Чтобы все знали и могли ему позавидовать, Суфи рассуждал громким голосом. Он заметил пожилого человека в белой чалме, который сидел поодаль и явно не обращал на него внимания. Тогда Суфи заговорил еще громче.
Он подробно рассказывал, как можно на корне одного дерева вырастить сразу два разных плода, грушу и яблоко например! Да, и совершенно без помощи бога… Можно вырастить и три! Наука! А вы слышали о Мичурине? Это вам не старая, никому не нужная, глупая мечеть! И не пророк Магомет, например… А вы слышали, что такое хлорофилл? В коране, например, об этом вы не прочтете!
Соседи улыбались, а ближний подталкивал Суфи локтем, поощряя его продолжать дразнить муллу, который сидел с неподвижным лицом, как глухой. Но Суфи вспомнил, что ему еще нужно попасть на завод, оформить документы и поговорить с товарищами.
Путь Суфи шел мимо конторы, где сидел Садык Исмаилов. Суфи вздумал было забежать и сказать, что завтра он вернет почти весь остаток долга. Садык все же помогал ему, и Суфи готов был простить Садыку досадный случай с персиками.
Но времени уже не оставалось.
На заводе Суфи всем рассказал о великом событии в своей жизни, звал товарищей с собой и говорил, что вербовщик – его друг, что было не совсем хвастовством.
Дома Суфи никак не мог остановиться говорить, он даже первый раз в жизни подавился пловом. А жена? Ох, уж эти женщины! Она, представьте себе, так и сказала: «Я знала, мой Суфи, что ты кончишь этим. Разве такой сад достаточен для тебя?»
Разговоры продолжались до поздней ночи. Все было предусмотрено – и когда приедет жена с детьми и на кого оставить на время дом и сад… Потом Суфи признался, как взял деньги у Садыка и как скрывал это от жены. Было еще много слов, и жена сказала: «Мой глупый Суфи!» Это совсем не было обидно…
Перед сном жена нашла время сказать:
– Ты не слыхал? умер Мохаммед-Рахим.
Настроение Суфи сразу померкло.
– Ай, ай, ай, – загоревал он, – такой человек умер, такой человек! Совсем не старый, совсем молодой, какой умный, добрый, ученый. Никто о нем плохо не говорил. Эх, злая судьба!..
– Люди говорят, – продолжала жена, – что он умер из-за того, что поел персиков.
– Базар врет, базар всегда продавал с одной маленькой правдой три большие лжи, – возразил Суфи. – Разве базар не отдавал во время войны Гитлеру и Москву и Баку?.. От вишен может заболеть живот; нельзя сразу есть много абрикосов, а яблоки, груши и персики – можно. Плохо бывает от зеленых, но разве Мохаммед-Рахим стал бы есть зеленые? Но и от зеленых никто не умирал, даже паршивые мальчишки, которые ломают ветки, чтобы украсть твердые как камень фрукты.
– Не в том дело, мой добрый Суфи, – возразила жена. – Говорят, что персики были отравлены…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
С птичьего полета

I
Каких только имен не носят людские поселения! Хорезм, или точнее Шах-Резм, – значит Воинственный. Воинственными были город и государство Хорезм. Они исчезли, побежденные и разрушенные сильнейшими именно в те годы, когда Шах-Резм достиг, казалось, своей наибольшей силы… [Под ударом Чингис-хана в начале XIII века] Такие примеры не единичны. Недавно на глазах людей XX века произошли не меньшие крушения. Воинственность – плохая основа государства и зыбкий фундамент для городских стен. Ведь это про судьбу завоевателей сложено мудрое народное изречение: «Торжество насилия и падение идут рука об руку».
Мирно живет под мирным именем город Китаб – Книга. Вблизи него расположился Шахрисябз, или Шехри-сэбз, – Цветущий. Китаб не похож своими улицами и домами на книгу, но Шахрисябз действительно цветет прекраснейшей растительностью и еще более прекрасными памятниками древней архитектуры. Однако много садов и цветов в городе Гузаре, и жители его ничуть не грустнее других, хотя некоторые переводят древнее, непонятное слово Хузар как Гуть-Зар, что значит – Сама Печаль.
Небольшое селение, расположенное в устье широкой горной долины, носило имя Чешма-и-Хафизии, а чуть выше него приютилось второе – Дуаб. Чешма-и-Хафизии – значит Источник Певцов, второе же имя следует разбить на два слова – Ду, Аб – Два ручья, или Двуречье.
Если трудно, даже в большинстве случаев невозможно, восстановить обстоятельства, послужившие основанием для возникновения имен больших городов, то кто же сможет разобраться в отдаленном смысле названий двух маленьких, прижавшихся к горам поселений? Быть может, и вышли когда-то из нижнего поселения певцы, прославившие родину своим искусством, но память о них угасла. А в верхнем – течет один ручей, а не два; он-то и питает поля и сады обоих поселений.
