Замнаркома, когда вручал, особенно это отметил. А у тебя что-то не вижу наград. Не носишь или как?
– Или как… Не успел. За отступление, сам понимаешь, ордена не давали, а наступали уже без меня. Что же касается милиции, здесьредко наградами жалуют.
– Кстати, о том, как оказался ты в сыскарях, я и хотел тебя спросить. Но сначала все-таки присядем, пропустим по маленькой под звук славного Учан-су.
Устроились на замшелом валуне. Сатов достал из прихваченной с собой полевой сумки бутылку марочной мадеры, два трофейных раздвижных стаканчика. Появился, естественно, и штопор в виде рыбы-иглы, тоже подобрал где-то. Разлил вино.
– За все хорошее!
Чокнулись. Закусили яблоками. Над вершиной водопада вспыхнула радуга.
– К добру, – приметил Сатов.
– Так ведь она искусственная, из брызг сложена.
– Философ ты, Маньковский. Давай попроще. Как все-таки в милиции оказался?
– Все просто, как наша жизнь. О моем аресте в декабре тридцать седьмого, наверное, наслышан?
– Ставили нас в известность.
– Я-то, дурак, думал, меня для разговора в Москву вызвали, надеялся, дошло до людей. Так нет, прямо с вокзала в камеру на Лубянку. Оружие, естественно, отобрали, форму содрали. Обвинили в клевете и, как водится, в антисоветской пропаганде. Вся дальнейшая канитель тебе лучше меня известна. Дали десять лет. Я, конечно, все обвинения отвергал, писал письма в самые различные адреса. Надежды, правда, не было – механизм наш в те годы сбоя не давал. А тут, на тебе, решение ЦК по Ежову. Для меня, как крупный выигрыш по тиражу. Под реабилитацию в тридцать девятом немногие попали счастливчики, а вот твой покорный слуга оказался в их числе. – Маньковский замолчал: нелегко давались ему воспоминания, заныли старые душевные раны. Закашлялся. Достал из кармана платок, прислонил к губам. Слава богу, кровь не показалась. Вздохнул глубоко, переломил себя. – Вернули мне партбилет, десять тысяч дали, вроде как компенсация за нанесенный ущерб. – Александр усмехнулся. – Невезучий я, их тут же у меня в московском трамвае стащили. Но не в них счастье. Понял тогда. Свобода, вот что требуется человеку, может быть, больше, чем хлеб. Ходил по столице, как пьяный, всему радовался… Но это все эмоции. Тебя вряд ли интересуют. В общем, предлагали мне вновь в госбезопасности работать, но отказался наотрез. Тогда в милицию и направили, В один из областных аппаратов начальником отдела. А затем война.
Фашисты быстро к нам в область притопали. Попросился я в действующую армию. Дали стрелковую роту… Да что я обо всем этом говорю, наверное, тебе обо мне известно гораздо больше, друг Коля.
Сатов сделал какое-то неопределенное движение плечами, его можно было расценить как подтверждение догадки майора, так. и опровержение. Но слушал он Маньковского внимательно. Особенно, когда Ежова тот упомянул. Именно тогда поднялся с камня и вставил свое слово в разговор:
– Наломал, наломал дров «железный нарком». Долго пришлось нам потом его ошибки исправлять…
– И ты тоже этим занимался? – удивился Маньковский, вспомнив, каким ярым сторонником физических мер воздействия слыл в те времена его нынешний собеседник.
– Не понимаю твоего вопроса. Директива была по Ежову. Так что – ладонь под козырек и засучивай рукава. Меня даже специально с этой целью в Туркмению» посылали. Там прямо-таки средневековые методы при допросах.
Лукавил Николай Александрович. Ох, лукавил! То, что покинул он Баку, – точно. Но сделал это не по специальному заданию, вынудили обстоятельства. Как только Берия занял пост Ежова, он постарался вывести из-под удара верных людей в Азербайджане. Борщев получил назначение с повышением в Туркмению и прихватил с собой особо доверенных подручных. В их числе оказался и Сатов.
– Надо думать, справился ты с заданием? – не без иронии в голосе спросил Маньковский и тоже встал с валуна.
Как человек, живущий больше интуицией, чем разумом, Сатов уловил этот оттенок в поставленном вопросе и с некоторой обидой произнес:
– Ты и раньше меня недооценивал.
– Напротив, всегда убежден был, что быстро пойдешь в гору. У тебя есть качество, обожаемое сильными мира сего: ты исполняешь приказ, не вникая в его смысл.
– Опять ты чудишь. Смысл приказа определяется верхами. Нас присяга обязывает беспрекословно его исполнять.
– Даже когда налицо явная его чудовищность?
Сатов насторожился:
– Что ты имеешь в виду конкретно?
– То, что творилось в тридцать седьмом…
– Те дела уже давно быльем поросли. Ошибки исправляются.
– Будем надеяться. Но куда нашей совести деться от тысяч расстрелянных, десятков тысяч заключенных в лагеря?
