия, жар производственных печей позволял едва ли не испарять плоть мертвых тел. Тем не менее Шиндлер уже дважды отказывал ему в разрешении на подобное использование печей.
В первый раз это произошло, когда в лазарете в Бринлитце умерла Янка Фейгембаум. Липольд сразу же приказал сжечь ее тело. Узнав от Штерна, что подобное решение привело в ужас и Фейгенбаумов и Левертова, Оскар решительно отверг эту мысль, чему способствовали и остатки католицизма в его душе. Католическая церковь неизменно решительно отвергала идею кремации. Отказав Липольду в праве использования заводских печей, Оскар приказал плотникам сколотить гроб, и самолично заложив лошадь в повозку, позволил Левертову и семье в сопровождении охраны проводить гроб с телом девушки до леса, где она и была похоронена. Фейгенбаум с сыном шли за повозкой, считая шаги от ворот, чтобы по окончании войны найти тело Янки.
Свидетели говорят, что Липольд пришел в ярость, узнав, как Оскар потворствует заключенным. Кое-кто из обитателей Бринлитца даже говорил, что Оскар продемонстрировал по отношению к Фейгенбаумам и Левертову такую деликатность, которой редко удостаивалась даже Эмили.
Второй раз Липольду понадобилась печь, когда скончалась старая госпожа Хофштеттер. Оскар, как рассказывал Штерн, приказал подготовить еще один гроб и металлическую пластинку, на которой, будут отмечены даты ее рождения и смерти. Левертову и «миньяну», то есть группе из десяти человек, которым предстояло прочитать «каддиш» над усопшей, было позволено покинуть лагерь чтобы присутствовать при погребении.
Штерн говорит, что кончина мадам Хофштеттер послужила для Оскара предлогом для создания еврейского кладбища в католическом приходе Дойч-Белау в соседней деревне. По его словам Оскар после кончины Хофштеттер как-то в воскресенье явился в приходскую церковь и сделал священнику предложение. Приходский совет тоже удалось быстро уговорить и он согласился продать ему небольшой участок земли как раз рядом с католическим кладбищем. Не дошло никаких сведений, что кто-то из членов совета сопротивлялся предложению, ибо прошло время, когда канонические законы жестко указывали, у кого есть право быть похороненным в освященной земле, а у кого нет на то права.
Другие заключенные столь же уверенно утверждают, что участок земли под еврейское кладбище был куплен Оскаром, скорее всего, когда пришли вагоны с ужасающим сплетением мертвых тел. Позднее Оскар сам признавал, что его побудил купить землю вид мертвых тел из Голечува. По другим рассказам, когда приходский священник указал, что земля за церковной оградой предназначена для погребения самоубийц и осведомился относительно судьбы обитателей Голечува, Оскар ответил, что они не были самоубийцами. Они были жертвами массовых убийств.
Прибытие мертвецов из Голечува и смерть госпожи Хофштеттер в любом случае должны были произойти в одно и то же время, и оба события были отмечены полным ритуальным обрядом на уникальном еврейском кладбище в Дойч-Белау.
Все заключенные Бринлитца говорили, что погребение произвело огромное моральное воздействие в лагере. Изуродованные трупы, выгруженные из вагонов, меньше всего напоминали человеческие тела. Их вид вызывал ужас перед мыслью о непрочности человеческого существования. Было невыносимо трудно даже обмыть их и обрядить. Единственный путь к восстановлению человечности заключался лишь в достойном погребении. И ритуал, истово соблюденный Левертовым, грустный речитатив «каддиша» имел для заключенных Бринлитца значение куда большее, чем та же церемония, случавшаяся когда-либо в относительно спокойном довоенном Кракове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64