Однако в имени Дуаб лежит несомненное воспоминание. Вода приходит и уходит. Был когда-то, наверно, и второй ручей… Будь и теперь два ручья, объединенный колхоз мог бы принять имя Чешма-Шехри-сэбз, то есть Источник Цветения.
Во времена эмирата население обоих кишлаков никогда не отличалось достатками, и хотя бедность непривлекательна, все же порой каршинские беки обращали внимание на нищих дехкан.
Когда сегодняшние старики еще были детьми, один из каршинских беков – это не сказка, а действительное событие, – взглянув на двух белобородых старшин, которые доставили, ссылаясь на неурожай, менее половины причитающегося по корану налога, с грустью сказал:
– Увы, что делать с этими бедными людьми? – А потом, закрыв лицо рукой, вздохнул: – Уведите, я не могу смотреть на них…
По традиции арабских халифов, благочестивые мусульманские владыки не произносят жестокого слова смертного приговора.
Извещенные о судьбе старшин жители Дуаба и Чешмы немедленно внесли недоимку: ростовщики взяли взалог дочерей дехкан. Это была разумная поспешность, потому что с той же грустью добрый бек мог сказать, что он не в силах смотреть на все население кишлаков.
В законах и в комментариях к ним сказано:
«Какой пастух держит овец, если они не дают ни шерсти, ни молока! Он должен поспешить взять их мясо».
«Настойчивость правителя, облегчающая сбор налогов, никогда не может быть названа жестокостью. Ибо своевременное поступление налогов укрепляет государство».
До революции жители двух маленьких кишлаков привыкли объединяться в пейкалы – традиционные для бедных содружества по совместной обработке земли. Сила бедных – в единстве! Так учили отцы, завещая детям единственное достояние – жизненный опыт.
В каждый пейкал входили восемь – десять хозяйств. Люди честно вносили паи – кто быка, кто осла или лошадь, а кто только руки. Отказа не было и такому. Все хотели жить и были обязаны кормить детей… Пейкал общими силами проводил вспашку и уборку, заботился о воде и всем прочем под начальством выборного пейкал-баши.
Всякий начальник, даже такой скромный, как пейкал-баши, обязан быть спокойным и терпеливым, памятуя старую мудрость трудящихся людей:
«Мир есть самое лучшее из всех решений».
Горяч был пейкал-баши из нижнего кишлака, вот и случилось тому назад лет тридцать пять, что в жаркую пору лета чешминцы напали на дуабцев. Дурная получилась схватка, тяжелый острый кетмень – страшное оружие в руках разъяренного дехканина, уверенного, что его поле засыхает по злой воле перехватившего воду соседа…
Ныне Чешма и Дуаб слились в один колхоз. Членам сельскохозяйственной артели и в голову не придет сражаться из-за воды. Расскажите им, что и теперь за горами люди убивают один другого за очередь на полив воды, они покачают головами, пожалеют несчастных, выразят надежду, что и тем не вечно страдать, но вы увидите, что для колхозчи [Колхозчи – колхозник] ваш рассказ почти непонятен, точно вы говорите о событии, случившемся на Луне.
…В доме Шарипа Ишхаева, что стоит вторым от въезда в Чешму, живут гости. Они приехали с попутной автомашиной. Ишхаев, как полагается, предъявил документы своих родственников и друзей председателю колхоза, зарезал барашка, угощал гостей кябабом и пловом.
Старшему гостю, двоюродному брату Шарипа, как о нем было сказано председателю колхоза, лет пятьдесят, что и видно по сухой, жилистой фигуре, чуть согнутой в плечах, и по глазам в сеточке мелких морщин. Зовут его Исхаком. Племянникам Ахмаду и Исмаилу лет по тридцати, они сильные мужчины, в цвете лет. Четвертый, Юнус, недавно вышел из юношеского возраста, но уже крепок и, как видно, силой не обижен.
Уборка зерновых хлебов была уже окончена, а коробочки хлопчатника еще не раскрылись, поэтому Ишхаев второй день свободно проводил со своими гостями и родичами. Много ели, много пили. Но за стенами, окружавшими усадьбу Ишхаева, было тихо: ни заунывных звуков двухметрового медного карная, ни песен. Доносился только глухой бой бубна.
Коран запретил мусульманину пить перебродивший сок виноградной лозы, но в нем ничего не сказано о хлебной водке, о курении опиума или гашиша-анаши, зелено-коричневого сока индийской конопли. Мало кто считался в Чешме и Дуабе с указаниями корана, а водкой сельский кооператив торговал слабо. Среди узбеков хранится врожденное убеждение против пьянства. Два литра купил в сельпо Ишхаев, и то продавец шутил:
– Зачем так много? Ой, Шарип, берегись, сам пьяный будешь, гостей напоишь, головы заболят, пожалеете.
Знал продавец, что сам Ишхаев выпить не прочь.
Ишхаев вышел за ворота своего дома и остановился на улице, безразлично глядя в степь, мимо стены следующего и последнего дома кишлака.