– Да, согласен, были перегибы. И жертвы. Но и другое вспомни: эти «зеки» помогли нам рывок в индустриализации совершить. Где бы мы нашли столько средств, чтобы такую махину поднять? Сколько каналов прорыли, сколько заводов понастроили…
– На костях человеческих…
– Ну, ты брось демагогией заниматься. Кто об этом вспомнит, скажем, через сотню лет? Никто. – Сатов начал злиться. – По мне, пусть лучше враг в болотах дохнет, чем честный наш труженик…
– Не много ли врагов было?
– Их и сейчас хватает…
– Таких, как ялтинская гражданка Назаренко?
Сатов не удержался, сплюнул с досады. Он чувствовал, что разговор в конце концов к этому придет, С того самого момента знал, когда ему доложили, что именно Маньковский послал Кострова в дом к старухе. Знал и надеялся сам подвести майора к этой теме, аккуратно, по старой дружбе предупредить того, чтобы не лез не в свои дела. Знал подполковник, какие грешки водятся за ним ныне и не очень-то желал их огласки. Думал поладить с милиционером, но по той язвительности, с какой была произнесена последняя фраза, понял – этого не произойдет. Эх, где ты, год тридцать седьмой! Вроде бы и осталось кое-что от него, и все же – время другое. Война сместила привычные понятия, изменила людей. Раскрепостила их, распрямила. Люди силу свою почувствовали, значимость для Отечества. У многих как будто пелена с глаз спала, в новом ракурсе на происходящие в стране события взглянули, задумались: так ли живем? У Сатова, правда, таких мыслей не появлялось, но он знал, что теперь так просто Маньковского не возьмешь. К тому же подполковник и грешки свои знал отлично. Понимал: за лишнего убитого татарина или там за необоснованно арестованного, жившего под оккупантами, строго не спросят, но вот за то, что конфискованное имущество присваивает, по головке не погладят – государство грабить себя не позволит. Нужно как-то договориться с Маньковским.
Сатов присел на поросший мхом камень и, наклонив голову набок, внимательно посмотрел на стоящего рядом Маньковского. Снизу вверх, оценивающе, как бы стараясь понять, что, собственно, стоит этот человек сейчас, в данный отрезок истории, в сегодняшний конкретный момент. Ведь вот выскочил же он живой и невредимый из-под пресса тридцать седьмого. Может быть, кто стоит за ним, может, «рука» в Москве? Пауза в разговоре затягивалась. Надо что-то отвечать на выпад начальника милиции, на его намек, за которым чувствовалась пружинка капкана. Пусть самая малюсенькая, ещё почти не ощутимая, но могущая прихватить за палец, А там потянут за руку, глядишь, и всего на свет божий вытащат.
Сатов тяжело вздохнул, так, как будто почувствовал нехватку кислорода. Это не ускользнуло от внимания Александра.
– Что с тобой? – спросил он с некоторой тревогой. – Сердечко барахлит?
Сатов усмехнулся:
– Да не со мной, с тобой что происходит? Почему не живешь спокойно? Почему жизнь тебя ничему не научила? Отчего во все двери ты лезешь? Вроде бы не дурак, а до сих пор не усвоил: у каждого своя задача. Я выполняю то, что мне поручено. В данном случае очищаю Ялту от фашистских прихвостней. А гражданка Назаренко относится к их числу. Право же, мне неудобно говорить о таких прописных истинах тебе, бывшему чекисту, фронтовику…
Маньковский перебил подполковника:
– Речь не о том, какую задачу выполняешь ты и твои люди, а как вы это делаете. В отношении Назаренко допущен произвол, беззаконие…
– А ты разве прокурор?
– Я начальник милиции, и ко мне обратилась гражданка с жалобой, что её ограбили.
– Ну, ты даешь! Ограбили… Наши действия квалифицируются иначе: конфискация имущества, нажитого службой у гитлеровцев…
– Без санкции прокурора, – перебил Маньковский. – Без актов.
– Будут тебе и санкции, будут и акты… В нашем деле события следует опережать. Медлить мы не имеем права.
– Но и ставить телегу впереди лошади вы тоже не должны.
– А что ты под лошадью понимаешь?
– Закон.
Сатов понял, что его попытка уйти от неприятного разговора не удалась, и решил, как говорится, свернуть тему. Он резко поднялся с валуна, взглянул на небо и протянул с сожалением:
– А день-то к концу идет. Вишь, солнышко почти у горизонта. Вот-вот в море бухнется. Хорошо бы закат отсюда, с высоты, посмотреть, да надо ещё в отдел заехать. Пойдем, пожалуй…
Маньковский молча кивнул головой.
У Сатова, которому не давала покоя огласка истории с вывезенными из дома Назаренко ценностями, кружилось в голове лишь одно слово: «договориться». И он вдруг резко остановился, да так, что Маньковский, шагавший сзади, чуть было не уткнулся ему в спину.
– Что случилось? – спросил Александр.
– Ничего особенного, – успокоил Сатов. – Просто идейка одна возникла. На свежем воздухе они сами собой рождаются… Я ведь твой давний должник…
– Должник?! – удивился Александр, не понимая, к чему клонит партнер по «прогулке».
– Именно так. Ведь я в твоем доме бывал, и неоднократно, как помнишь. А ты в моем нет. Правда, в Баку у меня и дома в семейном смысле, так сказать, не было. Зато теперь… Одним словом: приглашаю тебя навестить нас с супругой завтра вечерком…
Маньковский хотел было возразить, но Сатов не дал вымолвить ему и слова.
– Ни одна из твоих причин к отказу не будет принята. Обидишь, обидишь на всю жизнь. Я понимаю: между нами могут быть какие-то деловые трения, но жена-то моя при чем? А уж если говорить о службе, то нам теперь делить нечего, слава богу, развели милицию и госбезопасность по разным наркоматам. Забор поставили. А заглядывать через забор, сам понимаешь, не совсем прилично. – Сатов громко рассмеялся своей «шутке».
5.
Вечер темный-темный… Окна домов зашторены, не горят обычные в этих местах в мирные дни гирлянды лампочек во дворах между деревьев. Светомаскировка! Немецкие самолеты, нет-нет, да залетают сюда. И вдруг впереди – три ярких окна. Явное нарушение. У Маньковского мелькнула мысль: допустить такое мог лишь Сатов. Так и оказалось. Именно двухэтажный дом подполковника вызывающе светился в темноте рано спустившегося на город вечера.
Хозяин дома встретил гостя у калитки, подметил его удивленный взгляд, обращенный на окна, и наигранно извиняющимся голосом произнес:
– Это ничего. Сейчас опустим шторы. Но я вычислил: а этот час немцы ни разу не прилетали. Их время – несколько позже. А они, как тебе известно, – аккуратисты, график не меняют…
Маньковский отметил про себя: «Не немцы тебе, Коленька, диктуют, когда задернуть шторы, а желание выделиться. Вот, мол, город весь погрузился во тьму, а мои окна светятся, потому что я – хозяин, власть. Пусть полчаса, час всего после запретного срока, но всему городу известно – здесь живет Сатов».
В проеме двери, выходящей на веранду, показалась фигура женщины. Мягкий, чуть приглушенный голос прозвучал в темноте:
– Николенька, так пришел наш гость?
– Пришел, пришел.
– Поднимайтесь же скорей, чего там у калитки толкаться.
По ладным, пахнущим свежей древесиной ступенькам мужчины поднялись на веранду.
– Милости просим к нашему шалашу, – no-южному растягивая слова, произнесла хозяйка и энергично протянула Маньковскому руку. – Нина Архиповна. Правда, – женщина мило улыбнулась, – я больше люблю, когда меня называют просто Нина, ведь не старуха же.
Сатова кокетливо поправила золотистые локоны, упрямо спадающие на её красивые полуоткрытые плечи.
– Я думаю, вы правы, Нина. – С легким намеком на комплимент произнес Маньковский и представился.
– Наслышана, наслышана про вас. Коленька уже так обрадовался, что вас сюда назначили…
Александр не смог скрыть иронической улыбки. Но Нина в полутьме не заметила, пригласила в дом. Ей не терпелось показать свое хозяйство.
Особняк даже при самом поверхностном знакомстве впечатлял, особенно человека, всю жизнь ютящегося по казенным углам: кухня и две комнаты – на первом этаже, три на втором, куда вела добротно сработанная дубовая лестница с украшенными причудливой резьбой перилами. Великолепные обои, старинная, правда, разностильная мебель, богатые люстры. На стенах – картины, трофейные гобелены, на полах – ковры. Видя, как внимательно присматривается гость к обстановке, Сатов заметил:
– Казенное все, казенное. Мы люди военные, кочевые, сам знаешь. Свое редко наживаем. А здесь начальник хозчасти постарался.
– А дом?
– Жактовский. Горисполкому принадлежит. Временное гнездышко…
– Но вполне приличное.
– Так ведь когда-то надо и в приличном пожить. Да тут ещё Нинуля руку приложила, уют навела. Вкуса ей не занимать…
– Скажете тоже… – кокетливо произнесла Нина Архиповна и, сославшись на занятость, упорхнула на кухню.
Мужчины остались в просторной прихожей. Маньковский обратил внимание на небольшую дверь, обитую цинком. Поинтересовался:
– Куда она ведет?
– Дверь-то? Чулан там, кладовка.
В этот момент дверь чуть приоткрылась, но тут же захлопнулась. Александр хотел было спросить, кто там находится, но хозяин схватил его за рукав.
– Нас уже стол ждет. Пора бы и пропустить по маленькой.
Александру, привыкшему в последнее время к американской тушенке, яичному порошку да отечественным крупяным концентратам, показалось, что он попал на пиршество времен Римской империи. Стол буквально ломился от снеди: источающие дурманящий запах тушки копченой рыбы, тонкие ломтики постной ветчины, вызывающие желание немедленно подцепить их на вилку, доверху заполнившие хрустальную салатницу маринованные маслята, все как на подбор – не больше двухкопеечной монеты, фаршированные перцы, сочные дольки крабов… Овощи, фрукты – в изобилии…
Маньковский невольно проглотил слюну, а в желудке заурчало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16