А все же водка действовала на голову. Ишхаеву вспомнился августовский день двадцать второго года, молодость. Конь у него был кровный туркменский, злой жеребец. Красных было всего два эскадрона, может быть три. А у Энвер-паши тысяч пять всадников, как цветами пятнавших степь яркими халатами. Эх, не будь у красных пулеметов… Ишхаеву пришлось быть рядом с Энвером, и чуть не первым увидел он, как поползло с коня вниз пробитое пулей тело паши.
Но ушел Ишхаев и немало еще погулял басмачом, прятался, ускользал и опять был в седле. Только в тридцать втором году успокоился окончательно, сумев скрыться от красных после разгрома Ибрагим-бека. Сначала осел в Карши, потом сюда перебрался, женился. А ниточку все же за собой тянул. И вот его вспомнили…
Все, что сейчас Ишхаев видел перед собой, он знал до мельчайших подробностей. Вправо в степь отходил глубокий овраг. Недавно в колхозе побывали трое изыскателей, и пошли разговоры, что когда-то по долине протекала река. Нет, эту реку люди сами выдумали, глядя на сухое русло. Какие тут реки! Так, лет тысячу рыли степь зимние воды, вот и нарыли.
Медленно ворочал Ишхаев тяжелые, тошные мысли. Если бы умел человек забыть прошлое, не познавать настоящего и не думать о будущем! Но во всем утверждается воля вечного, утешал он себя.
Ишхаев глядел на надоедливо-знакомую границу возделанной земли, начерченную вытянутой ниткой тополей. За ними была степь – скучная, никому не нужная пустыня. Вдали по дороге бежали клубы пыли. В кишлак шли несколько автомашин. Едут посторонние. Ишхаев знал, что все три колхозные автомашины были дома.
Вскоре передняя машина вынырнула из-за стены и прошла мимо. В кузове лежали какие-то большие предметы. На покрывавшем их брезенте сидели двое – узбек с короткой бородой и русский, бритый, в выцветшей фуражке. Ишхаев узнал их – те самые изыскатели, что недавно посетили кишлак.
Автомашина остановилась в другом конце улицы, перед домом председателя колхоза. Одна за другой к ней присоединились еще четыре, нагруженные отесанными столбами и железными брусьями.
А не приехал ли и тот человек, которого ждали его четыре гостя? Здесь никто не откажет подвезти попутчика.
Ишхаев ждал минут пятнадцать, сидя на корточках в тени стены. Нет, еще не приехал. Ему опять было тошно и скучно. В его дни люди были смелее. А эти засели у него, потому что в Карши один его друг, бывший мулла и бывший басмач, как он, побоялся их держать и прислал сюда. На все воля бога… По крайней мере гости – настоящие мусульмане.
II
Землетрясения по-разному влияют на источники. В одном из больших среднеазиатских городов после разрушительных для зданий толчков стало больше воды. Водоносные слои приняли более выгодное для людей положение.
Ефимов, Фатима и Ибадулла должны были обнаружить следы того старого землетрясения, о котором рассказала мраморная доска в умершем городе.
Ибадулла не забывал профессора Шаева. Этот удивительный человек жил на свете, по-видимому, только для того, чтобы добывать воду для родной земли. На своей большой карте Шаев заранее обвел Чешму и Дуаб зеленой пунктирной линией. Провожая сюда изыскателей, Шаев шутил, по своему обычаю:
– Когда найдете свою реку, мы поставим там не доску, а целую мраморную глыбу и напишем на ней настоящие слова о партии, о дружбе народов, расскажем, как искали воду и как ее нашли… Да, да! Мы напишем эти слова по-узбекски, по-русски и по-арабски. А внизу скромно мелким шрифтом три имени…
Ибадулла испытывал искреннее влечение и нестыдную зависть к узбекскому ученому. Шаев был лет на шесть, самое большее на восемь старше его. Но он не терял времени на изучение бесполезных наук в медресе, поэтому, знает нужное и умеет действовать. По усвоенным до сих пор Ибадуллой понятиям, такой сановник, как Шаев, распоряжающийся многими людьми и большими деньгами, должен быть гордым, недоступным, с односложной, резкой и повелительной речью, как англичане и высокопоставленные мусульмане. Но профессор Шаев был так же прост, как инженер Ефимов.
Известия о воде приходили к Шаеву со всей страны, и он знал все: сколько сегодня выпало в горах снега и дождя, где кончается каждый ледник, каковы уровни воды в верховьях каждой реки, где вырыли новый колодец, даже такой ничтожный, что за целый день из него едва можно напоить две или три сотни овец. Шаев считал, складывал. Итоги увеличивались.
– Мало, мало воды, – говорил Шаев. – И все же настанет время, Средняя Азия сделается тем раем, мечту о котором подхватил Магомет у кочевника сухой Аравии. Не чудом, а наукой и индустриальной мощью Советского Союза.
Шаев говорил о разработке перспектив, о плане, по которому русский Енисей придет на земли узбеков, туркмен, казахов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38